Ты же сидела с ней целыми днями. Помню, приходишь совсем малявочка -- и давай выспрашивать. Она рассказала тебе, да?
Я спустилась на Набережную и пошла в кофейню. Белые столики по-прежнему стоят перед входом. Вот столик, за которым мы недавно сидели с Романом. Но сегодня порт пуст. Нет ни одного корабля.
На улице воздух был легким и жарким, а в кофейне, наоборот, тяжелым и холодным. На стене висело зеркало, в котором во всех мелочах повторился зал с полукруглой стойкой, почерневшими ветками олеандра в стеклянных стаканах воды и фотографический обрывок улицы, втиснутый в раму дверного проема; и все равно настоящий зал чем-то неуловимо отличался от своего зеркального двойника.
Я сразу же заметила белую рубашку Егора Он сидел спиной к выходу, почти вплотную к зеркальной стене, и тайно от Нино и старухи курил. Кто-то помахал мне из угла, и я сразу же поняла, что не мне -- я никого не знала в Ялте.
-- Ты давно здесь? -- спросила я Егора.
-- С утра, -- ответил он и вместо того, чтобы обернуться, бегло взглянул в зеркало на стене. Мне даже понравилось, что он не оборачивается, правда, из-за дыма зеркало казалось мутным.
-- Егор, -- и, глядя на наши смутные отражения, я положила руку ему на плечо.
Тогда он повернулся ко мне лицом. Я ошиблась. Я не знала этого человека.
Но тут из глубины кафе ко мне подошел настоящий Егор.
-- Ты прошла мимо, -- весело сказал он, -- я помахал тебе, но ты не заметила.
Егор разговаривал так, как будто бы не знал, что он красивый. Красивые юноши разговаривают иначе. У них привычка неподвижно смотреть в лицо, но они смотрят не на вас, а на то, как вы смотрите на них. А Егор опускал глаза и краснел.
Мы пошли по Набережной в сторону кортов. Самих кортов еще не было видно, но уже слышался стук мячей. Короткие промежутки между ударами -- это кто-то с ракеткой у стенки, длинные -- кто-то играет на поле. И густая тень от кипарисов под ногами.
В просвете между кортами показался пляж. Ленивые тела загорающих были разбросаны по гальке. Гладко синело море. Иногда ветер поднимал две или три волны. Медленно покачиваясь, они набегали на берег, ненадолго отемняли гальку и отступали. И вдруг я увидела Нино. Она стояла, никого не замечая, у ограды и смотрела перед собой. Она смотрела не на пляж, а сразу на море. Ее взгляд, пропустив загорающих и серые валуны гальки, с легкостью впитывал синеву воды: вот пробежала волна с завитком и мягко наплыла на берег, а за ней вторая -- разбилась о камень, и снова -- гладкое море... И я бы, наверное, даже не заметила Нино, если бы не ее платье. Она стояла на самом солнцепеке, и в первое мгновение я не поняла, что у нее на платье подсолнухи, мне показалось, что оно загорелось. Нино стояла в горящем платье и с тоской смотрела на воду. Она спустилась сюда из-за Егора и не заметила, как мы прошли. Она и не думала нас искать. Она неподвижно смотрела на море, чтобы оно заполнило ее всю и вытеснило мысли о Егоре.
-- А как же твой Роман, -- спросил Егор, слегка выделив "твой", и я не поняла, что было в его вопросе -- ревность или любопытство. Но тут же ответила:
-- Мы вместе учились. -- И обняла его, чтобы он не обернулся и не увидел Нино в ее огненном платье. -- Каждый раз, когда мы встречались, его лицо мучило меня. Я не понимала, что же меня так беспокоит, за это мне хотелось его обидеть...
Прогуливаясь, мы дошли до следующего кафе. На террасе под солнцем стояли плетеные столики, на некоторые из них падала тень. У входа в кафе ходил фотограф с дрессированной обезьянкой. Зажав в пальцах цветную палочку, обезьянка перекатывала колесико, обвитое серпантином. Мы сели у входа. Напротив нас хохол в белой майке с зелеными пальмами завис над чашечкой кофе. Он занял столик на солнцепеке, и хотя в тени было много свободных мест, он не пересаживался, ему было лень. Пятна пота темнели под мышками. Он сонно смотрел на красивое, но тупое от жары лицо продавщицы соломенных шляпок. Разложив шляпки, она сидела на террасе рядом со старухой в цветастом халате, продававшей "Массандру" в разлив. Егор никого из них не заметил, только бегло улыбнулся обезьянке, перекатывавшей колесико. Но хохол заметил нас, правда не сразу. Сначала он лениво смотрел, как вытекает сок из надорванного пакета, потом беспокойно оглядел меня и перевел тяжелые глаза на Егора. Егор обнял меня, не думая о том, смотрят на нас или нет. Он никогда не скрывал свои чувства. Я засмеялась и отодвинулась.
-- Очнись, голубок, -- медово пропел хохол, и его голос был как затянувшийся зевок. -- Еще успеешь! -- и обернулся по сторонам, ища одобрения и поддержки.
Егор внимательно посмотрел на него, как проснулся.
-- Про тебя говорю, про тебя, -- закивал хохол.
Егор улыбнулся ему. И лучше было бы никогда не родиться этому хохлу. Рыхлый, вскочил он под улыбкой юноши, прочь откинув плетеный столик со звонкой чашечкой кофе.
-- Да ты, -- тревожно крикнул хохол, шаря глазами по лицу юноши, -- да я, -- и вытянул вперед свои жирные дрожащие руки с растопыренными пальцами, -- да я же тебя за-ду-шу...
Ленивые, подошли охранники. Их было двое. Им было жарко в серых форменных брюках и глухих рубашках. Один был черноволосый в кепке. Он закатал рукава до локтя. Второй был очень маленький, коренастый, со светлыми выгоревшими волосами и темным загаром. Загар был настолько глубок, что волосы казались белыми, такими же, как выгнутые полоски бровей и короткие, но частые ресницы. Им не хотелось кричать и выталкивать хохла, но они знали, что он будет упираться и не уходить.
-- Пойдем, -- миролюбиво попросил черноволосый.
А маленький кивком головы указал на выход.
-- Это все он, -- вскрикнул хохол и показал на Егора, -- я сидел тихо, понимаешь? -- и для искренности ударил черноволосого по плечу. -- Понимаешь, да?
Лицо черноволосого сделалось угрюмым.
-- Пойдем, -- мрачно повторил он.
-- Я спокойно сидел, -- разбушевался хохол, -- и вдруг он... он... сел напротив!
Но охранники уже сводили его по ступенькам.
-- Отпустите, братья! -- взмолился хохол.
-- Иди, -- согласился маленький охранник и равнодушно столк
нул его с последней ступеньки, у которой сидел фотограф.
Хохол поискал глазами и уперся в щит с фотографиями.
-- Я отдыхал, -- обратился он к фотографу, -- ты видел, скажи? Я сидел один и отдыхал...
Фотограф предложил ему сняться с обезьянкой.
-- Да иди ты, -- махнул рукой хохол. -- Я никого не трогал, понимаешь?
Обезьянка звонко покатила колесико.
Егор злобно посмотрел ему вслед и усмехнулся. Эта усмешка неприятно поразила меня. Я никак не могла понять, что же она мне напоминает, и вдруг вспомнила местных подростков на Набережной. Они садятся спиной к морю и тоскливо смотрят в толпу, а толпа не видит препятствия и смотрит на море. Иногда среди них попадаются очень красивые, но даже у самых красивых обязательно окажутся редкие выщербленные зубы и липкая слащавая речь. На шеях у них висят бритвочки с тупыми краями. Они пристально разглядывают ноги проходящих девушек или беспокойными взглядами упираются в лица, но не смеют подойти и обязательно прошепчут что-нибудь вслед.
Старуха и продавщица соломенных шляпок равнодушно переглянулись.
-- Давит жара, -- сказала продавщица, -- хоть вообще днем не выходи.
-- Так и гнет к земле, проклятая, -- согласилась старуха. -- Я теперь часто выхожу по ночам. Спускаюсь с Чайной горки на велосипеде и сразу -- в море; и плыву, плыву... А вода такая мягкая, такая теплая, как пуховая перина... Благодать.
Но продавщица не успела ответить. К ней подошли покупатели и спросили, нет ли шляпок-канотье.
Старуха взглянула на покупателей. Ее взгляд остекленел, перевернулся и обратился внутрь. Во взгляде застыло удивление от того, что она сама в себе разглядела.
Мы поднялись в Массандру, когда уже совсем стемнело. Во дворике у Клюковых горел свет. Молодая женщина из отдыхающих развешивала на ночь белье. Над крыльцом горел подвесной фонарь, но его света хватало только на маленький дворик Клюковых, и сразу же с двух сторон ограды чернели чужие сады. Старуха Клюкова спустилась с крыльца и торопливо перебежала двор. Она склонилась над столом, стоявшим на границе света и темноты, и почти полностью утонула в темноте. Только плечо, локоть и длинная складка старушечьей юбки попадали в полоску света. Мы шли по темной улице, и клочок сада, вырванный из темноты, и женщина с бельем, и старуха Клюкова, возившаяся у стола, -- вся эта очарованная жизнь поразила меня. Днем я равнодушно проходила мимо: две плоские ступеньки перед домом, покосившийся умывальник с разбитым зеркалом; женщина, развешивающая белье, сонно зевала, показывая мокрый глубокий рот, и смотрелась в осколок зеркала. Но сейчас они предстали в новом, таинственном свете, подтверждая, что за чертой ночи продолжается жизнь.
Точно так же неделю назад я стояла на балконе. Старуха с Нино допивали чай в беседке. Огромная Нино в своей необъятной ночной рубахе сидела напротив маленькой старухи. Лампа раскачивалась под потолком, по очереди освещая лица. Они казались мне настолько притягательными, что я невольно стала вслушиваться в их разговор.
-- Ты помнишь, как Гоги научился кататься на велосипеде? Ему было пять лет? -- спросила Нино, и лампа качнулась в сторону старухи. -- Помнишь, как он выехал за ворота, а по дороге шел грузовик и остановился в двух шагах от Гоги?
-- Помню, -- сказала старуха, и лампа качнулась в сторону Нино. -- Тот водитель вылез из кабины, и ты хотела ударить его, но не достала, такой он был рослый. Тогда он специально нагнулся к тебе, чтобы ты дотянулась...
-- А Гоги сказал...
Но я не дослушала. Меня окликнул из комнаты Роман.
Мы подошли к дому, Егор привычно обнял меня, как бы прощаясь, и хотел договориться, как мы встретимся завтра. Рубашка была расстегнута на груди, он смотрел мне за плечо в темный неподвижный сад, и я сказала, точно так же не глядя на него:
-- Если среди ночи ты поднимешься по черешне, я открою тебе окно.
-- Что? -- переспросил он и нагнулся, чтобы расслышать.
Я повторила.
Он отпрянул от меня и промолчал.
Когда мы вошли в ворота, то первым делом увидели Нино. Она сидела в беседке и раскладывала пасьянс. Было темно, и в свете электрической лампы подсолнухи на ее платье не горели, как днем на пляже, а едва тлели.
-- Где вы были? -- пытаясь казаться равнодушной, спросила Нино.
-- На море, -- ответил Егор. В его ответе было все и ничего.
-- Что вы делали весь день? -- снова спросила она, и в ее вопросе скользило: "Зачем ты обнимал ее?"
-- Купались и сидели в кафе, -- ответил Егор, а ей хотелось услышать: "Да что ты, я даже пальцем до нее не дотронулся..."
Все время, пока я готовила ужин на летней кухне, Нино пристально следила за мной. Я пыталась прочесть ненависть в ее взгляде, но ненависти там не было, была одна тоска.
Ночью я вспомнила "Пражскую".
Были последние дни августа, и наша школа у оврага с озерцом на дне все еще пустовала, и мы с Галей вошли с черного хода. Мы сидели на матах в спортзале. Высокие окна были затянуты сеткой, местами сетка оползла, открывая мутные стекла. Разговора не получалось. Я задавала вопрос, Галя, не дослушав, начинала отвечать, потом мы надолго замолкали, придумывая, что сказать дальше.
-- А как Женя Дичко? -- вяло спросила я.
-- Женя... -- начала она, но тут же прервалась. -- Что еще ты хочешь узнать от меня?
И вскинула на меня пронзительные кукольные глаза.
-- Ничего, -- весело ответила я.
-- Ничего... -- тут же поверила она и стала рассказывать про Женю: -Раньше я ее жалела, а сейчас моя жалость кажется мне такой смешной. Я зашла к ней вчера, а она надевает тоненькую батистовую кофточку, а кофточка трещит на плечах. Она спрашивает: "Красиво?", а сама знает, что уродливо, но улыбается так, как будто бы не знает...
-- А что бы ты сделала, -- перебила я, -- что бы ты сделала, чтобы он тебя полюбил?
-- Уж не Роман ли? -- усмехнулась Галя.
-- Роман.
Мы посмотрели друг на друга, но я первая отвернулась, не выдержав ее насмешливого взгляда.
-- Я бы подпустила его совсем близко, так, чтобы он увидел, как я его безумно люблю, а потом бы оттолкнула и посмеялась над ним, чтобы он думал, что мне все равно...
-- Тогда почему же ты так не сделаешь? -- спросила я.
-- А он не дается, -- ответила Галя.
И мы обе засмеялись. Я над ее простыми словами, а она надо мной. Это были жалкие простые слова, но то, как она сидела, подтянув колени, печальный наклон головы, ее тоненькие пальцы с обгрызенными ногтями -- всего этого Роман не видел издалека, но, приблизившись, обязательно бы разглядел.
Ее слова настолько глубоко проникли в меня, что стали уже не просто привычкой, а намертво срослись со мной и притянули Романа. Иногда я ненавидела его за то, что он меня полюбил. Он даже не подозревал, что любит не меня, а чужую печаль. И эта чужая печаль, ставшая моей тенью, через несколько лет нечаянно притянула Егора.
-- Я ошиблась, Егор, -- несколько раз повторила я, засыпая. -- Я метила в него, а попала в тебя. Я купалась с тобой в одном море, я позволила тебе идти за мной по пляжу, я позволила тебе посмеяться над хохлом, и за сегодняшний день, полный длинных жарких часов на берегу, я разглядела тебя насквозь. Точно так же затемненное стеклышко поднимают на свет, чтобы выяснить причину затемнения. И я не знаю, что мне делать с тобой завтра и послезавтра и во все оставшиеся дни, пока длится эта жизнь и это лето...
Я представляла себе буквальную иллюстрацию к моим словам. Я видела тир у входа на пляж. Из тира слышались щелчки затворов и частые выстрелы. И вот я вхожу в тир. Беру ружье, и мне говорят: "Целься в красную мишень!", но я стреляю и попадаю по черной. Мишень опрокидывается навзничь, и тут же белка-кондуктор машет жезлом, и по путям с дребезжанием проезжает трамвай с двумя прицепными вагонами. И кто-то все время стреляет рядом и с треском заряжает ружья. Этот треск похож на удары теннисных мячей на корте. Утром, когда подходишь к кортам, сначала неясно, а потом уже все четче и четче между темных пятен зелени мелькают белые майки теннисистов и стучат мячи... Или так еще барабанят пальцами по стеклу. Подходят к окну, задумываются о чем-то и выбивают ритм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10