Посторонние теоретики.
В этот вечер Симагин остался в лаборатории вдвоем с
Карамышевым.
Придя домой с проклятой кассетой в кармане, Вербицкий сказал
себе: хватит, и взялся за дело - задернул шторы, отключил
телефон, тщательно сел за стол; от клавиатуры его воротило, и от
того, что получалось на бумаге, воротило, но надо, надо было
сделать нечто вещественное, наконец, я тоже могу делать! Тоже!!
Он работал без перерыва до позднего утра, и мог бы, вероятно,
чувствовать удовлетворение: полтора десятка истоптанных литерами
страниц лежали на столе, сложенные аккуратной стопкой; но боже
мой, как горько, как мерзостно было смотреть на это смердящее
изобилие, что за ремесленные поделки перепрыгивали на бумагу с
тупо пляшущих пальцев! Раздуваясь от важности - из грязи в князи,
от своей обретенной незаслуженно, как бы за взятку,
увековеченности, они монументально хохотали над всем
невысказанным, застенчивым настоящим. Разучился, гвоздило в
висках, разучился... Он встал попить. Конечно, за взятку; что
такое магистральная тема - это тема, дающая взятки; а уж в чем
эта тема заключается, все равно. Она может воспевать фанатизм
тридцатых, инфантилизм шестидесятых, может витийствовать о вечных
ценностях и возвращении к истокам, но если она становится
привилегированной, ее захлестывают серость и ремесло. В
привилегированный слой всегда прорывается серость, алчущая,
напрягаясь поменьше, получать побольше единственно благодаря
статусу. В баре было много чего помимо минералки, и Вербицкий
едва подавлял желание намешать чего-нибудь оглушительного -
может, тогда отхлынет вязкая трясина немоты? Но это уж последнее
дело, стоит начать работать так, и через год-другой от человека
остается нечто кишечнополостное, нет, нет, гордость не позволяла
ему, гордость и воля, он перемелет, он превозможет, он будет
сильнее, черт возьми, и повалит эту глухую обшарпанную стенку...
между чем и чем? Что ушло? Он не мог понять, но чувствовал:
что-то ушло, и жуткий, первобытный страх охватывал его при мысли,
что в его тридцать с маленьким хвостиком лет это ушло уже
навсегда. Как молодость. Как любовь. Слова, слова... Но неужели
явления, обозначенные ими, сродни друг другу и растут из одного
корня? Неужели это уже старость? Нет! Нет! До новых встречь,
говорите? Я вам покажу до новых встречь! Сожрете! Пальчики
оближете! Я не капитулирую! - тряся стаканом, вслух закричал он,
вспомнив ионесковского "Носорога". Будьте вы прокляты, я молод,
молод, молод! Он вернулся за стол. Пулеметно выстреливал
фразу-две и вновь надолго замирал, глядя в потолок, курил до
одури, вставал, пил кофе, ходил по пустой квартире - шесть шагов
по комнате плюс два с половиной по кухне; если идти зигзагом, то
плюс еще три шага. Ничего, кроме работы! Делать! Делать!
Он закончил главу, выдернул лист из машинки и опять закурил,
опять выпил теплой солоноватой шипучки, принял две таблетки
феназепама.
Подушка и простыни были горячими, липкими - он долго варился
в них в каком-то сумеречном состоянии, отчетливо понимая, что не
спит, но не в силах пошевелиться. Потом сверху упала темная
штора, и все погасло.
Очнулся вялый, разбитый, больной. Сердце вздрагивало редко и
немощно. Рот был полон мерзости, голова гудела. Некоторое время
Вербицкий припоминал, кто он и что с ним происходит. Пот время от
времени проступал то на груди, то на ногах. Затем он принял душ.
Затем сделал несколько бодрящих асан. Захотелось есть, он полез в
холодильник, но обнаружил лишь заветренный, закраснелый ошметок
колбасы.
Войдя в до тошноты знакомое кафе, на черном фоне стен он
сразу увидел знакомые лица. За крайним столиком сидел Ляпишев -
уже на взводе, со съехавшим галстуком и расстегнутым воротником
ворочал мутными глазами, а напротив него аккуратно кушал яичницу
миниатюрный Сашенька Роткин. Завидев Вербицкого, Ляпишев вскочил
и закричал, размахивая руками:
- Вот он тебе скажет! Он скажет тебе! Иди к нам, Валериан!
Сашенька, продолжая кушать, поздоровался с Вербицким приветливым
кивком. Вербицкий сел.
- Чем кормят нынче?
- Яйцами! - сказал Ляпишев, утирая губы ладонью, и вдруг
коротко заржал.
- Понятно.
- Ты, Валериан, читал последний сборник этой мрази? Читал,
говори? Не читал?!
- Тише, господа, тише, - поморщился Сашенька брезгливо.
- Не читал, - пробормотал Вербицкий, озираясь в поисках
официантки.
- Он не читал! Это же сволочь!
Сашенька опять поморщился, жуя, и позвенел вилочкой по
тарелочке.
- Он мне еще стучит! - заорал Ляпишев и грузно потянулся
через стол, но Сашенька, продолжая равномерно и как-то
чрезвычайно культурно двигать челюстями, проворно откинулся на
спинку кресла и выставил испачканную в желтке вилку. Ляпишев с
размаху напоролся на нее пятерней, зашипел и повалился назад.
- Прости, - спокойно сказал Сашенька, на миг перестав
жевать.
- Хорошо у нас на БАМе! - завопил Ляпишев, растирая ладонь.
Показалась официантка и подозрительно стала к нему
присматриваться. Вербицкий указал ей на стоявшую перед Сашенькой
яичницу и потыкал себя пальцем в грудь. Официантка кивнула и
удалилась. - В молодом задорном гаме! В гуле рельс и шпал
бетонных, в р-реве КР-РАЗов многотонных!
- Только вот прораб наш новый слишком тон забрал суровый, -
спокойно и чуть удивленно добавил Сашенька.
- Он неопытен, да строг, еле держит молоток! - заорал
Ляпишев.
- Да, это мои стихи, спасибо, - сказал Сашенька, - я помню.
Но, прости, никак не возьму в толк, отчего ты к ним прицепился? -
он докушал яичницу и теперь тщательно подбирал остатки маленьким
кусочком хлебного мякиша. - Критика приняла сборник довольно
благосклонно... во всяком случае, пропаганду оппозиционных КПСС
политических структур мне никто не инкриминировал. Что же
касается поэмы, начало которой ты столь любезно нам сейчас
цитируешь наизусть, было сказано, что она верно ставит вопрос об
авторитете непосредственного руководителя на производстве.
- Валериан! - Ляпишев всплеснул руками и едва не упал со
своего стула. - Он не понимает! Всякую меру потерял! Всякую!
- Всякую? - Сашенька проглотил напитанный желтком и маслом
мякиш и, приятно улыбаясь, аккуратными движениями стал раздирать
обертку на сахаре. - Это комплимент.
Он был такой чистенький, изящненький, в ухоженной бородке с
ранней благородной проседью - так бы и дал ему между глаз.
- Сволочь! - пробурчал Ляпишев и сунул наколотое место в
пасть - пососать.
- Чего ты, собственно, от меня хочешь, Ляпа? - спросил
Сашенька, побалтывая ложечкой в чашечке. - Разве я придумал
затыкать литературой организационные прорехи? Разве я придумал:
где не справился зеленый патруль - давай для воспитания
книжку, как он справился...
- Слушать тебя тошно, Вроткин! - басом гаркнул Ляпишев. -
Болтать ты горазд, а вот писать - не тянешь!
- Ах, ты так ставишь вопрос! - звонко произнес Сашенька и
резким движением положил ложечку на стол рядом с блюдечком.
Ложечка звякнула. - Ты полагаешь, например, что "Гамлета" я не
потянул бы? А вот представь - я вспомнил детские мечты, чуток
напрягся - и потянул. И что я слышу?
Тут изнемогавшему от голодного урчания в животе Вербицкому
принесли благоухающую, еще чуть шипящую яичницу.
- Погоди, Валериан, не жри, - пробурчал Ляпишев, наклоняясь
к Вербицкому. Вербицкий отшатнулся. - Я отлучусь - понял? Хочешь
- со мной? Угощу!
- Куда? - поразился Вербицкий.
- В туа-лет, - заговорщически выдохнул Ляпишев и нетвердо
подмигнул всей щекой.
- Ты что, с ума сошел?
Ляпа потыкал вниз, указывая на свой кейс, а потом приложил
палец к собранным в гузку губам.
- Так что же ты услышишь, Саша? - спросил Вербицкий, и
Ляпишев с досадой крякнул. Сашенька холеной рукой поднес к
выпестованной бородке чашечку и отпил глоточек кофе.
- Примерно следующее, Валера, - ответил он затем, изящно
возвращая чашечку на блюдечко. - Во-первых, длинноты. Две трети
текста не работают на сюжет. Краткость - сестра таланта, сказали
бы мне. Надлежит беспощадно убирать из текста все, что не имеет
непосредственного отношения к поднимаемой проблеме - лишь так
можно стать подлинным мастером. А если бы я, подобно своему
августейшему герою, завернулся бы в плащ и сказал: "Я отнесу это
к цирюльнику вместе с вашей бородой", а потом, обернувшись к
редколлегии, пояснил бы: "Он признает лишь сальные анекдоты, от
остального засыпает" - уже не принц Полония, заметь, а Полоний,
слегка приподнявшись из редакторского кресла, чикнул бы меня
ножичком...
Вербицкий ел, усмехаясь, и с наслаждением чувствовал, как
горячие куски ползут по пищеводу вниз и заполняют сосущую
пустоту. Ляпишев встал, горбясь, со второй попытки взял кейс -
там тупо звякнуло стекло - и, загребая ногами, удалился. До двух
оставалось меньше часу, но ему, видно, было невмоготу. А может,
переплачивать наценочный процент не хотел. Сашенька с невыразимым
презрением проводил его взглядом выпуклых умных глаз, а потом
отпил еще глоточек кофе.
- Ладно, - сказал он. - Убрали длинноты, вырезали мистику...
нет, ссылки на аллегории и метафоры не проходят - читатель может
не понять, вы ж не классик какой, чтоб над вами долго думали...
мистику вырезали. Теперь главное: о чем, собственно,
произведение? - он красиво повел рукой - зеленым и розовым огнем
полыхнула дорогая запонка. - О каких-то абстрактных материях:
право на месть, право на любовь... добро и зло, флейты
какие-то... А, нет, флейты мы вырезали как длинноты. Все равно.
Как опытный редактор, скажу вам попросту: белиберда. Ложная
многозначительность. Сколько уж об добре и зле-то говорено! Что
воду в ступе толочь, молодой человек? Где связь с жизнью? Где,
например, борьба за оздоровление управленческого аппарата? Вам с
вашим сюжетом и карты в руки - а у вас отражено настолько
туманно, что читатель может не понять, - Сашенька раздухарился не
на шутку. Его лицо нежно порозовело, речь лилась четко и плавно,
сардоническая улыбка не покидала полных, ярких губ. Вербицкий ел.
- В чем конфликт? Чем Клавдий-то плох? Если убрали мистику - так
лишь тем, что спит с мамой героя. Это не аргумент. В законном же
браке спит! Герой-то ваш с гнильцой получается, эгоистически
препятствует счастью матери. Вам бы вот что - вам бы прояснить
политические платформы. Пусть покойный папа вашего героя,
опираясь на широкие слои населения, отстаивает независимость
страны, самобытную национальную культуру, смело выдвигает
одаренных выходцев из низов, масонов душит, строит мануфактуры...
А дядя, наоборот, - колос, пораженный спорыньей в сравнении с
чистым: ставленник реакционной дворцовой камарильи, марионетка
зарубежных лож, крепостник, олигарх... Как еще вы привлечете
симпатии читателя? Как вы докажете, что этот ваш дерганый
неврастеник - ну это между нами, я-то понимаю, что вы писали
героя с себя, все так делают - что он лучше Лаэрта, у которого, в
общем-то, и цельная натура, и активная жизненная позиция... Стоп!
Позитивную социальную программу должен отстаивать близкий и
понятный народу персонаж. Знаете, молодой человек, надо поменять
этих парней местами. В общем, тут есть над чем поработать.
- А ты пробовал, Саша? - спросил Вербицкий.
- Только дураки учатся на собственных ошибках, Валера, -
чуть прихлебнув кофе, ответил Сашенька. - Я учусь на чужих.
- Саша, эту фразу какой-то штурмфюрер придумал, - вежливо
напомнил Вербицкий.
- Нет, Валера, он был адмирал, - столь же вежливо поправил
Сашенька.
Размашистым зигзагом влетел оживившийся Ляпишев. Глаза его
горели, как у влюбленного. Он стукнул уже безмолвный кейс на пол
и плюхнулся на стул.
- Все бубнишь, Вроткин? - сипловато спросил он, и из него
пахнуло свежевыпитой водкой. - Мели, Емеля!.. - и вдруг он громко
икнул. А Сашеньку было не остановить, он даже внимания на Ляпу не
обратил.
- Великие культуры рождались великими социальными
противоречиями, - чесал он, как по-писаному, и все активнее
прибегал к хорошо поставленной, пластичной жестикуляции. -
Рабовладение: Гильгамеш, Махабхарата, Илиада, Библия. Феодализм:
"Песнь о Роланде", "Речные заводи", "Гаргантюа"... Проклятое
буржуинство: "Карамазовы", "Война и мир", "Форсайты", Маркес,
Сартр... При долговременном и непримиримом антагонизме двух-трех
громадных групп населения весь арсенал культуры творцы бросали в
битву - латать или крушить эти немногочисленные, но грандиозные
стыки: правитель - подданный, бог - человек, совесть - польза,
абсолютно свой - абсолютно чужой... И апология, и бунт были
фундаментальны и апеллировали к обществу в целом! Сразу -
миллионы соратников и миллионы противников! А теперь? Как вести
сварной шов? Как ущучить завмага? Расстрелять альбо помиловать
ослепшего и оглохшего от старости сталинского палача?
Предупредить или не предупредить население провинциального
городка о приближающемся сильном порыве ветра? Противостояния
хозяйственных, административных, псевдополитических ячеек мелки,
кратковременны и бесчисленны, они должны устраняться чисто
правовым путем. А если они не устраняются правовым путем, значит,
дело совсем не в них, а в каком-то ином, весьма крупном и весьма
секретном противоречии. А мы читаем: Вася выступил против Пети
из-за некондиционного асфальта, а как поправили асфальт, тут и
сказке конец!
- Ох, гнойник ты, - сказал Вербицкий. С приятной улыбкой и
легким поклоном Сашенька развел руками: дескать, что ж поделаешь,
извини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34