..
Мне дурно, я вдруг чувствую, что больше не выдержу. Ругаться я уже не
стану, это бесполезно, мне хочется свалиться и больше не вставать.
Мы у койки Кеммериха. Он умер. Лицо у него еще мокрое от слез. Глаза
полуоткрыты, они пожелтели, как старые костяные пуговицы...
Санитар толкает меня в бок:
- Вещи заберешь? Я киваю.
Он продолжает:
- Его придется сразу же унести, нам койка нужна. Там уже в тамбуре
лежат.
Я забираю вещи и снимаю с Кеммериха опознавательный знак. Санитар
спрашивает, где его солдатская книжка. Книжки нет. Я говорю, что она,
наверно, в канцелярии, и ухожу. Следом за мной санитары уже тащат Франца
и укладывают его на плащ-палатку.
Мне кажется, что темнота и ветер за воротами лазарета приносят избав-
ление. Я вдыхаю воздух как можно глубже, лицо ощущает его прикосновения,
небывало теплые и нежные. В голове у меня вдруг начинают мелькать мысли
о девушках, о цветущих лугах, о белых облаках. Сапоги несут меня вперед,
я иду быстрее, я бегу.
Мимо меня проходят солдаты, их разговоры волнуют меня, хотя я не по-
нимаю, о чем они говорят. В земле бродят какие-то силы, они вливаются в
меня через подошвы. Ночь потрескивает электрическим треском, фронт глухо
громыхает вдали, как целый оркестр из барабанов. Я легко управляю всеми
движениями своего тела, я чувствую силу в каждом суставе, я посапываю и
отфыркиваюсь. Живет ночь, живу я. Я ощущаю голод, более острый, чем го-
лод в желудке...
Мюллер стоит у барака и ждет меня. Я отдаю ему ботинки. Мы входим, и
он примеряет их. Они ему как раз впору...
Он начинает рыться в своих запасах и предлагает мне порядочный кусок
колбасы. Мы съедаем ее, запивая горячим чаем с ромом.


III

К нам прибыло пополнение. Пустые места на нарах заполняются, и вскоре
в бараках уже нет ни одного свободного тюфяка с соломой. Часть вновь
прибывших - старослужащие, но, кроме них, к нам прислали двадцать пять
человек молодняка из фронтовых пересыльных пунктов. Они почти на год мо-
ложе нас. Кропп толкает меня:
- Ты уже видел этих младенцев? Я киваю. Мы принимаем гордый, самодо-
вольный вид, устраиваем бритье во дворе, ходим, сунув руки в карманы,
поглядываем на новобранцев и чувствуем себя старыми служаками.
Катчинский присоединяется к нам. Мы разгуливаем по конюшням и подхо-
дим к новичкам, которые как раз получают противогазы и кофе на завтрак.
Кат спрашивает одного из самых молоденьких:
- Ну что, небось, уж давно ничего дельного не лопали?
Новичок морщится:
- На завтрак - лепешки из брюквы, на обед - винегрет из брюквы, на
ужин - котлеты из брюквы с салатом из брюквы.
Катчинский свистит с видом знатока.
- Лепешки из брюквы? Вам повезло, - ведь теперь уже делают хлеб из
опилок. А что ты скажешь насчет фасоли, не хочешь ли чуток?
Парня бросает в краску:
- Нечего меня разыгрывать.
Катчинский немногословен:
- Бери котелок...
Мы с любопытством идем за ним. Он подводит нас к бочонку, стоящему
возле его тюфяка. Бочонок и в самом деле почти заполнен фасолью с говя-
диной. Катчинский стоит перед ним важный, как генерал, и говорит:
- А ну, налетай! Солдату зевать не годится! Мы поражены.
- Вот это да. Кат! И где ты только раздобыл такое? - спрашиваю я.
- Помидор рад был, что я его избавил от хлопот. Я ему за это три кус-
ка парашютного шелка дал. А что, фасоль и в холодном виде еда что надо,
а?
С видом благодетеля он накладывает парнишке порцию и говорит:
- Если заявишься сюда еще раз, в правой руке у тебя будет котелок, а
в левой - сигара или горсть табачку. Понятно?
Затем он оборачивается к нам:
- С вас я, конечно, ничего не возьму.
Катчинский совершенно незаменимый человек, - у него есть какое-то
шестое чувство. Такие люди, как он, есть везде, но заранее их никогда не
распознаешь. В каждой роте есть один, а то и два солдата из этой породы.
Катчинский - самый пройдошливый из всех, кого я знаю. По профессии он,
кажется, сапожник, но дело не в этом, - он знает все ремесла. С ним хо-
рошо дружить. Мы с Кроппом дружим с ним, Хайе Вестхус тоже, можно счи-
тать, входит в нашу компанию. Впрочем, он скорее исполнительный орган:
когда проворачивается какое-нибудь дельце, для которого нужны крепкие
кулаки, он работает по указаниям Ката. За это он получает свою долю.
Вот прибываем мы, например, ночью в совершенно незнакомую местность,
в какой-то жалкий городишко, при виде которого сразу становится ясно,
что здесь давно уже растащили все, кроме стен. Нам отводят ночлег в не-
освещенном здании маленькой фабрики, временно приспособленной под казар-
му. В нем стоят кровати, вернее - деревянные рамы, на которые натянута
проволочная сетка.
Спать на этой сетке жестко. Нам нечего подложить под себя, - одеяла
нужны нам, чтобы укрываться. Плащпалатка слишком тонка.
Кат выясняет обстановку и говорит Хайе Вестхусу:
- Ну-ка, пойдем со мной.
Они уходят в город, хотя он им совершенно незнаком. Через какие-ни-
будь полчаса они возвращаются, в руках у них огромные охапки соломы. Кат
нашел конюшню, а в ней была солома. Теперь спать нам будет хорошо, и
можно бы уже ложиться, да только животы у нас подводит от голода.
Кропп спрашивает какого-то артиллериста, который давно уже стоит со
своей частью здесь:
- Нет ли тут где-нибудь столовой? Артиллерист смеется:
- Ишь, чего захотел! Здесь хоть шаром покати.
Здесь ты и корки хлеба не достанешь.
- А что, из местных здесь никто уже не живет? Артиллерист сплевывает:
- Почему же, кое-кто остался. Только они сами трутся у каждого котла
и попрошайничают.
Дело плохо. Видно, придется подтянуть ремень потуже и ждать до утра,
когда подбросят продовольствие.
Но вот я вижу, что Кат надевает фуражку, и спрашиваю:
- Куда ты, Кат?
- Разведать местность. Может, выжмем что-нибудь.
Неторопливо выходит он на улицу.
Артиллерист ухмыляется:
- Выжимай, выжимай! Смотри не надорвись! В полном разочаровании мы
заваливаемся на койки и уже подумываем, не сглодать ли по кусочку из
неприкосновенного запаса. Но это кажется нам слишком рискованным. Тогда
мы пытаемся отыграться на сне.
Кропп переламывает сигарету и дает мне половину. Тьяден рассказывает
о бобах с салом - блюде, которое так любят в его родных краях. Он клянет
тех, кто готовит их без стручков. Прежде всего варить надо все вместе, -
картошку, горох и сало, - ни в коем случае не в отдельности. Кто-то
ворчливо замечает, что, если Тьяден сейчас же не замолчит, он из него
самого сделает бобовую кашу. После этого в просторном цеху становится
тихо и спокойно. Только несколько свечей мерцают в горлышках бутылок, да
время от времени сплевывает артиллерист.
Мы уже начинаем дремать, как вдруг дверь открывается, и на пороге по-
является Кат. Сначала мне кажется, что я вижу сон: под мышкой у него два
каравая хлеба, а в руке - перепачканный кровью мешок с кониной.
Артиллерист роняет трубку изо рта. Он ощупывает хлеб:
- В самом деле, настоящий хлеб, да еще теплый! Кат не собирается
распространяться на эту тему. Он принес хлеб, а остальное не имеет зна-
чения. Я уверен, что, если бы его высадили в пустыне, он через час уст-
роил бы ужин из фиников, жаркого и вина.
Он коротко бросает Хайе:
- Наколи дров! Затем он вытаскивает из-под куртки сковороду и вынима-
ет из кармана пригоршню соли и даже кусочек жира, - он ничего не забыл.
Хайе разводит на полу костер. Дрова звонко трещат в пустом цеху. Мы сле-
заем с коек.
Артиллерист колеблется. Он подумывает, не выразить ли ему свое восхи-
щение, - быть может, тогда и ему что-нибудь перепадет. Но Катчинский да-
же не смотрит на артиллериста, он для него просто пустое место. Тот ухо-
дит, бормоча проклятия.
Кат знает способ жарить конину, чтобы она стала мягкой. Ее нельзя
сразу же класть на сковородку, а то она будет жесткой. Сначала ее надо
поварить в воде. С ножами в руках мы садимся на корточки вокруг огня и
наедаемся до отвала.
Вот какой у нас Кат. Если бы было на свете место, где раздобыть
что-нибудь съестное можно было бы только раз в году в течение одного ча-
са, то именно в этот час он, словно по наитию, надел бы фуражку, отпра-
вился в путь, и, устремившись, как по компасу, прямо к цели, разыскал бы
эту снедь.
Он находит все: когда холодно, он найдет печурку и дрова, он отыски-
вает сено и солому, столы и стулья, но прежде всего - жратву. Это ка-
кая-то загадка, он достает все это словно из-под земли, как по вол-
шебству. Он превзошел самого себя, когда достал четыре банки омаров.
Впрочем, мы предпочли бы им кусок сала.
Мы разлеглись у бараков, на солнечной стороне.
Пахнет смолой, летом и потными ногами.
Кат сидит возле меня; он никогда не прочь побеседовать. Сегодня нас
заставили целый час тренироваться, - мы учились отдавать честь, так как
Тьяден небрежно откозырял какому-то майору. Кат все никак не может за-
быть этого. Он заявляет:
- Вот увидите, мы проиграем войну из-за того, что слишком хорошо уме-
ем козырять.
К нам подходит Кропп. Босой, с засученными штанами, он вышагивает,
как журавль. Он постирал свои носки и кладет их сушиться на траву. Кат
смотрит в небо, испускает громкий звук и задумчиво поясняет:
- Этот вздох издал горох.
Кропп и Кат вступают в дискуссию. Одновременно они заключают пари на
бутылку пива об исходе воздушного боя, который сейчас разыгрывается над
нами.
Кат твердо придерживается своего мнения, которое он как старый сол-
дат-балагур и на этот раз высказывает в стихотворной форме: "Когда бы
все были равны, на свете б не было войны".
В противоположность Кату Кропп - философ. Он предлагает, чтобы при
объявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музы-
кой и с входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны
выйти министры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооруженные ду-
бинками, и пусть они схватятся друг с другом. Кто останется в живых,
объявит свою страну победительницей. Это было бы проще и справедливее,
чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди.
Предложение Кроппа имеет успех. Затем разговор постепенно переходит
на муштру в казармах.
При этом мне вспоминается одна картина. Раскаленный полдень на казар-
менном дворе. Зной неподвижно висит над плацем. Казармы словно вымерли.
Все спят. Слышно только, как тренируются барабанщики; они расположились
где-то неподалеку и барабанят неумело, монотонно, тупо. Замечательное
трезвучие: полуденный зной, казарменный двор и барабанная дробь!
В окнах казармы пусто и темно. Кое-где на подоконниках сушатся сол-
датские штаны. На эти окна смотришь с вожделением. В казармах сейчас
прохладно.
О, темные, душные казарменные помещения, с вашими железными койками,
одеялами в клетку, высокими шкафчиками и стоящими перед ними скамейками!
Даже и вы можете стать желанными; более того: здесь, на фронте, вы оза-
рены отблеском сказочно далекой родины и дома, вы, чуланы, пропитанные
испарениями спящих и их одежды, пропахшие перестоявшейся пищей и табач-
ным дымом!
Катчинский живописует их, не жалея красок и с большим воодушевлением.
Чего бы мы не отдали за то, чтобы вернуться туда! Ведь о чем-нибудь
большем мы даже и думать не смеем...
А занятия по стрелковому оружию в ранние утренние часы: "Из чего сос-
тоит винтовка образца девяносто восьмого года?" А занятия по гимнастике
после обеда: "Кто играет на рояле, - шаг вперед. Правое плечо вперед -
шагом марш. Доложите на кухне, что вы прибыли чистить картошку".
Мы упиваемся воспоминаниями. Вдруг Кропп смеется и говорит:
- В Лейне пересадка.
Это была любимая игра нашего капрала. Лейне - узловая станция. Чтобы
наши отпускники не плутали на ее путях, Химмельштос обучал нас в казар-
ме, как делать пересадку. Мы должны были усвоить, что, если хочешь пере-
сесть в Лейне с дальнего поезда на местный, надо пройти через туннель.
Каждый из нас становился слева от своей койки, которая изображала этот
туннель. Затем подавалась команда: "В Лейне пересадка!" - и все с быст-
ротой молнии пролезали под койками на другую сторону. Мы упражнялись в
этом часами...
Тем временем немецкий аэроплан успели сбить. Он падает, как комета,
волоча за собой хвост из дыма. Кропп проиграл на этом бутылку пива и с
неохотой отсчитывает деньги.
- А когда Химмельштос был почтальоном, он наверняка был скромным че-
ловеком, - сказал я, после того как Альберт справился со своим разочаро-
ванием, - но стоило ему стать унтер-офицером, как он превратился в живо-
дера. Как это получается?
Этот вопрос растормошил Кроппа:
- Да и не только Химмельштос, это случается с очень многими. Как по-
лучат нашивки или саблю, так сразу становятся совсем другими людьми,
словно бетону нажрались.
- Все дело в мундире, - высказываю я предположение.
- Да, в общем примерно так, - говорит Кат, готовясь произнести целую
речь, - но причину надо искать не в этом. Видишь ли, если ты приучишь
собаку есть картошку, а потом положишь ей кусок мяса, то она все ж таки
схватит мясо, потому что это у нее в крови. А если ты дашь человеку ку-
сочек власти, с ним будет то же самое: он за нее ухватится. Это получа-
ется само собой, потому что человек как таковой - перво-наперво скотина,
и разве только сверху у него бывает слой порядочности, все равно что
горбушка хлеба, на которую намазали сала. Вся военная служба в том и
состоит, что у одного есть власть над другим. Плохо только то, что у
каждого ее слишком много; унтер-офицер может гонять рядового, лейтенант
- унтер-офицера, капитан - лейтенанта, да так, что человек с ума сойти
может. И так как каждый из них знает, что это его право, то у него и по-
являются такие вот привычки. Возьми самый простой пример: вот идем мы с
учений и устали как собаки.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5