Еще через минуту из кустов, как пружина, выскочил все тот же дикующий, сильно удивив казаков своей ловкостью. Мохнатый, в птичьих шкурках, в бороде, как маленький боярин, выскочил перед людьми и застыл возмущенно. Но лук на этот раз был опущен.
— Чего это он? — удивился Пров Агеев и, положив руку на нож, оглянулся на господина Чепесюка: — Может, зарезать?
Казаки повскакали, хватая оружие.
— Не трогать! — негромко приказал Иван. — Дикующий сам пришел. Не Тюнька его привел, а он сам пришел. — И рукой твердо остановил вырвавшегося из кустов Тюньку.
Вид у дьяка-фантаста был ужасен, одна щека расцарапана в кровь. За Тюнькой с ругательствами шли молодой казак Щербак и гренадер Потап Маслов. В руках у них поблескивали сабельки. То ли прорубались сквозь кусты, то ли хотели напасть на дикующего. «Вот оборотень! — ругался Тюнька. — Совсем загнали его под камень, а он вышел с неожиданной стороны». И спросил Ивана, оборачиваясь при этом к господину Чепесюку:
— Связать дикующего?
— Не надо, — снова поднял руку Иван. — Лучше, Тюнька, заговори с ним. Может, он родимец камчадалам?
Дикующий удивленно наклонил голову.
Бородатый, голова брита от уха до уха, зато позади оставлены длинные, связанные в косичку волосы, а в ушах костяные серьги. Немного успокоившись, смотрел на русских с тревогой, хотя и с любопытством. Так белка смотрит с ветки на что-то новое, даже поворачивал набок голову, как белка. Дескать, мне что? Я послушаю, а потом все равно убегу. Вот, дескать, сейчас послушаю и убегу.
Господин Чепесюк медленно повернул к дикующему ужасное порубленное саблей лицо. Дикующий вскрикнул.
— Вроде понимаю немного, — почесал голову дьяк-фантаст. — Еин-кмукаруа — это как бы он возмущается. Еин-кенкаруа — это он как бы жалуется. А киупи, киупи — это как бы угроза.
— Ну? — нетерпеливо подгонял Иван.
— А еще говорит, что самец он…
— Почему самец? — удивился Иван. — Это, наверное, твои фантазии, Тюнька!
— Нет, он сам так говорит.
— Да зачем? Как понимать его?
— Уверить хочет, что не баба он, а вовсе самец.
— Да зачем? Разве без слов не видно?
— Под обрывом не сильно разглядишь… — Тюнька ухмыльнулся. — Вишь, он какой круглый… Когда сквозь кусты лез, сзади казался совсем круглый, как баба… Я ж не знал… Я его немного схватил… Как такого не примешь за бабу?
— А борода?
— Так он бежал ко мне задом, — признался Тюнька.
— А ты его лапать? — Иван хмуро цыкнул на оживившихся казаков. — Повешу, Тюнька! — И нетерпеливо приказал: — Спроси, зачем ему борода? Почему ходит как боярин и кожа белая? Скажи дикующему, что государь у нас не любит бород. Носишь — плати. И еще спроси, точно ли он куши, мохнатый? И кто его родимцы на острове?
— Так много, наверное, не смогу сказать, — покачал головой Тюнька и громко прикрикнул на мохнатого: — Еин киток осива! — И еще что-то сказал, а потом пояснил Ивану: — Он говорит, что он — куши.
Иван нахмурился:
— Спроси, почему так? Вот мы плывем и плывем, а на островах только одни дикующие. Где апонцы?
Тюнька что-то сказал. Проворчал нескладно, как медведь, путаясь в загадочных звуках, но куши что-то понял. Не выпуская лука из рук, присел на корточки у костра, подозрительно оглянулся на Тюньку. Потом, не скрывая изумления, обежал взглядом русских и, остановившись на господине Чепесюке, уже не спускал с него глаз, сразу признал за ним силу.
Ивана это кольнуло.
Ох, дикий край.
По узкой отливной полосе, блестящей, как мокрое зеркало, ходили волны наката. Тяжелые пенящиеся языки жадно облизывали берег и вновь откатывались в море, все еще темное после шторма, заполоненное темными валами, толчеей — за мысом сталкивались сразу два течения, образуя сувой, толкушу, сквозь которую не так-то легко выскочить на чистую воду. А по берегу — сплошные непропуски, отвесные стены скального берега, падающего прямо в море, украшенные поверху разлохмаченными сосенками, выглядящими на все сто лет по своей узловатости, перекрученности, а ростом малые, ну в полтора человека, не более. Каждый ветер норовит их снести, и каждому ветру сосенки дают отпор…
— Спроси дикующего, зачем прыгают на той стороне его родимцы? Зачем копья у них? Не поделили чего?
Тюнька спросил. Куши отрицательно покачал круглой черной головой.
— У мохнатых все хорошо, — пояснил Тюнька. — Радуются празднику, ходят деревня на деревню, а копья в руках и луки напряжены, так это — танец такой.
— Сам зачем здесь?
— Говорит, проверял ловушки на лис.
— Спроси, есть ли у куши имена? А если есть, то как его имя?
— Говорит, он — Татал. Если по-нашему, то Черный. Или Черныш. Как хочешь.
— Зачем кличка такая?
— Говорит, родившись, запутался в материнской пуповине. Задохнулся до почернения, но все же остался жив. Потому и назвали его Таталом. По-нашему Чернышом.
Иван с сомнением оглядел мохнатого:
— Кожа белая.
— Ну, отошла, — за куши ответил Тюнька.
— Теперь спроси, как зовут остров?
Тюнька долго спрашивал, не понимал, переспрашивал, снова не понимал. Потом ответил:
— Симусир.
— Ишь, занесло куда! — выдохнул Иван. — Поистине рукой достать до Апонии.
— А деревенек здесь нет, — перевел слова куши Тюнька. — Совсем нет никаких деревенек.
— Да как нет? Сами видели балаганы.
— А Татал говорит, что совсем нет никаких деревенек. Куши сюда на время приплывают с других островов. С Итурпу, и с острова Чирпой, и с острова Ушишир. Вот на тех островах много деревенек. А сюда приплывают, чтобы меняться товарами, бить морского зверя.
— Много набил?
Куши кивнул, не отрывая испуганных глаз от чугунного господина Чепесюка. Чугунный господин Чепесюк его завораживал. Запустив пальцы во вьющуюся бороду, куши не спускал испуганных глаз с господина Чепесюка, наверное, никогда не видел таких людей.
— Сколько куши на острове?
— Говорит, немного. Приплыло, может, сто человек. Говорит, собираются уходить.
— Зачем торопятся?
— Непогоды боятся. Осенью здесь всегда непогода.
— А Татал? Ну, Черныш, значит… Он сам-то с какого острова?
— Говорит, с Итурпу.
— Тоже уходит? Тоже боится непогоды?
— Тоже боится. Но не уйдет, — не сразу понял ответ Черныша Тюнька. — Он, куши Татал, останется на острове. Говорит, останется на всю зиму. Говорит, что будет помогать духу. Сердитый дух Уни-Камуй требует себе помощника на зиму…
Переспросил, чего-то не поняв.
— Говорит, он, Татал, будет всю зиму помогать духу. Говорит, сердитый дух живет на горе. Зовут Уни-Камуй. Очень сердитый дух. Ходит зимой и летом вокруг горы, построил большой летний балаган, большую зимнюю полуземлянку, имеет некоторых переменных жен и робкого полоняника. Очень сердитый дух. Куши привозят ему пищу, дух ест.
— Разве духи едят пищу?
— Татал говорит, едят.
— Врешь! — возразил Иван. — Не едят духи.
Заспорили.
Молодой казак Щербак утверждал, что русские духи, и немецкие, и всякие другие совсем не едят пищу, а гренадер Потап Маслов сказал, что погибшим в его полку всегда ставили на ночь чашку с крепкой водкой и, как правило, к утру водка исчезала. То есть, он, гренадер Потап Маслов, не знает, едят ли русские духи, но пить они пьют.
— Да как им пить, есть? — возмутился Иван. — У духов разве бывает тело?
Задумались.
Куши тоже задумался.
Сидел на корточках перед костром, испуганно переводил взгляд с одного казака на другого, но чаще смотрел на господина Чепесюка, поразившего его воображение.
Хитрей всех оказался Тюнька.
— А зачем спорить? — сказал. — Посмотрите на Татала. Может, у них и духи такие, тоже дикуют.
— А зачем дух сидит на горе?
Тюнька долго, подбирая и путая чужие слова, расспрашивал Татала, потом пожал плечами:
— Татал говорит, что на горе дух сидит по своей воле. Как бы сам по себе сидит. Пришел и сидит. Волосы у него длинные, светлые, как стружка. Нравится духу сидеть на горе. Никого не пускает на гору — ни куши, ни апонцев.
— Апонцев? Он сказал апонцев?
— Ага.
— Они что, рядом? Они тут близко — апонцы?
— Говорит, близко. Говорит, что лучше бы находились подальше.
— Почему так говорит?
— Плохой народ апонцы. Приходят на деревянных бусах, на особенных судах. Кладовые грабят, котиков бьют. Никого не слушают, один только дух Уни-Камуй запрещает шалить апонцам. Говорит, специально для того сюда пришел. Однажды вечером духа Уни-Камуя не было, а утром уже сидел на горе. А с ним полоняник. Дух Уни-Камуй при ясном небе может ударить молнией. А полоняник пищу стряпает духу.
— Крупный дух? — встревожился Иван.
— Не совсем крупный. Но сердитый.
— Завтра, Тюнька, пойдем брать сердитого духа Уни-Камуя, так и скажи куши. Скажи, что мы русские. У нас с этим строго. Мы не какие-то апонцы, нас просто громом не напугаешь. Потому, как и пути у нас нет другого. Ведь пройти на ту сторону острова можно только через плечо горы. Спроси куши, проведет нас на ту сторону острова?
Тюнька спросил.
Куши, кажется, колебался.
— Уговорим, — твердо решил Иван. — Спроси, Тюнька, видел ли сердитый дух наше судно?
— Видел, — перевел Тюнька бормотание дикующего. — Сердитый дух Уни-Камуй думает, что апонцы пришли. Очень сердится. Говорит, сильно накажет апонцев. Очень сердитый дух.
— Скажи дикующему, пусть садится к котлу. — Иван глянул на казаков, собравшихся вокруг варева, и уже Тюньку спросил: — Не сбежит дикующий? Хочет с нами дружить против сердитого духа?
— Говорит, не сбежит. Говорит, проведет нас к родимцам. Только сердитого духа, говорит, не надо тревожить. Говорит, что проведет нас стороной, а то дух молнией ударит.
— Не верю, — негромко сказал молодой казак Щербак, все еще сердитый на пронырливого куши. — Он это все говорит для хитрости. Ляжем спать, а он зарежет кого-нибудь. Связать надо дикующего.
— Нехорошо, — покачал головой Иван. — Нехорошо связывать гостя. Он как бы согласился с нами дружить. — Кивнул задумчиво: — Может, дать дикующему чашку ржаного винца? Он к нашему винцу непривычен, думаю, сомлел бы, пролежал до утра.
Тюнька жадно облизнулся:
— Зачем дикующему? Ты мне дай. Я буду хорошо караулить. Я не сомлею. У меня мышь мимо не пробежит. — Повторил уверенно: — Мне дай.
— Никому не дам, — нахмурился Крестинин. — А дикующий и без винца не сбежит. Мы за ним присмотрим. И ты, Тюнька, не храбрись. Больно смелый. Ты лучше выспись. Нам завтра много чего предстоит. Я хочу, чтоб все отдохнули. — И перевел взгляд на дикующего: — Всем спать. Без шумства и хитростей.
Глава II. Cердитый дух Уни-Камуй

1
Утром дрогнула вода, вздохи стали слышней, начался отлив.
Оглядываясь, пересекли основание мыса, сильно засоренное морем.
Валялся под ногами бамбук — гибкий, заостренный, как копья, перевязанный иногда кропивной веревкой. Может, морская снасть, апонцы пользуются. На мокрых камнях зеленела неизвестная скользкая пузырчатая дрянь, как моченый горох. Ступи на нее — лопалась, как пищальный выстрел. Похрустывали ракушки. Но больше всего дивило казаков жидкое стекло медуз. На взгляд — чистый кисель, а не продавишь. В мелком озерце, оставшемся на отливе, встретили серенького, будто пылью присыпанного восьминога, зачем-то замешкавшегося. На казаков восьминог поглядел брезгливо, но с состраданием.
Шли осторожно, часто поминали сердитого духа Уни-Камуя.
Вот что за дух? Почему сердитый? Почему принимает пищу и живет с переменными женами? И ведь имя какое!
Шли настороженно, поглядывали на заснеженный, а где закопченный верх горы. Только к желтому бамбуку сразу привыкли. Руками его не сломаешь, шуршит, а под саблей все едино ложится. Шли, как подсказывал проводник. Дух Уни-Камуй всегда ходит по одной тропинке, объяснял он, испуганно оглядываясь на господина Чепесюка. У сердитого духа вытоптана вокруг горы тропинка, он ходит по ней. Ни один куши не смеет вступать на след духа, а тех, кто на такое решались, дух убил. Убил он и апонцев, которые пытались подняться на гору. А одного с давних пор держит при себе.
— Зачем? — громко спросил Тюнька.
Чувствовалось, что хочет, чтобы слышали его и господин Чепесюк, и секретный дьяк. Хотел, чтобы оценили его усердие. Видно, всем горлом ощущал Тюнька давно обещанную петлю, хотя про себя решил: если не заслужу прощенья — сбегу. Островов много, на каждом жить можно. У местных куши, говорят, женщины белые, можно жить с белыми женщинами, загорался Тюнька. Если дух с ними живет, значит, и он, Тюнька, сможет. Даже облизнулся. Переспросил громко:
— Зачем сердитый дух держит при себе апонца?
— А помогает апонец духу…
— Чем?
— Ну, стряпает пищу, ну, учит слова…
— Апонские? — уточнил Тюнька, оглядываясь на Ивана и на господина Чепесюка.
— А других у них нет.
Пока шли берегом, дивились — там и тут валялись легкие, истертые водой и песком лаковые апонские тапочки, принесенные морскими течениями. На некоторых сохранились картинки — то ветка сосны, то яркий цветок, то такое растение, о каком в России никогда не слышали. Но дело, конечно, не в рисунках, мало ли что можно нарисовать? Дивились другому: вон сколько тапочек, а все на одну ногу, на левую, никак не подберешь пару. И размером малы. Или, решили, апонцы всегда пользуются тапочком только на левую ногу (правая, может, велика, или густо мохната, или, может, совсем не надо для нее тапочка), либо это какое-то особенное колдовство сердитого духа.
До последнего додумался дьяк-фантаст. Казаки, пугаясь, ругали Тюньку. Иван тоже напомнил:
— Повешу.
Но если честно, то и сам не мог понять: почему, правда, все тапочки на одну ногу, на левую? Неужто апонцы активно пользуются только левой ногой?
Не верилось. В бумагах, относившихся к прикащику Атласову, читал, что апонец Денбей, барин из Осаки, привезенный Атласовым государю, ничем таким особенным не выделялся. Окрестили апонца, дали ему русское имя Гаврила, учил он русских робят апонскому языку, и в разности ног никем не был уличен.
Дивен мир, созданный тобой, Господи.
2
На плечо горы поднялись тропой, хорошо натоптанной в бамбуках.
Забусил легкий дождь, мир сразу потемнел, наливаясь влажноватой и теплой чернью. С плеча горы увидели длинный мыс, в его скалистой голове пенились сулои — вода вскипала, струи, рождающиеся на спорных течениях, образовывали плотную белую толчею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65