Верно, чаи да кофеи с парохо
дскими распивает.
Ц Давно ушла?
Ц Часа два, поди… Пока у тех кофейники-то скипят…
В другой раз другая невестка, жена дяди Петра, вводит старуху в заблужден
ие. Сядет рядом:
Ц Олена Кирилловна, как поживаете? Невестки-ти каковы?
Ц Ничего невестки.
Ц Лучше-то котора?
Ц Обе хороши.
Ц Котора-нибудь лучше уж?
У бабки на лице появляется заговорщицкая мина. Хрипит в ухо вопрошающей:

Ц Петькина-то уж не совсем… не очень (а «Петькина» с нею разговаривает)…
Кофейком уж не угостит…
Ц Бабенька, да ты целый день за кофейником!
Ц Свой пью. Никому дела нет…
Старухи у нас собачек около себя не держали, а курочку Ц непременно.
У Олены Кирилловны курочка Хохлатка тоже аредовы веки доживала. Вся обле
зла, только на крыльях да на ногах пучки перьев. Полуслепая бабушка по ста
рой памяти считала Хохлатку красавицей:
Ц Курочка не так чтобы молода, а оперенье какое пышное! Доктор Магнус Ери
кович всегда удивлялся.
Голая Хохлатка, сидя на спинке громадной кровати, утвердительно вторит:
«Ко-ко-ко-ко…»
Мы жили в городе, бабушка Ц на Соломбальском острове. Погостим у них день
, вечером зайдем к старухе проститься:
Ц Бабушка, прощай!
Ц Какой такой среди ночи чай?
И Хохлатка оттуда, из-за полога, сердито: «Ко-ко-ко-ко?»
Восьмидесятилетней Олене Кирилловне сняли катаракт, и она опять увидел
а; однако, потрясенная операцией, захворала… Наконец доктор объявил, что
минуты сочтены. Болящую торжественно отсоборовали. Реву было у домочадц
ев, причитания:
Ц Ты промолви нам последнее словечушко!
Болящая раба божия молчала, глаз не открывала.
Поднесли ко рту зеркало: дышит ли?…
Раба божия ловко смахнула зеркало на пол и открыла один глаз:
Ц Попов сколько было? Выдать по пятищнице на плешь. Пели умильно.
Наша Петровна воротилась домой ночью, опять запричитала:

В печи вода поставлена
Олену Кирилловну омывать.
Ох, деточки, бабушка у вас
Теперь часова, Не векова…

Утром Наталья Петровна надела черный костыч с белыми руками, взяла псалт
ырь, отправилась над «покоенкой» читать… Пришла, дверь к бабушке открыта
, а та как ни в чем не бывало сидит у окошка, шьет… Косо так на Петровну посмо
трела:
Ц Ты куда, могильна муха, срядилась? Что за пазуху-то пихаешь?
Ц В баню пошла… к вам забежала…
Ц Давно ли в городу-то бань не стало? В Соломбалу мыться пришла?
Но Петровны и след простыл.
Однако через три года Олена Кирилловна заумирала не шутя.
Дочери говорят:
Ц Мама, мы батюшку пригласили.
Ц Созвали бы старух из Амбурской пустыни. Поп-то «баЦ ба-ба», да и все. А н
аши-то старухи за рублевку три часа поют да поют.
Однако иерей явился.
Ц В чем грешна, раба божия?
Ц Ну, батько, ты и толст, сала-то, сала! Ты светло загоришь в аду-то.
Ц Тебя саму за эти слова в муку!
Ц Я тоща, я худо загорю: головней возьмусь, да и… Ох, кабы кучей мучиться-т
о… Все бы веселее…
Ц Раба божия, я буду тебя исповедовать, ты отвечай.
Ц Нет, ты мне отвечай! Вот скажи: кто меня так крепко, со всех сторон пожале
ет, так обнимет, что уж не вывернешься?
Священник недоумевает, все молчат… Старуха рассмехнулась:
Ц Могила, кто же больше!… Ну, простите. Не велю вам скучать.
Тут и все.
А тетка Глафира Васильевна, умирая, сказала:
Ц Не хочу больше на Севере репу есть. Поеду по яблоки в южные страны.

Матвеева радость

На новой беломорской верфи расхвастались старые поморы, кто в жизни боль
ше работы унес. Матвей Иванов Корельской сказывал:
Ц Родился я в Корельском посаде на морском бережку. Отец был корелянин, м
ать русская. Род наш на Мурмане, у Семи островов, промышлял. Отец там и утон
ул. Матка стала поденщичать в людях. Года за два до смерти робить не замогл
а, по миру пошла и меня с собой повела.
Шести лет начал я скитаться по чужим дворам один-одиношенек. Лохмотья с п
леч валятся, колени в дыры выглядывают. О, горе сиротам! Каждому в глаза гл
яди, каждого надо бояться…
В такой маете, в такой позоре я вырос. О празднике молодежь на улицу пойдет
петь, гулять, играть, а я в лес побежу, чтобы моих трепков да грязи не увидел
и.
Весь я пристыдился. Так уж и привык, что мое счастье дождь да ненастье.
Двенадцати годов ушел я на Мурман в зуйки. Ведь я не на смех родился. Работ
ы я не боялся.
Три лета в зуйках ходил. Ушел на Мурман бос и наг, в три навигации стал на че
ловека похож и голову поднял. Может, думаю, и я не хуже других.
И загорела у меня, у сиротины, душа в люди выбиться. Зачал я у вывозки, у выгр
узки работу ломить.
У меня такой ум-то обозначился Ц нать свое нажить. Сверстные ребята наря
жаются, а я убогой лопарской малицы не сменяю. Копейки, значит, выколачива
ю. Молодой, а задорный стал; давно ли с сумой бегал, а теперь задумал карбас,
свою промысловую посудину, строить.
Нам, поморам, море Ц поилец, кормилец. Но море даст, что возьмешь. А чтобы вз
ять, надо суденышко. Без своей посудины, хоть самой утлой, помор не добытчи
к, а раб богачу. Смала я это понял и терпеть не мог. Редкую ночь суденышко мо
е мне не снилось: вижу, будто промышляю на нем, и рыбы Ц выше бортов.
Год за годом двенадцать лет медными копейками собирал Матюшка Кореляни
н, сколько нужно на карбас.
До тонкости у меня было все сосчитано, что возьмут за доски, за гвозди, за с
насти, за работу. Насчет матерьяла с лопью договорился, мастера в Коле наш
ел.
Люди строят к весне, а я, как деньжонки собрались, осенью построился. Карба
с недолго сошить. Карбас работали, как именинницу сряжали. Я на работу, как
в гости, ходил.
Время бы к снегу, а молодой «хозяин» новым-то суденком подрядился триста
пудов жита в Норвегу доставить. Моря бойся пуще осенью, а молодецкое серд
це зарывчиво. Веку мне тогда стукнуло двадцать пять годов. Так бы карбас-т
о взял в охапку да пешком по водам побежал…
Погрузились. Поплыли океан-морем. Не доходя Тана-губы пала несосветима п
огодушка. Парус оборвало, мачту сломало, руль не послушался. Положило кар
бас вдоль волны, бортом воды зачерпнуло. Не поспели мешков выкидать, опру
жило кверху дном. Было народу пять человек, трое поспели за киль ухватить
ся, двоих охватило прочь…
Сутки океан-батюшка нашим карбасом играл, как мячиком. Наигрался, в камни
положил. Мы трое на гору выползли, а суденышко мое погибло. Я ноги и живот о
знобил, идти не замог, послал товарищей объявить жителям, а сам еще двое су
тки на этой горе волосы рвал да рот открывал. Для чего я двенадцать лет сил
у складывал, недопивал, недоедал?! Прости, моя свобода…
Добры люди поставили меня на родину, в Корелу. От морской горькой погибел
и постигла меня болезнь. Ползимы день и ночь трясло, кабыть от морозу от бо
льшого, хотя на печке лежал. Одна вдова с молоденькой дочкой жалели меня, в
одились как с родным. У них в избе я зиму огоревал.
Тут весна подошла. Лед из губы вынесло, дни заблестели.
Как-то хозяйка ушла карбас смолить. И вижу, на подоконник чайка села и зак
ричала на меня по-своему: долго ли, мужик, бока править будешь?
Меня ровно кто на ноги поставил.
Вылез я на улицу, забрался на глядень Ц и охнул: волны морские играют, шум
ят: стада лебединые под север летят, и облака небесные туда же плывут, и ко
рабли белопарусные в ту же океанскую сторонушку… А свету! А солнца! А ветр
у!
И Матюшка Корелянин от болезни, как от сна, пробудился… Топнул ногой о кам
ень да кричу:
Ц Остер топор, да и сук зубаст! Турью гору
Турья гора на западном берегу Белого моря.
Ц Прим. автора.
сворочу, а полечу в океан на своих крыльях! Да не на шнеке, а на шкуне!

Так я выздоровел. Опять, значит, работу, как бешеный, хватаю.
Часов шестнадцать подряд отчубучу, сунусь отдохнуть, да как сдумаю, будт
о я на своем суденышке плыву и паруса что снег, и я вольный промышленник,
Ц дак и окутки в сторону и постели прочь… И ночь не сплю, работу ворочаю.
Люди надо мной посмеиваются: «Пока, Ц говорят, Ц Матюша, твое солнце взо
йдет, роса очи выест».
Пожалуй, эта пословица не мимо дела. Работал я в кабале у богатея. Главная-
то отчего у нас кабала учинялась? Своего суденка нет Ц в ложке за море не
поедешь. А у богача судно Ц да еще океанское, трехмачтовое. У него снасти
из Норвегии да из Англии, у него все возможности…
Поморская земля нехлебородима; зима нас прижмет, вот и явимся к благодет
елю: дай муки, дай хлеба, дай круп, дай денег, дай того-другого. Он добр, он дае
т в долг, чтобы летом у него на судах да на промысле отрабатывали.
Что же выходит? Товар-то свой по самой бессовестной цене поставит, а работ
у нашу оценит грошами. В одну навигацию зимнего долгу не отработаем, а дру
гая зима подходит Ц в новые долги заберемся у того же хозяина. Одно остае
тся петь:

Осудари наши,
Воля ваша!
Хоть дрова на нас возите
Лишь не помногу кладите!

И то знай: этот твой хозяин Ц и единственный торговец на всю деревню. Кром
е него, ни спичек, ни соли, ни мыла, ни аршина ситца купить негде.
Теперь понимаете, как трудно копейку-то откладывать. А я откладывал. У мен
я, как звезда в ночи, как маяк в пути, свой-то кораблец, своя-то волюшка.
У какого дела надо втроем-вчетвером, я один берусь. Товарищи косо на меня
глядят. Они на работе сидят, да лежат, да перевертываются, а я не могу тихо р
аботать.
Чтобы люди дружны были, следует пить и других поить, а я над каждой копейко
й трясусь, меня и не любят. Иродом зовут.
… Опять год за годом десять лет пробежало. Вижу, что не зря сказано: пока со
лнце взойдет, роса очи выест. Хозяину Ц рубль, рабочему Ц нищие копейки;
хозяин осенью в Архангельск едет бумажки на золото менять, а у меня те же м
едяки.
Тут я чуть было маленько с копыл не сбился.
Что такое, думаю: мне тридцать лет, а я не наряживался, не гуливал… Купил в Н
орвеге брюки-клеш, синюю матроску с большим воротником, полотняну маниш
ку, платок швейный шелковый и явился на родину, в Корелу. Парень я был высо
кий, плечистый, говорили, что и с лица красивый.
И… тут я большой шаг шагнул: женился на дочери той самой старухи, которая м
еня десять годов назад пожалела.
Женился и испугался: «О, зачем за себя баржу привязал?! Мне ли гнездо разво
дить! Теперь не выбиться из бедности».
А пожил с Матреной и увидел в ней помощницу неусыпающую, друга верного. Он
а со мной заодно думу думала. При ней я на свои ноги начал вставать.
Я на Мурмане, жена дома сельдь промышляет, сети вяжет, прядет, ткет, косит, г
рибы, ягоды носит. Матрена моя и мужскую работу могла. Тес тесала, езы била,
кирпичи работала…
Ребятишки родились Ц труднее стало. А Матрешка, хоть какая беда, уж тихон
ько она сдумает, ладно скажет…
В шесть годов мы избу свою поставили. Вместе лес возили, стены рубили, вмес
те крышу крыли.
В эту пору я кинул якорь у Василия Онаньевича Зубова, нашей же Корелы у бог
атеющего купца: на Мурмане своя фактория, промысловое оборудование, три
шхуны, одна Ц что твой фрегат.
В море ли, на берегу ли работаю Ц все нет-нет да погляжу на чужие кораблик
и, как они плывут, брызги на сторону раскидывают. Погляжу да подумаю: «Ниче
го! Проведу и я свою борозду».
Деньжонки я усердно копил, а что строить буду не малую скорлупку, а заправ
скую шкуну, это я давно решил.
Семья в Корелах, я на Мурмане: что добуду, им оторву, остальное в кошель; на с
ебя ни полушки. И кошель на груди носил.
Каждый рубль Ц что гвоздь на постройку моему желанному кораблю, каждым
рублем я на волю выкупался сам и детей выкупал.
Я людей-то насмешил: в Соловецке картину заказал, два рубля потратил, напи
сана приправная норвецкая шкуна.
По праздникам на эту картину любовался. Любовался Ц не думал, не гадал, ка
кая гроза над моей головой собирается.
Хозяин мой, Василий Зубов, в нас, в рабочих, не входил. Платит грошами, а зиму
пропащей рыбой кормит Ц и ладно, думает, дородно им.
Покамест я у него в кулаке сидел, хоть и жужжал, да не рвался, он до меня ровн
ый был. А как усмотрел, что Корельской на ноги встает, запосматривал на мен
я не мило.
Осенью, при конце промысла, не утерпел, скричал на меня при народе:
Ц Эй, любезный! Люди смеются, да и вороны каркают, будто кореляки собстве
нные пароходы заводят. Ты не слыхал?!
Ц Про людей не слыхал, Ц говорю, Ц может, и пароходы. А вот насчет шкуны я
подумываю.
Он зубы оскалил:
Ц Подумываете? Ай да корельская лопатка! А по-моему, спустить бы тебе на в
оду пищу коробку, с которой по миру бегал, а заместо паруса маткина нища су
ма. Экой бы корабль по тебе!…
Это он меня да матерь мою нищетою ткнул…
Сердце у меня остановилось:
Ц Ты! Ты, который нас по миру с сумой пускаешь, ты сумой этой нас и укоряешь
? Мироед! Захребетник мирской! Погоди… Умоетесь вы, пауки, своею же кровью!
…

Кругом народ, стоят, молчат.
Уж не помню, чего я еще налягал языком; что было на сердце, все вызвонил. Хло
пнул шапку о землю, побрел прочь.
Иду Ц шатаюсь, как пьяный. Сердце себе развередил.
Тут испугался: «Пожалуй, заарестуют меня». Урядник все слышал, он Зубову с
луга… И до того мне Матрешку да ребят увидать захотелось!… А мимо пристан
и гальот знакомого человека и плывет, в Ковду пошли. Ковда с Корелой рядом.

Взяли меня без разговоров. Ничего, что пассажир без шапки.
Долгу за Васькой семь рублей с полтиной оставалось, я всего отступился.
Дома сельдь промышляю, а сердце все неспокойно. Не простит мне Васька Зуб
ов. Через годик можно бы кораблик тяпать-ляпать, а тут как бы помеху какую
Зубов не сунул…
Скоро и он сам домой пожаловал. Я мимо иду, ой в окошко окликнул:
Ц Корельской, ты что, чудак, тогда от меня убежал? Кроме шуток: скоро ли шку
нарку свою ладишь стряпать?
Ц Мне ведь не к спеху, Василий Онаньевич. Через год, через два…
Он воровски огляделся:
Ц Ну-ко, зайди в сени.
В сенях и шепчет:
Ц Хочешь, тебя со шкуной сделаю на будущую весну?
Я и глаза вылупил, а он:
Ц Ум у тебя дальновидный, ты опыт имеешь, практику знаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48