Тихонечко. Она пела, а он вторил. Хорошо держал.
И пришло время ей рожать.
- Маменька! - закричала девушка. - Помоги мне.
- О, Господи, - успокоила старуха. - Чего ты? Не бессчастные ведь мы. Ребеночек-то хорошо. Прикачнись ко мне, девонька, головкой, а я позову. - И крикнула: - Эй, кто... люди! Таз бы нам. И водички горячей, полотенечко чистое. - И успокаивала: - Ну потерпи... А то давай, кричи, гогони, сколько хватит сил. Вот мы как с тобой уладим, ослобонишься и пойдешь на крылечко перёное с сыночком, а то и с девчушкой - ведь тоже добро. А в лес мы с ними никак не пойдем, в лес темный, дремучий.
- Федька где? - спросила Люба. - Утек?
- Федька-то? А он нам теперь зачем? Он нам не надобен. Он тебе свое отэлектричил...
- Страшно мне.
- Какие страхи? Ты гляди, будто выскочила на зеленый лужок, а там речушка, цветики-незабудочки, как голубенькие глазоньки, на тебя, горюшу, глядят. А ты вскинулась птахой - кукушечкой да полетела к ближнему лесочку-перелесочку, прямо к высокой сосне или к дубу и - ку-ку, ку-ку, ку-ку... А люди у тебя станут спрашивать: сколько нам, кукушечка, лет осталось жить... А ты свое: ку-ку...
Девушку, вернее, теперь маму мы все поздравили, кроме, конечно, зэка нашего:
"Живи с дитём". Получился у нее мальчик... А девушку спрашивали, то есть мы так о ней думать привыкли - девушка, как сыночка назовем?
Она:
- Вася.
И тут ринулся дождик хлесткий, а потом сплошняком, в потоп.
Бабушка смеется:
- Слава Господу, Иисусе Христе, окрестили младенчика. А ты, Любонька, ластушка, собери в ладошку воду Божью, попей в сладость да в радость Васеньки... Василия Федоровича.
И стал для нас крик младенца Божьим праздником.
- Тоби теперь будет сыночек заступушкой, - напророчила бабушка и заснула.
- Езжай, Люба, в Молдавию, - сказала женщина с оренбургским платком. Вздохнула от памяти. - Там сады. Ох, там сады! Все дома запружены, и крыш не видать. Человека там убьют, так вот рядом - и не найти. Я тоже молодая думала: уеду в эту Молдавию, уеду.
- Что? - спросила старуха, проснувшись. - Кажись, уркает?
Люба прижала ребенка, скрутилась, с улыбкой ушла в сон. Весной и летом было, конечно, разноцветно, тепло. Но и к зимам мы тоже притерпелись. Студено, а ничего... Главное, чтоб машина тронулась.
Но раз нас чуть не шуганули - совсем чуть не убрали.
Это было, когда Вася уже подрос, наша бабуля его прынцем звала.
И вот как-то закричал снизу человек. Он закричал страшно, но нам его не было видно. Он стоял снизу и кричал:
- Ах вы, сизы-косаты! Ах вы, сизы-косаты, - кричал человек надрываясь, - это сколько же вы надышали! Это вы тут сколько надышали, тепло-витое забрали, тепло-витое по ветру, по ветру пустили, по ветру расфукали...
- Кажись, уркает, - обрадовалась старуха. - Вот и дождались, слава тебе, Господи!
- Это начальник, - сказала женщина с оренбургским платком. - Начальник не хочет, не хочет, значит, чтоб мы ехали.
- Ах вы, сизы-косаты, ах вы, сизы-косаты! - кричал снизу человек.
- Жалеет нас, - сказала женщина. - С нами ему беда.
- Чего вы налезли? - кричал человек. - Чего?
- Страдает через нас, - вздохнула женщина. - А мы-то, мы и пострадать толком не можем, как притерпелись уж.
Начальник еще долго кричал, а женщина рассказала, как ее сыночка убило в войну. Тоже так вот сидела на станции - и самолетом убило, а другой у нее сын родился глухонемой.
- Оттого и родился глухонемой, - говорит женщина, - что тот-то больно кричал. Там на станции, как моего сыночка ранило, схватила я его, а кругом ночь - и составы, составы, - я под них и через пути. А сыночек мой кричит, смертным криком надрывается. Я так думаю, что и родился потом глухонемый, что этот-то больно кричал. Кругом грохает - куда бежать: я все через путя по грязи, как лошадь. А впереди - так заборчик, улочка небольшая, думаю: куда стучать? Открыла калитку - думаю, как бы собаки нас с сыночком не задрали. Толкнула дверь... а там, в доме, худой ветер гуляет. Я в другой дом. И тот пустой. Думаю: чего делать? - а ребеночек кричит. Я его байкаю, уговариваю: "Молчи! Молчи!" Зачем это я его тогда - ведь никому не помеха. Пускай бы кричал. Дура я, дура проклятая - вот и замолчал: другой-то сын глухонемой родился.
- Ну уж, чего вспоминать, - сказала наша бабушка.
- Маленькая, - сказала Любушка и поглядела на нас ясно, - маленькая я очень любила малину собирать. Нет, ей-Богу любила.
- Погодите-ка, что я вам расскажу, - засмеялась наша бабушка. - А ты, девушка, догадайся. Это еще дед мой загадывал. - И она тихонько запела:
А что горит, а что горит,
А что горит без пожару?
А что светит, а что светит,
А что светит во всю землю?
А что бежит, а что бежит,
А что бежит без уходу?
А что цветет, а что цветет,
А что цветет без опаду?
А что растет, а что растет,
А что растет без коренья?
А что плачет, а что плачет,
А что плачет без рыданья?
А что плачет...
- Замолчи! - крикнула Люба. - Лошадь плачет без рыданья. Вам-то чего, вам-то зачем, а я, а я-то что с Васькой здесь делаю? Ему учиться надо, в институт. Отец у него по электричеству был. - И она заплакала.
- Эх! - вздохнула бабушка. - Дед-то мой получше бы рассказал. Ох, какой мастер песни говорить! И много знает, о-о-ох. Нонче Четверг? Пасет он, нам в Четверг колейка пасти своих коров.
И тихонько забормотала:
- А я гляжу в окошечко-о-о... А я гляжу в хрустальное...
В ночь разгорелся обычный теперь у нас скандал. Васька бил свою мать и орал:
- Сволочь ты, гулящая. Нагуляла меня... Вы все тут пердуны заржавелые. Сколько раз меня уговаривали: сейчас, сейчас дернет, тронемся, поедем... А у меня джинсов нет. Мать, ты это как, сечешь? Сука ты, а?
Люба не отвечала.
Но он на этот раз спрыгнул с машины.
- Вася! - крикнула она. - Погоди, сынок, я с тобой...
И она тоже исчезла в ночи.
А на другое утро слезла женщина с оренбургским платком.
А я глядел на здание вокзала, на серое зданьице, с маленьким крылечком, и с доской расписаний, и с урной, с начальником в красной фуражке, и я даже думал, что мы поехали, а вокзал стал поменьше, будто совсем маленьким, а рядом совсем уж маленький начальник в красной фуражке. Да как уедешь - куда? Куда ж от станции? Поезда гудят. И всё серым, серым и чугунно так: у-у-у-у-у - гукает, укачивает.
8.30, 19.20, а еще 0.15 - и всего две минуты стоят поезда. И хлопают двери на крыльце серого этого зданьица. И народ туда-сюда, туда-сюда: все бегом. А поезд только две минуты, только две минуты, и надо еще билеты закомпостировать. А поезда-то жда... А поезд жда... не ста... не ста... И я засыпал.
А проснулся оттого - старуха растолкала.
- Погляди, милай, за сумкой. Я сейчас.
В 8.30 - как всегда, подошел поезд...
- Эй! Это чья машина?
Полезла к нам женщина в плаще и сапогах. Она ловко закинула связанные вместе две кошелки.
- Ну-ка, молодец, подвинься, - сказала она бритоголовому. - Эй, только дай-ка я гляну, под тобой не мокро? - Засмеялась так звонко и, повернувшись к мужику, что стоял на дороге, закричала:
- Чего руки развел, - целоваться не станем! С тебя так хватит. - И ко мне: - Стукни, милый, шоферу, - пусть отправляет.
Я протянул руку, стукнул по крышке кабинки.
Машина гукнула. И вдруг тронулась.
- Эй, не пей, лешай! Не пей! - кричала женщина мужику на дороге.
И опять к бритоголовому:
- А ты, часом, не пьян?
И ко мне:
- И то сказать. Кто нынче не пьет - телеграфные столбы и те чашечки держат.
- Это чья машина? - спросил бритоголовый.
- О-о, чего ты к нам привязался. Мы шоферами не работаем. Нам бы только доехать. Да ты не жмись ко мне, ягодиночка. Сладим, что ли, свадьбу?
- Не тронь!
- Дай я тебя поглажу, неглаженый. Смотри, какой ухажер - и вата в ухе.
- Отстань! Это чья машина?
- Вот заладил, - и ко мне. - Чего это вы какие - как не у себя? - И взялась за черную сумку, что наша старуха оставила.
- Золотинушка, подай сумку, а я там сяду - меньше трясет, - и она села на старухино место.
- А ты, красавец, на сумку не садись, там яйца. Цыплят снесешь.
- А я не сносил.
- Так еще не время, - и засмеялась. - Снесешь... - И ко мне: - Чего это вы такие? Как не у себя? - И к бритоголовому: - Эй, золотинушка, сапогами не толкайсь, - и запела:
- Золотинушка моя, давай позолотимся!
Мы сидим спина к спине, давай позолотимся... И-их!
- Отстань! Отстань!
И ко мне:
- Я тут вечером ехала. Шофер пьяница достался. К машине подступить страшно: а мы, бабы, полный кузов. А он за рулем спит - ну что поделать, ей-Богу, вот смеху!
Бритоголовый закурил.
- Чего-то воняет, - сказала она и засмеялась. - Золотинушка, ты это, поосторожней.
- Отстань! Отстань!
- Прокладки у машины загорелись, - сказала женщина и вдруг увидела: дымила телогрейка бритоголового. - Ой, мамочки! Молодец, да мы с тобой сгорим.
Бритоголовый поглядел на женщину, будто не понимая, отчего так дымит. Но уже скинул телогрейку, стал ее давить, мять, топтать. А она дымила. И тогда он с маху - кинул ее на дорогу. Поглядел на женщину - и вслед швырнул шапку.
- Ах ты, золотинушка! - засмеялась женщина. - Шапка-то еще хорошая.
А бритоголовый улыбнулся женщине. Вздохнул, вытянул ноги в сапогах и пристроился спать.
К вечеру мы подъехали к другой станции.
И я сразу узнал знакомое серое зданьице и начальника в красной фуражке, и доску расписания, и эту урну. К нашей машине уже бежали люди.
- Это чья машина? - еще издали кричали они. - Эй!..
И вдруг я услышал: в вокзале играла прекрасная музыка. И кто-то веселый заорал:
- Он мне ручку крепко жал.
Я руки не отнимала. И-их!
- Свадьбу, что ли, играют? - засмеялась женщина. - Надо пойти поглядеть.
И мы все увидели. Там, в вокзале, за светлыми окнами ходили хороводом праздничные люди, туда-сюда, туда-сюда, а посередке невеста в белом платье, точно кралечка.
ОТВЕТСТВЕННОЕ ДЕЛО
Семен Карпович Тугих убил жену топором. Просто зарубил. Они прожили с женой пятьдесят шесть лет. Золотую свадьбу отпраздновали хорошо, по-людски...
Теперь он сидит около избы на лавочке. Ждет, кто мимо пройдет, чтобы сообщить в милицию о содеянном.
Сидит.
И никто, как назло, не идет.
Семен Карпович гладит седую бороду. Ему хочется спать. Но он время от времени встряхивает головой, не дает себе закрыть глаза.
Если скосить глаза направо, у крыльца Кирюхиных на длинной веревке привязана коза. Чего Настя ее тут привязала? Травы мало, надо бы на задах.
Опять глаза закрываются. А в голове: "Чего мало?"
Глаза режет сном. Сколько он тут сидит? Во, никого...
Косит глаза: на веревке коза. Во, коза...
Семен Карпович гладит бороду. Так вроде легче, покойнее. Коза.
Девчонка Сабеевых пробежала. Потом почему-то вернулась.
Смотрит на Семена Карповича. Долго стоит и смотрит.
- Чего уставилась? - наконец рассердился старик. - Ступай, иди отсюдова.
Девчонке такое ответственное дело не поручишь. Ей всего лет шесть или восемь.
Девчонка, ничего не отвечая, стала задом отходить от старика. А потом побежала.
БЫСТРО МЧИТСЯ МАШИНА
Какое красивое платье. Нюра вытащила его из чемодана, где лежат ее вещи. Новое платье. На платье еще не оторванная этикетка с ценой. Нюра смотрит на себя в зеркало.
- Прелестно.
Это слово она услышала от учительницы Марии Николаевны.
Подошла к телевизору. Включила. Сетка. И антенна у них не налажена. Бывают помехи.
Больше всего Нюра любит рекламу. Там - прелестно. Мужчины... женщины... море... верблюды... пирамиды... зубная паста... Даже кино не так интересно.
Маленький ее брат Вася ползает по полу. Рубашонка задралась. Хнычет.
Нюра подходит к брату, бьет по красной попке:
- Сиди.
Сует ему в рот соску.
Вася молчит. Сосет. Выплевывает соску. Текут слюни по подбородку.
Нюре стало страшно. Вроде в избе закрутил ветер.
Выключает телевизор. Голубой свет гаснет.
Нюра смотрит в угол избы, где на полке икона Николая Угодника. Нюра крестится, глядя в лицо Николая Угодника.
Все равно страшно.
Тогда она поворачивается и крестится на темный экран телевизора.
Телевизор стоит на высокой тумбочке, под ним накрахмаленная белая скатерка с вышивкой по краям.
Начинает молиться:
- Господи, Николай Угодник, - косится на Святого, потом опять на телевизор. - Спаси мою немаму, моего непапу, и меня маленькую, хотя мне уже тринадцать лет и у меня пошли месячные.
Нюра знает, что мама у нее родная, папа - родной, но так лучше, так надо... Потом спохватывается:
- Спаси моего братика Васю. Он еще совсем маленький. Ему ведь надо расти.
На глазах появляются слезы. Она быстро вытирает их рукой.
Ей в голову входит отчетливо: "Где веревка?"
Она отворачивается от телевизора и прямо смотрит в лицо Святого: "Где веревка?"
Ждет. Теперь ей уже не страшно. Потом лезет под кровать, за шкаф. Выбегает в чулан. Там - маленький обрывок бумажной веревки. Нюра отшвыривает ее ногой. И в ту же секунду...
- Господи, да что же я... Белье...
Она выбегает в огород, где между столбами висит на веревке белье. Нюра сбрасывает белье. Бежит в дом за табуреткой. С трудом отвязывает. Пробует прочность.
- Прелестно. Только длинная.
Теперь все просто. В комоде, в верхнем ящике, ножницы. Режет веревку.
С надеждой смотрит на темный экран телевизора.
Вот там... среди волн... загорелые мужчины и женщины... они улыбаются белозубо... Она ведь тоже уже женщина. У нее месячные...
И вслух:
- У меня месячные. Прелестно.
Железный крюк, торчащий в нужнике, давно пригляделся. А как ему не приглядеться, когда сидишь в нужнике.
Делает петлю на веревке. Медленно. Уверенно, будто всегда так.
Берет табуретку. Идет через мост в нужник. Ставит табуретку. Вот привязать веревку трудно. Она чувствует, как на спине, на платье появилось пятно от пота.
Удалось.
Слезает с табуретки. Возвращается в комнату. Вася на полу опять плачет. Она горячо его целует. Несколько раз. Потом сует в рот соску.
Оглядывается и торопливо крестится на Святого и телевизор.
Выходит из комнаты, останавливается. Она думает, но не понимает, о чем. И громко так, чтобы заглушить обрывки мыслей:
- Который сейчас час? Интересно, который сейчас час?
Потом спохватывается. У нее в ящике стола американский журнал с целлофановой обложкой. Она возвращается в комнату. Садится к столу и листает журнал. Ей нравится, что ни одной буквы она не может понять. Да и зачем? На цветных фотографиях улыбающиеся женщины около машин разных марок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27