..
Удивленное племя качнулось в сторону от непонимающе улыбавшегося
дурака. Тот неловко поднял и опустил плечи, потер затылок и
внимательно следил за воздевшим руки Юрюнгом.
- Раз в Лунный год воссядет Безмозглый на пегого отмеченного
коня, и увидя его посадку, да рассмеется Бездна Голодных глаз,
возрадовавшись доблести и силе ее сыновей из племени пуран!
Чтобы узнать свет дня, нужна тьма полночи, чтобы понять жару
- нужен холод. Чтобы видней стала гордость свободных
наездников степей - нужен Безмозглый, падающий со старой
клячи, нужен человек, не умеющий ничего!.. Да будет так!
И шаман резко зашагал прочь, разводя людей перед собой рогулькой
полированного сотней ладоней жезла.
Безмозглый пристально смотрел ему вслед, чуть сутулясь и поводя
у груди сжатой в кулак рукой - и черты его постепенно теряли
чужое выражение.
Будто невидимая вода смывала с него лицо Юрюнг Уолана,
избранного помощника Верхнего шамана Бездны. Это видел лишь
замерший Кан-ипа, но он предпочел помалкивать.
Почему-то табунщик чувствовал, что он зря подобрал в степи
смешного Безмозглого.
СОН
...В объективе моргнул чей-то глаз, щелкнул замок, и дверь
отворилась.
- Привет.
- Привет.
- Знакомьтесь, мужики. Это Стас.
Я с опаской погрузил кончики пальцев в аморфную Стасову ладонь.
- Заходите. Все уже в сборе.
Все, которые были в сборе, усиленно расслаблялись. И занимались
этим, похоже, не первый час.
Интимный, бисквитно-кремовый фальцет колебал сизые струи
"Честерфильда", на экране бесполое существо любило
сопротивляющийся микрофон, и в такт его спазмам подрагивали на
диване две полуодетые полудевицы. На ковре подле лежбища уютно
устроился тощий парень, время от времени ищущий компромисс между
шампанским и коньяком. Остальные прочно утонули в сумраке углов,
и были вялы и неконкретны.
Я поискал бокал, свободный от окурков, потом поискал окурок,
свободный от губной помады; позже, уяснив всю тщету своего
наивного поведения, подсел к тощему, отпивавшему в данный момент
из двух бутылок одновременно, тем самым решив мучительную
проблему выбора - и попросил закурить.
- Рано еще,- как-то неопределенно отозвался
собутыльник.- Не успел в дверь влезть, и сразу...
Я осторожно извинился, вызвав у дам приступ болезненного
веселья, и отвалил в кресло. Весь комизм положения заключался в
том, что мне лень было уходить. Это ж надо сначала встать, потом
прощаться и одеваться, тащиться на остановку, ждать трамвай,
ехать... Весь процесс вызывал уныние, ничуть не меньшее, чем
уныние окружающего веселья.
Я откинулся на спинку кресла и полуприкрыл глаза. В голове
по-прежнему гудела вчерашняя репетиция. Собственно, гудело лишь
то, что было до и после сорванной "генералки", и уж
поверьте, сорванной как положено, с воплями, помидорами и
истерикой растерзанной Джульетты! - а саму репетицию,
весь ее первый проклятый акт я и не помнил-то как следует... Это
уже после в курилке помреж рассказывал, как в середине акта я
полчаса по сцене за Тибальдом гонялся, а Ромео мне все руку
выкручивал, пока я ему эфесом по морде не въехал и не заорал:
"Чума на оба ваших дома!.."
Бедный Ян - это который Тибальд, по вечернему распределению
- он же твердо знал, что Тибальду положено непременно
заколоть подлеца Меркуцио с санкции всемирно известного классика
Вильяма, под вступающие фанфары и изменение мизансцены с
фронтальной на диагональную... Я так и вижу - идет Тибальд,
рапирой в краске машет, а я сползаю у левого портала и
посмертный монолог выдаю. Вот, значит, и выдал! Это Ян классика
читал, и я читал, и режиссер сто раз читал - а Меркуцио мой
не читал, и никак не собирался помирать от дешевого бретера.
Хочешь заколоть - учись оружие за нужный конец брать, а не
умеешь - иди кормилицу Джульеттину играй... Так что бегал
Тибальд под мой импровизированный пятистопный ямб, а режиссер
Брукнер только лысину в зале платком промокал - а после
подполз, сволочь очкастая, и тихо так: "Слышь, Алик, я тебя
во второй состав пока переброшу, ты отдохни, выспись, а там
будем посмотреть..."
Я вспомнил легенду о мальчике из театра Кабуки, вошедшем в образ
и голыми руками угробившем на сцене пятерых собратьев по ремеслу
- игравших всяких там древнеяпонских негодяев. Куда его
потом перевели? Ах да, в куродо... Куродо - это служитель
сцены такой, свечи зажигает, грим поправляет, сам весь в черном
балахоне - и зритель его в упор не замечает. Правильно,
пойду в куродо, там мне и место. Уж на что стихами никогда не
баловался, да и то так достали вчера...
Я вынул из кармана смятый тетрадный лист и разгладил его на
колене. Потом пробежал глазами написанное.
"От пьесы огрызочка куцего
Достаточно нам для печали,
Когда убивают Меркуцио -
То все еще только в начале.
Неведомы замыслы гения,
Ни взгляды, ни мысли, ни вкус его -
Как долго еще до трагедии,
Когда убивают Меркуцио.
Нам много на головы свалится,
Уйдем с потрясенными лицами...
А первая смерть забывается
И тихо стоит за кулисами."
Граненый бокал придавил руку к журнальному столику, на колено
уселась любопытствующая девочка Алиса, подозрительно тяжелая и
невинная; в дверях всплыл очкастый кот Базилио, машущий
упаковкой зеленых пилюль - и я уже был готов тратить свои
золотые в Стране Дураков.
Подраться, что ли, встряхнуться в свалке, и удрать...
- Встряхнуться хотите?
- Хочу.
- И что же вам мешает?..
- А ничего! - легкомысленно заявил я, не оборачиваясь к
назойливому собеседнику.- Сейчас вот "колесо"
хлопну, коньячком запью и с Алиской на диван завалимся. Чем не
Эдем?!
Совсем рядом зависли узкие глаза с вертикальными кошачьими
зрачками, мелькнул рукав грязно-пятнистой хламиды... Ну вот, как
мне - так рано еще, а как обкуренному жрецу-любителю с
несытым взглядом - так в самый раз. Везет мне на параноиков.
Сейчас вот встану и...
- Не встанете. Это ж надо прощаться, тащиться на трамвай,
ждать его опять же... А вам глобального подавай, никак не
меньше. Классику там, весь мир - театр, стихи
непризнанные... Хотите, допишу?
Он склонился над моим коленом и быстро зашелестел шариковой
ручкой. Я наклонил голову. Внизу обнаружилась новая строфа,
дописанная витиеватым почерком с левым наклоном.
"У черного входа на улице
Судачат о жизни и бабах
Убитый Тибальдом Меркуцио
С убитым Ромео Тибальдом."
Почему-то это оказалось последней каплей. Я судорожно вцепился в
пятнистый рукав, как в детстве хватался за теплую мамину ладонь.
- Встряхнуться хотите?
- Хочу.
- Действительно? И не страшно?..
Черт меня дернул за язык сказать "хочу" в третий раз...
Гул затих.
Я вышел на подмостки...
III
"Что знал я в ту пору о боге,
На тихой заре бытия?..
Я вылепил руки и ноги,
И голову вылепил я."
А. Галич
Безмозглый сидел на пологом берегу узкой пенящейся речушки и
пристально следил за купающимися подростками. Юные пастухи
скакали в брызжущей радуге, вскрикивали от жгучих прикосновений
ледяной воды и звонко шлепали себя по глянцевым ляжкам. Именно
ноги их, гладкие юношеские ноги, не успевшие затвердеть синими
узлами вспухающих мышц, и привлекли к себе внимание Безмозглого.
Нет, отнюдь не тайная страсть к существам одного с собой пола
- хотя нравы табунщиков, на дальних перегонах до полгода
обходящихся без женщин, отличались предельной простотой -
мучила его; просто он искал ответ на неотвязный вопрос, уже
пятый день неотлучно таскавшийся за ним. Дело в том, что ноги
зрелых мужчин племени - практически всех мужчин! - были
покрыты рубцами самых разных форм и размеров; и полная
несхожесть шрамов не позволяла списать их на ритуальную
татуировку. Здесь было нечто иное, нечто...
Сидящий на берегу человек настолько погрузился в тайные
думы, что даже не обратил внимания на хруст травы за спиной, и
лишь крепкий дружеский шлепок по загривку выдернул его из липкой
трясины размышлений.
- Мальчика себе высматриваешь, Безмозглый?! - раскатисто
захохотал подошедший Кан-ипа, плюхаясь рядом на размокшую глину.
- Хочешь, овцу подарю?! Хорошая овца, жирная, смирная,-
и браслетов не клянчит, не то, что эти... Ты для нее самый
лучший баран будешь! И не овдовеет никогда - из тебя шурпа
постная выйдет. А то давай в набег рванем?! Жену тебе красть
надо? Вот и утащим - может, и мне чего обломится... Ну, так
как? Коней седлать - или за овцой идти?!.
Безмозглый глядел на веселого табунщика, сосредоточенно морща
лоб. Он уже достаточно понимал чужой язык, у него оказалась на
удивление цепкая память, но не всегда еще удавалось сразу
замечать переход от серьезного разговора к насмешке.
Чужой язык... А какой язык - свой? Неужели те несколько
слов, самопроизвольно вырывавшихся у него под недоуменные
перешептывания соплеменников - это свой язык?! Иногда ему
казалось, что он знает много слов, очень много, и все они разные
- один и тот же закат он способен раскрасить этими словами
во множество сверкающих огней... Но солнце садилось, сползала
тьма, и он возвращался в привычное косноязычие.
- Скажи, Кан...- Безмозглый помолчал, отчего-то
стесняясь своего вопроса.- Скажи, почему у подпасков ноги
гладкие, у женщин ноги гладкие, а у тебя в рубцах? И у воинов
охраны тоже... И у старейшин.
Кан-ипа недоумевающе выпрямился, словно Безмозглый спрашивал у
него нечто, давно известное всем - и резкий свист перекрыл
гомон купающихся юнцов.
- Айяяя! Бэльгэн, брат мой, беги сюда! Веди двух трехлеток!
Безмозглый хороший вопрос задает! Совсем умный стал... Айяяя,
скорее!..
Бэльгэн-ирчи, смуглый коренастный крепыш лет двенадцати, вылетел
из воды, и через мгновение он уже мчался, вскидывая задубевшие
босые пятки, к пасущемуся неподалеку косяку - легко вертя в
правой руке ловчий укрюк с овальной петлей на конце.
В ожидании младшего брата Кан-ипа нетерпеливо подпрыгивал на
месте, потом не выдержал и кинулся к прибрежному кустарнику,
срезая кривым ножом два побега - в полтора пальца толщиной и
длиной в два мужских локтя. После он взлетел на неоседланного
жеребца, подогнанного уже конным Бэльгэном, и перекинул парню
прут потоньше.
Импульсивный Бэльгэн рванул за концы веревки, вставленной коню в
рот в виде импровизированной уздечки, и из-за вздыбившегося
конского крупа попытался достать концом прута плечо брата. Но
Кан-ипы уже не было в седле; и хлесткий удар зря рассек воздух.
Собственно, и седла-то не было - но совершенно непонятным
для Безмозглого маневром табунщик ухитрился проскочить под
брюхом животного и, выныривая с ближней к Бэльгэну стороны, он
полоснул подростка по напрягшимся голеням.
Парень взвыл не столько от боли, сколько от обиды, и вспрыгнул
на спину своей лошади. Пританцовывая на неверной скользкой
опоре, чудом удерживая невозможный баланс, он принялся рубить
прутом увертливого брата. Один раз ему удалось достать левое
запястье Кан-ипы, еще раз прут чиркнул по разметавшейся копне
волос табунщика, но в большинстве случаев ветка свистела в
пустоте.
Трудно было разобрать, где кончается бешеный гнедой трехлеток и
где начинается бешеный оскаленный табунщик - и Безмозглый
понял тайну рубцов на ногах мужчин племени. Оружие почти ни разу
не дотягивалось до головы или туловища наездника - но ноги и
руки их зачастую оказывались открытыми для удара; разве что боец
спрыгивал с лошади на землю, придерживаясь за холку и укрываясь
за животным, но тогда он лишал себя возможности мгновенно
контратаковать.
Безмозглый подумал, что он как-то не так представлял себе конный
бой - и сразу же осекся. Видел ли он когда-нибудь иной бой?
Какой? Участвовал ли в нем? Знание не возвращалось. Он прикрыл
глаза и неожиданно увидел самого себя: освещенного пятью
желтыми солнцами,- два больших справа и три маленьких
слева - облитого черной гладкой шкурой, с раскрашенным
лицом; увидел у себя в руке странный узкий клинок, тоньше
Бэльгэновского прута, рукоять которого обвивали разные
металлические изгибы, подобно тусклым змеям вокруг широкой
чаши... Неправильное оружие, неправильный свет, неправильный он
сам. Худой и черный. А такой меч и из руки в руку-то не
перебросишь - обязательно за изгибы зацепишься. А рубить?
Как им рубить?! И опять же конь... Где конь? Почему его нет? Так
не бывает. Это - сон.
В последнее время Безмозглому часто снились сны. В них он был
иным, уверенным, носил разные одежды, говорил разные слова,
красивые и понятные, во сне он играл - и не так, как играют
дети, а по-другому, по-взрослому; он ИГРАЛ... но сон таял,
пальцы тщетно пытались удержать зыбкое марево, и вокруг вновь
проявлялся правильный мир - кислое молоко, запах шкур, скрип
повозок и он - Безмозглый из степи, с его дурацкими
видениями.
Кто? - и за что?!.
Запыхавшийся Бэльгэн отогнал жеребцов обратно в косяк, и,
почесывая вспухшие ноги, присоединился к купающимся. Кан-ипа,
вспотевший и довольный, присел рядом с неподвижным Безмозглым,
потирая лоб измочаленным кончиком прута.
- Ну как? - весело спросил он.- Понял?
- Понял,- ответил Безмозглый.- Голова далеко, а
ноги - рядом. Ноги чаще сверху, а голова легкая - то
туда, то сюда. Понял.
- Молодец! - восхитился табунщик.- Правильно понял.
А ты на лошади сидишь, как старейшина на молодой жене, у тебя
ноги целые будут. Тебе голову отрубят. Сразу. А без головы
плохо, ой-бой, как плохо!.. Видеть нельзя - один палец.
Слышать нечем - второй палец. Есть нельзя и думать не
получается - третий и четвертый пальцы. Шапку одеть - и
то не на что. Целый кулак неприятностей. Вот.
Кан-ипа плотно зажмурился и заткнул уши, очевидно, пытаясь
представить себе все неприятности, связанные с потерей головы.
Потом расслабился и сочувственно подытожил:
- Да. Совсем плохо.
Они помолчали.
- Пошли с нами ночной выпас сидеть,- неожиданно
предложил табунщик.- Арзы выпьем, костер разложим.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3