Что ж, кой-кого теперь больно стегнет этот Хлыст. А Гартинг, золотой человек, хотя и прожженная бестия, описывая в мельчайших подробностях весь ход Лондонского съезда, докладывает, что врач Житомирский — партийная кличка «Отцов» — даже был введен в состав комиссии, ведавшей отправкой делегатов на родину, и как раз большевиков. Ха-ха, господа социал-демократы, пустили и еще одного козла в огород! Если Гартинг-Лан-дезен-Гекельман, глава заграничной агентуры,— золото, так Житомирский, как рядовой агент, по меньшей мере серебро!
Правда, этот «Отцов» ленинский след пока потерял, но ведь Ленин — фигура, которая не нуждается в заботах какой-то «комиссии». Взял сам купил билет и куда ему надо уехал. Но тем не менее именно Житомирский, молодец, снова нашел живую ниточку. Эта ниточка — Дубровинский, по кличке «Иннокентий», к которому Житомирский сел на плечи, едва тот сошел с поезда на вокзале Черинг-Кросс Чахоточный негодяй, четырежды уже побывавший в тюрьме, там бы и сгинуть ему, а ныне ни много ни мало — член Центрального Комитета, Иннокентий давно стал одним из ближайших сподвижников Ленина. А коль так, по пословице,— куда иголка, туда и нитка. А ниточка-то после съезда явственно потянулась в Финляндию! Стало быть...
И вот действительно Гартинг доносит, как обычно немного жеманничая даже перед собственным начальством, что «по полученным из совершенно секретного источника сведениям, не подлежащим оглашению, Ленин проживает в Финляндии». Бог с ним—«секрет»! Кому Гартинг набивает цену? Все своему любезному Житомирскому?
Но главное — Ленин теперь может быть взят под неусыпное, зоркое око генерала Герасимова. Трусевич перелистывал бумаги. И вот уже проследки филеров петербургского охранного отделения. Да, подтверждается: очень похожий на Ленина живет в Куоккала на даче «Ваза», принадлежащей некоему Энгестрему, служащему финляндского речного пароходства, а в наиболее близком к Ленину окружении находятся Лейтейзен, Книпович, Рожков, Богданов и этот самый Дуб-ровинский. Последние два сейчас и околачиваются постоянно на той же самой даче.
Впрочем, что —филерские проследки! Велик ли прок из того, что теперь будет известен каждый шаг Ленина и его приятелей? Все равно сделать эти шаги последними не так-то просто! Вот тебе и «самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая и прочая...». Трусевич тихо выругался. А «великий князь финляндский» на «подвластной» ему земле не имеет права по своему усмотрению дать повеление департаменту полиции арестовать опаснейших революционеров. Для этого необходима санкция целого ряда инстанций вплоть до сената. Финляндия же насквозь пропитана социал-демократическими настроениями. Пока пробьешься сквозь густой частокол этих всяких инстанций, глядишь, поднадзорных и снова след простыл.
Действительно, эта самая Финляндия нечто вроде домашнего аквариума. Защищенные прозрачным стеклом, в нем плавают и резвятся золотые рыбки. А российская полиция при этом в роли кота. Он может ходить вокруг аквариума, не сводя голодных глаз с этих вкусных рыбок и облизываясь, может даже лапой с выпущенными коготками водить по стеклу сколько будет угодно, однако добычи все равно ему не отведать, пока хозяин аквариума не пожалеет кота и не выхватит сам для него рыбку сачком. А Ленин превосходный юрист, он все понимает и вряд ли захочет доставить удовольствие коту, так сказать, добровольно выбросившись из спасительного финляндского аквариума на петербургский пол. Границу он, конечно, не пересечет. Значит, надо как-то изловчиться и взять его при помощи финляндских властей на месте, в Куоккала. Тут, близ Петербурга, сделать это все-таки чуточку проще. Худо, если он заберется в самую глубь Финляндии.
Надо повнимательнее заняться и Дубровинским. Эта рыбка, собственно, лежала уже на сковородке, и один бочок у нее поджарен, однако премудрый товарищ министра Макаров решил поберечь масло, и, видимо, зря: Дубровинский нахально принялся за прежнюю работу, вместо предполагаемой дальней эмиграции удобно разместившись под самым Петербургом. И наверняка тайно наведываясь сюда. Если бы схватить его здесь, больших забот он не доставит — фюйть! — сразу на ледяной север — и концы в воду. Приговор ведь остается в силе. Только пусть столичное охранное отделение пошевелится как следует. Александр Василь-
евич Герасимов давненько не был занят серьезным делом — потревожить его генеральское спокойствие.И Трусевич, внутренне гордясь превосходством своего гражданского сана над военным чином Герасимова, подписал «совершенно секретное» распоряжение генералу собрать все необходимые для ареста Ленива сведения и возбудить в установленном порядке перед финляндскими властями вопрос о выдаче Ленина российской полиции. Подписал и вздохнул, расправляя тощие бакенбарды: «Сколько еще понадобится времени, чтобы эта бумага обрела свою реальную, грозную силу!»
Именно об этом вот предписании департамента полиции на даче «Ваза» не знали ничего. Но, как вполне обоснованно и предполагал Трусевич, Ленин хорошо понимал, что взять его на финляндской территории нелегко. Однако недавний разгон II Государственной думы, арест ее социал-демократической фракции и аресты многих членов Центрального и Петербургского комитетов партии — это столь недобрые признаки все более свирепеющей реакции, что к ним следует отнестись с предельной настороженностью. Ленин знал: существуют законы, но любые законы могут быть круто и быстро изменены и даже просто по-хамски нарушены. Он рвался в Питер. И сдерживал себя.
А тут еще сказывалась безмерная усталость после Лондонского съезда. Отоспаться бы как следует! Залечь по-медвежьи на добрых полгода — вспоминались шушенские рассказы Сосппа-тыча"— и отоспаться в полнейшей тишине!
Стояло прекрасное, жаркое лето. Временами, как по заказу, перепадали маленькие дожди. После них воздух делался особэ вкусным, нежным, а к вечеру и вовсе томительным, хмельным. Была пора белых ночей, когда в любой самый поздний час наверняка можно увидеть под зеленым сводом листвы медленно бредущие бог весть куда влюбленные пары либо одиночек, сосредоточенно, по-философски вперяющих взор в прозрачные небесные дали. Плохо людям в белые ночи, неведомая сила заставляет их подолгу оставлять свои постели несмятыми.
А Ленину спалось хорошо. Едва солнышко садилось на вершины высоченных прямоствольных сосен и лучи его начинали путаться и дробиться среди плотных крон, Владимир Ильич украдкой, в ладошку, принимался позевывать, а потом заявлял и вполне откровенно:
— Надюша, не могу. Пойду лягу... Доброй ночи! Крупская хитренько подмигивала ему:
— А может быть, сперва пройдемся по лесу? Чайку попьем!
— Да, да, пройдитесь. И чайку попейте. А я, с вашего разрешения, лягу уже сейчас.
И скрывался в комнате, служившей ему с Надеждой Константиновной и спальней и рабочим кабинетом.Но уснуть не всегда удавалось. Как раз под вечер приезжали товарищи из Петербурга, чаще всего Людмила Менжинская. Привозили нерадостные вести. О продлении царским указом «чрезвычайной охраны» в Москве и Петербурге еще на полгода, а значит, и о новых массовых арестах, военно-полевых судах и «столыпинских галстуках», как прозвали в народе казни на виселицах. О провале типографий Московского и Екатеринославского комитетов, а значит, и о сокращении печатной пропаганды. О неудачных попытках восстания на броненосцах «Три святителя» и «Синоп».
Бывали, правда, и добрые сообщения. Например, о фантастически смелом побеге из Севастопольской тюрьмы Антонова-Овсеенко, а вместе с ним и еще двадцати заключенных партийцев. Или рассказ Людмилы Менжинской о встрече со своим братом Вячеславом по выходе из одиночки Литейного полицейского дома, до суда поселившимся нелегально в Териоках. Он вновь и с большим успехом, преодолев последствия длительной голодовки в тюрьме, занялся организацией партийной боевой техники и транспортировкой газеты «Пролетарий» из Выборга в Петербург и вообще по России. О себе Людмила говорила меньше, хотя львиная доля работы по переброске «Пролетария» лежала именно на ее плечах.
После таких вестей Ленин, возбужденный, просиживал ночь напролет, поблескивая внимательными глазами, и разговор завершался лишь тогда, когда приезжие исчерпывали весь запас привезенных ими даже самых мельчайших новостей. А потом, как и ему не ответить на их бесчисленные вопросы? Главным образом относительно Лондонского съезда. И относительно предстоящих выборов в третью Думу. И относительно характера революционной борьбы вообще, после третьеиюньского государственного переворота, начисто уничтожившего последние остатки «свобод», объявленных в октябре 1905 года.
Надежда Константиновна видела, понимала: это родная стихия Владимира Ильича. Без встреч с товарищами, без живой связи с партией, загнанный снова в жесточайшее подполье, он не может. Ему надо знать все, что происходит на огромных пространствах России — от Петербурга до Владивостока, от Архангельска до Астрахани и до Закавказья. Ему надо знать, что пишут о русских событиях за границей и как там идет подготовка к созыву VII Международного социалистического конгресса, в котором он хочет непременно принять участие. Ему надо бросаться в бой с самодержавием, столыпинщиной, с кадетами, октябристами, с эсерами, анархистами и, может быть, злее всего с меньшевиками, потому что именно в их среде без конца формируются все новые и новые разновидности беспринципного отступничества.
Ему надо бороться со всеми этими идейными и организационными вывихами. Ему надо спорить с упрямыми, убеждать колеблющихся, ободрять уставших. Ему надо писать рефераты, статьи, редактировать газеты. Ему нужно забираться в философские глубины основоположников диалектического материализма, чтобы разбить неких доморощенных махистов, компрометирующих своими лженаучными трудами большевистскую фракцию, к которой он принадлежит. Ему нужно дышать воздухом революции, ее теории и ее действия. Но ведь надо же человеку иногда хоть немного и отдохнуть!
И Крупская, войдя всей душой в эти большие, бесчисленные заботы, живя ими, стремилась, как только могла, наладить и отдых Ленину.Дача «Ваза» была не уютна, но очень просторна. Двухэтажная, срубленная из сосновых бревен, снаружи обшитых тесом, а изнутри гладко выструганных, она сохраняла в комнатах приятный смолистый запах. На веранде, выходившей прямо на юг, в полдень стояла неимоверная жарища, не спасали никакие занавески, зато перед закатом солнца и в сумерках здесь можно было поблаженствовать — все створки окон распахивались настежь, и тонкая лесная прохлада заполняла помещение. Веранда была излюбленным местом для общих сборов, и за чайным столом, и для игры в шахматы, прекрасно отвлекавшими на время от тяжелых сложностей политической обстановки.
«Постоянное население» дачи состояло из Владимира Ильича, Надежды Константиновны и Елизаветы Васильевны — матери Крупской. Они располагались на всем нижнем этаже. Наверху жили супруги Малиновские — «Богдановы», Александр Александрович с Натальей Богдановной, да еще Дубровинский. Приезжим отводился в столовой диван, а на случай большого наплыва гостей отдавалась под ночлег и веранда.
Минувшей зимой здесь проживало также семейство «Линдовых» — Лейтейзенов. Детишки постоянно вертелись у двери комнаты загадочного для них «дяди Ивана», который, не разгибая спины, целыми днями что-то строчил за письменным столом и входить к которому без стука не было разрешено никому, кроме тети Нади. Теперь, когда Линдовы съехали, стало значительно тише, спокойнее, однако Ленин частенько с удовольствием вспоминал осаждавшую его детвору. Она временами хотя и мешала до чертиков, но больше все-таки настраивала на веселый лад.
А в общем-то во всех отношениях Куоккала была райским местечком.
— Спасибо товарищу-господину Энгестрему за прелестнейшую вазу, предоставленную им под цветы революции! — шутил Владимир Ильич, адресуя это владельцу дачи, назвавшего свое куоккальское владение «Вазой» в честь города, где он родился.
Энгестрем искренне и глубоко сочувствовал прогрессивным
деятелям и как умел поддерживал революционеров, сдавая, в частности, им в аренду и эту дачу, по существу, за бесценок.
Одно время здесь обитала даже группа эсеров-террористов, готовившая свои страшные снаряды. Сохранились кой-какие признаки этого. Обнаружив их, Ленин посмеивался:
— Гм, гм, в этой вазе, оказывается, не только цветочки — бывали и ягодки. Волчьи ягодки!
Стояло прекрасное лето. Прекрасное для всех, кому оно представлялось лишь как самое благодатное время года, и не иначе. Для жителей же «Вазы» на этот раз лето имело еще и некоторые совсем другие особенности.
Ленин с Богдановым закончили партию в шахматы. Александр Александрович просмотрел двойной шах, потерял ферзя, затем проходную пешку, получил эффектный «висячий» мат и теперь злился на всех, кто находился поблизости от их стола, На Дубровинского: почему он стоял за спиной у Ленина и кашлянул в тот момент, когда Владимир Ильич занес было руку над белопольным слоном, тронув которого ослабил бы свои позиции, а кашель его остановил и заставил подумать. На Крупскую: почему та несколько раз настойчиво повторила приглашение пойти погулять, зная, что игра обострена до крайности. На свою жену, которая занялась прической и не подошла к столику, не помурлыкала на ухо веселую песенку, что всегда при тяжелом положении на шахматной доске очень ему помогало. И даже на Елизавету Васильевну, которой вообще не было на веранде, злился за то, что она могла бы приготовить чай пораньше, тогда пришлось бы в игре сделать перерыв и затем, на свежую голову, не допустить столь ужасного хода ладьей, приведшего к потере ферзя.
Теперь Богданов сидел прямо, строго, как на деловом, официальном совещании, одетый хотя и в заношенный тонкий летний костюм, но по всей форме, при галстуке, а в наглаженных манжетах поблескивали стеклянные запонки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124