Я ведь и вкус его до сих пор помню — сладкое, будто лимонад.
— Правда, правда... и я помню, а называлось оно Ганчи». Отец строгий был, а тогда впервые сказал: I ели хочешь, пригласи ребят из своего класса...»
Подумать только, уже три года, как нет отца/" И за это время меня поздравили один только раз...— По щеке Назокат покатилась слезинка.— Сегодня.., Соседка поздравила. Ты ее не знаешь, наверное, года два как она перешла в нашу школу.. Тоже русский язык преподает. Мы с Рустам-джоном одно время жили у нее.
Фируз вспомнил слова Сафара, когда тот вез его в селение с полустанка: «Она не вернулась к Наимову, Месяца три жила у одной русской учительницы, а потом школа дала ей квартирку...»
Назокат поднялась и принесла из кухоньки бутылку шампанского, два бокала и коробку шоколадных конфет. Коробка была открыта, и бутылка откупорена, хотя оставалась почти полной.
— Приходила моя подруга, та учительница, поздравить меня...
Фируз только сейчас сообразил, что явился с пустыми руками, и покраснел.
— Посидели с ней полчаса, выпили понемножку. Оказывается, для тебя оставили...— Назокат улыбнулась, хотя на ресницах застыли слезинки.— Если не жалко, поделись со мной, ладно?
Фируз смотрел на нее, и в глазах его она видела доброту и сострадание.
— Что же ты не наливаешь?— спросила Назокат.— Или думаешь, раз ты гость, я сама должна ухаживать за тобой?
«Назокат, милая, я же все вижу. Я вижу, как ты стараешься казаться беспечной! Вижу твое смущение, понимаю твою боль и ложность твоего положения — ведь это больше всего тяготит тебя, правда? Перестань терзать себя. Поставь крест на прошлом, что миновало, то не вернется...»
Он налил шампанское в бокалы.
— За твое счастье! Будь всегда такой же гордой...
— Спасибо, Фируз.
За окнами метался и гудел холодный ветер, иногда под его напором начинали вздрагивать стекла. Но в этой небольшой уютной комнате в мягком свете лампы Фируз сидел лицом к лицу с Назокат, и ему казалось, что комната несется куда-то сквозь тьму ночи и ледяное дыхание приближающейся зимы. Щеки его пылали, по спине пробегал холодок — сладкий озноб волнения,
— Фируз? А как... как твоя мама?..
В последний раз она видела тетушку Шарофат зимой прошлого года. Пожилая женщина осторожно ступала по скользкому тротуару—в руках держала фанерный ящик с написанным чернилами адресом. Назокат поздоровалась, расспросила ее и узнала, что та несет на почту посылку Фирузу. Она взяла из рук тетушки Шарофат ящичек, вместе с ней зашла в здание почты и сама отправила посылку. Тетушка Шарофат, помолившись за нее, вернулась в село. А Назокат, узнав адрес Фируз, возвратилась домой, и такое родилось в ней желание написать ему, рассказать о невеселой своей жизни, что она тут же достала листок бумаги и села за стол.
Но когда уже запечатала конверт и написала адрес, что-то вдруг будто толкнуло ее в грудь. Она заплакала и сожгла письмо. Нет, не могла она ему жаловаться, да и Фируз, ведь он уже не прежний, как и она...
— ...Хорошо себя чувствует?—спрашивала Назокат.
— Похоже, мое возвращение пошло ей на пользу.
— Что же ты тогда такой невеселый?
Назокат задумчиво глядела на него, потом принужденно улыбнулась. Взяла бутылку, стоявшую перед Фирузом, и сама налила ему и себе. На этот раз выпили молча, как очень близкие люди, которые думают об одном.
— Хочешь, я расскажу одну притчу?
— Еще бы!
— Тогда слушай!— Назокат умолкла на миг, будто припоминая, потом медленно начала:
— Было, не было, но было, земли не было, пашня была, да один старик... Что там дальше?.. Смеешься, да?
Фируз заглянул ей в глаза и увидел, что печали в них как не бывало — играют веселые искры...
— Нет, это не то. Я расскажу тебе другую историю.
— А я буду слушать.
— Сейчас, Фируз, подожди.
Назокат замолчала и задумалась о чем-то.
— Что, и эту тоже забыла?
Нет, эту я буду помнить всегда. Потому что она про нас с тобой. Если бы мы тогда лучше слушали, что говорят нам наши сердца!.. Мы оба виноваты, Фируз. Ты ведь молчал, а я ждала от тебя этих слов каждый раз, когда мы оставались одни. Но ты молчал, ты говорил только о постороннем, и я убеждалась, что ты ничего не замечаешь, не чувствуешь, что происходит со мной. Ведь только этим летом, встретив меня, ты сказал, что просто не решался заговорить тогда. Но моя вина больше, Фируз, я не сумела сберечь то, что было у нас, не сумела прислушаться к себе... Почему я вышла замуж, почему для меня все сложилось так несчастливо, — я и сейчас не могу объяснить. Иногда я думаю, что в те дни у меня украли мой разум и связали мой язык. Как будто хитро, осторожно и ловко меня подводили к пропасти, а я и не замечала... Наимовы — они жили рядом, немного выше нас, через несколько дворов. Зимой, когда мы были в десятом классе, он вернулся после института и вскоре стал каждое утро попадаться мне на дороге. Я не придавала значения этим встречам и не отвечала на его расспросы. Потом его назойливость стала раздражать меня, и несколько раз я сознательно старалась обидеть его. Я говорила: «Не будьте навязчивым, словно муха!» Но у него толстая кожа... Он обращал мои слова в шутку и продолжал каждый день поджидать меня. И постепенно я смирилась, а потом и привыкла. Иногда я даже вспоминала его с улыбкой — такое настойчивое ухаживание не могло не льстить. Он ведь был видный парень — высокий, красивый, вежливый... И так он постепенно, день за днем приучал меня... Когда мы окончили одиннадцатый класс, я по совету отца поехала в Душанбе и подала документы в педагогический институт. Он несколько раз появлялся в городе, а на мои удивленные вопросы отвечал, что приехал то к Насиру, то в командировку. Ты ведь знаешь, Насир в тот год тоже ездил поступать... И вот оказалось — в дни, когда я сдавала экзамены, Наймов ждал меня у дверей института и всегда с букетом. Когда я выходила радостная, он радовался вместе со мной, и это как-то объединяло нас. Еще он привозил мне письма из дому, а однажды целую сумку фруктов и сдобных лепешек, которые послала мама. Господи, если бы я понимала, как все это тонко было рассчитано! Я впервые чувствовала и видела такое откровенное внимание к себе, слышала
приятные, льстящие самолюбию слова и радовалась. Мир казался мне ярче, чем это было на самом деле. И все же знай, Фируз, — я никогда не забывала о тебе. Иногда я представляла, что это ты ждешь меня с букетом после экзамена, и сердце мое сжималось... Каким бы это было счастьем! Но ты был далеко — я почти два месяца не видела тебя. Экзамены я сдавала хорошо, но в итоге все же оказалось, что недобрала одного балла. Меня не приняли на дневное отделение, но предложили зачислить на вечернее или заочное. Другого выхода не было — пришлось согласиться на заочное... Пробираясь среди толпы будущих студентов и их родителей, я чувствовала, что от всего пережитого, от волнения, от мелькания человеческих лиц у меня кружится голова. Главным моим ощущением и отношением к миру была обида — столько старалась, столько сил потратила — и не смогла поступить на дневное... Наймов, как обычно, ждал меня, и, когда я увидела его, услышала его одобряющие слова, я почувствовала, что мне стало легче. Вечером мы пошли в кино, хотя я и очень стеснялась; после той поддержки, которую он мне оказал, я не могла обидеть его отказом... В тот вечер он был особенно внимателен и предупредителен, а когда мы возвращались из кино в общежитие, он все говорил и говорил о фильме, а потом вдруг оборвал себя, взял меня за руку и неожиданно объявил, что любит меня и не представляет своей дальнейшей жизни без меня. Если я согласна, сказал он, то пришлет сватов, и осенью сыграем свадьбу... Итак, я получила бумаги, где было сказано, что меня зачислили на заочное отделение, и вернулась в родной дом, чтобы осенью пойти преподавать в начальных классах. Наймов трижды посылал сватов, и мама, отведя меня в укромный уголок, каждый раз спрашивала: «Что мне ответить им, доченька? Я думаю, тебе надо согласиться — семья хорошая, уважаемая...» А я каждый раз отвечала, смеясь; «Разве я успела надоесть вам, мама?» И мама отправляла сватов обратно, но я видела, что в душе она не прочь породниться с семьей Наимовых. Если уж быть до конца честной, и мое сердце было не совсем равнодушно к нему. Я ведь несколько месяцев не видела тебя, с самого окончания школы... Сколько раз я надеялась встретить тебя на улице, но всегда вместо тебя появлялся он, и так получилось, что его постоянно улыбающееся лицо постепенно заслонило твой образ. Когда я понимала это, обида и за тебя, и за себя вкрадывалась мне в душу, почему-то становилось жаль нас обоих. Но я убеждала себя, что это было детское чувство... Теперь я думаю, на душе у меня было смутно оттого, что я шаг за шагом отказывалась от счастливого своего будущего, которое создавала раньше в своих мечтах и которое было связано с любовью к тебе. Я ведь в школе думала, что мы вместе поступим в институт... Почему ты так глядишь на меня, Фируз? Почему молчишь? Почему не спросишь, что было потом?.. Господи, что это я? Разве я хочу, чтобы кто-то спрашивал, что было потом!.. Потом снова пришли сваты. И я, не чувствуя почвы под ногами, потеряв свое сердце, отказавшись от детских мечтаний, сдалась... Сваты ушли обрадованные, лица моих родителей светились удовольствием, а я... я чувствовала, что теряю безвозвратно что-то очень важное, дорогое. Я вспоминала себя минувшей весной, как я ждала от тебя слов любви, и сердце мое переворачивалось, и плакала я всю ночь до утра...
— Назокат...
Она очнулась.
— Почему ты молчишь? Где же твоя притча?
— В другой раз, Фируз. Наверное, еще время не пришло.
Фируз посмотрел на часы — одиннадцать.
— Уже поздно, Назокат, ты устала...
Он поднялся из-за стола, и Назокат поднялась вместе с ним.
Теперь они стояли рядом.
В глазах Назокат было столько мольбы и беспомощности, что он растерялся. Он чувствовал на лице тепло ее дыхания, сумасшедшая, непонятная радостная волна поднималась в нем.
— Посиди еще. Не уходи...— с трудом выговорила она. Своей горячей рукой она коснулась руки Фируза, и вдруг шагнула к нему, и опустила голову ему на грудь.
...Когда Фируз рано утром вышел из дома Назокат, земля, деревья и горы вокруг — все сделалось белым- бело от первого снега, а в воздухе лениво кружились пушистые снежинки.
В сторожку при гараже автобазы, весело гогоча, ввалились двое — Насир и его закадычный дружок Салим, работавший здесь же слесарем.
Дядя Хидоят протянул пиалу с чаем Фирузу — тот заглянул сюда погреться,— потом накрыл чайник плотным, на вате, колпаком и спросил:
— Небось замерзли, за чаем пришли? Или дело какое?
Насир и Салим ухмылялись и выжидательно посматривали друг на друга.
— Ну что же, садитесь, выпейте по пиалке горячего чаю,— пригласил дядя Хидоят, указывая на покрытый старым паласом деревянный кат, занимавший половину сторожки.
Глаза у приятелей пьяно поблескивали.
Насир сделал вид, что не замечает Фируза.
Приняв из рук старика пиалу с чаем, Салим отпил глоток, потом локтем пихнул Насира в бок и сказал, как бы продолжая прерванный спор:
— Ну вот, не верил мне, теперь спроси сам!
— А что, и спрошу!— Насир с трудом сдерживал смех. Наконец, овладев собой, он с серьезной миной обратился к дяде Хидояту.
— Этот недоросток,— он кивнул на Салима,— рассказал о вас удивительную историю. Такую удивительную, что я ему не поверил. «Нет,— говорю я ему,— врешь!» А он отвечает: «Спорим, что я прав! Проиграешь — выставишь угощение на всех, а если вру — угощаю я». Ребята в гараже слышали... «Пойдем,— говорит,— к самому дяде Хидояту — спросим у него». Вот мы и пришли к вам, чтобы узнать истину.
— А тот, кто проиграет, тот и выставляет угощение на всех ребят,— пояснил Салим, пьяно улыбаясь,— и на вас, дядя, тоже. Так что не откажите в просьбе, расскажите, как было.
— И что же это за история?— спросил старик, как
обычно, попавшись на удочку тех, кто желал повеселиться, выставив его, седобородого, на всеобщее осмеяние.
Салим, предвкушая удовольствие, прыснул от смеха, но тут же прикрыл рот рукой.
— Это когда вы решили привезти уголь и собрали всех соседских ослов...
— А, да, да, было,— от души рассмеялся дядя Хидоят.
— Ну, что я вам говорил?— Салим хлопнул в ладоши.— Проиграл — плати!
— Э, нет! Пока сам не услышу, не поверю.
Салим притворно-умоляюще посмотрел на старика.
— Расскажите, пожалуйста, вытряхнем как следует карман этого неверующего. Подумаешь — брат директора!
— Ну, ладно, если за моим рассказом последует угощение для всех—быть по-вашему. Посмеюсь с вами вместе — время пролетит незаметно, а мудрые люди говорят, что время, которое смеешься, не засчитывается, наоборот, прибавляется к жизни.— Он подвинулся ближе к легче, устроился поудобнее.— Что за наслаждение, эта печка! Согревает мои старые кости, согревает эту комнату, пусть согреет и вас...
«Удивительный старик дядя Хидоят,— думал Фируз,— не могу понять его. Они разыгрывают, желают посмеяться над ним, а он не видит, что ли? Или, будто поддаваясь, сам разыгрывает их?»
Все же Фируз не хотел быть свидетелем того, как двое пьяных веселятся, слушая рассказ старика. Он поднялся.
— Я, пожалуй, пойду.
— Ты ведь сказал — у тебя дело ко мне?
— Завтра у вас выходной? Я зайду к вам домой.
— Видать, дядя, разговор у него секретный,— съязвил на прощание Салим.
Фируз сделал вид, что не расслышал, и не торопясь направился к двери.
К вечеру подморозило. С гор спустился холодный туман,, окутал мутным покрывалом дома и деревья. Днем выглянуло солнце и быстро согнало выпавший
вчера снег, но все же зима брала свое, Фируз поежился, спрятал руки в карманы куртки. Разбитой, в выбоинах дорогой он не спеша направился в сторону райцентра. Промерзшая грязь скрипела и рассыпалась под сапогами.
«Когда же здесь наведут порядок, на этой проклятой дороге? Зимой грязь, летом пыль... Черт бы побрал этого директора! Перед конторой все заасфальтировал, возле гостиницы, где бывает начальство, тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18