Сама наивность этого образа позволяла мне обращаться к нему со своими мольбами. Люди меня не хотели понять, а вот бог меня услышит, бог убедит моих родителей в том, что они совершили ошибку, бог примирит моих маму и папу, бог внушит Лепретру, чтобы тот перестал меня мучить. Выслушай же меня, господи! Мпо не приходило в голову, что я могу оказаться недостойным его благоволения. Мои грехи, и старые, и теперешние, казались мне пустяком. Вера моя утверждалась, но мое благочестие оставляло желать лучшего. Я плохо учил катехизис и не очень любил исповедоваться, несмотря на упреки аббата, который регистрировал наше усердие в особой книжечке. Я опасался раскрывать свои секреты. Кроме того, мне не нравилось, что между мною и богом вставало третье лицо, — аббат наверняка определил бы это мое настроение как неосознанную склонность к лютеранству. Из двух молитв, которые
я теперь неизменно творил перед сном, «Отче наш» и «Богородице дево радуйся», я отдавал предпочтение первой. Важность сына и креста полностью ускользала от меня, и Евангелие я открыл для себя лишь несколько позже. Это несколько позже отсылает меня к событиям постыдно мирского порядка, которые произойдут во второй четверти и ускорят мое поступательное движение к религиозности менее подозрительной и менее примитивной.
Все начинается с одной романтичной ребяческой затеи, которая еще больше усилила мою неизбывную тоску по дому. Среди школьников бытовала связанная с лицеем легенда: в глубине парка, в той его части, запущенной и заросшей, где ученикам гулять запрещалось, якобы сохранился с давних времен подземный ход, который вел куда-то далеко, за пределы города Со, но куда именно, никто, конечно, толком но знал. Как всегда в таких случаях, называли имена учеников прежних лет, которые исследовали этот подземный ход, но тайны своей не выдали никому, и теперь предстояло все открывать заново. Эта перспектива пробудила у меня давно лелеемые планы бегства, и я без устали, снова и снова, прокручивал их в голове. Если подземный ход выводит в Париж или хотя бы в какое-нибудь место, расположенное недалеко от железной дороги, насколько это облегчило бы мне побег! Я даже успею забежать тайком к родным, я имею в виду к бабушкам, которыо будут счастливы меня повидать и, уж конечно, сохранят все в секрете А потом доберусь до порта... Словом, я отчаянно мечтал об этом путешествии в недра земли и заразил своей мечтой всех пансионеров нашего класса. Подземный ход, его точные координаты, его извилины сделались единственной темой наших бесед. Все наперебой придумывали новые и новые красочные подробности и врали напропалую, стараясь друг друга перещеголять. В классной комнате, наскоро сделав письменные задания, мы принимались обсуждать наши грандиозные планы.
Наступает день, когда, устав от пустых словопрений, мы решаем наконец перейти к делу. Лепретр, наш злой гений, снаряжает экспедицию к границам парка, чтобы точно установить, где расположен вход в подземелье. Мне предстоит принять участие в этой вылазке в качестве раба вместе с еще несколькими тщательно отобранными учени-
ками, среди которых и Реми с Монфроном. Начался волнующий этап подготовки. Нужно запастись снаряжением, лампами, продуктами и всем прочим. По вечерам в классной комнате составляются бесконечные списки, а ящики и шкафы набиваются веревками, карманными фонарями, плитками шоколада, печеньем, сахаром, перочинными ножами и другими романтическими предметами. То был один из редких моментов учебного года, когда благодаря этим увлекательнейшим делам жизнь стала вдруг яркой и интересной: мы с упоением перебирали в памяти и заносили в списки все материалы, которые могут понадобиться нам в случае непредвиденной катастрофы, ну, скажем, обвала, который отрежет нас от выхода па поверхность, и нам придется провести под землей долгое время. Экспедиция может состояться лишь утром в один из четвергов, ибо по этим дням у нас нет уроков и мы почти все время проводим во дворе без особого надзора.
Итак, однажды весенним утром, когда на деревьях начинают уже набухать почки, заговорщики покидают двор согласно заранее отработанному маршруту, позволяющему избежать наиболее опасных мест, норным из каковых является парадный подъезд, перед которым имеет препротивнейшее обыкновение расхаживать директор лицея, дабы в учебные дни контролировать своевременность прихода учителей, а в дни, свободные от уроков, контролировать все, что попадается ему на глаза. Второе опасное место — боковой вход.в парк, где сидит недоверчивого нрава привратник, наделенный зоркостью хищной птицы. Уйти от бдительности обоих не так уж трудно. Надо лишь обогнуть спортивную площадку и проскользнуть в парк, а дальше идти, укрываясь за деревьями и держась подальше от аллей. Мы крадемся, растянувшись цепочкой, и карманы у нас набиты снаряжением и продуктами. Наш предводитель все время сверяется с компасом — самым драгоценным и самым бесполезным инструментом экспедиции. Как жаль, что с годами мы утрачиваем это прекрасное состояние духа, которое полностью подчиняет реальность прихотям воображения и вселяет в нас уверенность, что мы продвигаемся вперед, повинуясь указаниям синей стрелки! Мы не устаем снова и снова смотреть на ее дрожащее, неизменно обращенное к северу острие. Нас завораживает это магнетическое постоянство. И Ле-претр всякий раз кивает головой и говорит: «Все в порядке».
Наш отряд скоро достигает дальнего конца парка; здесь все густо заросло кустарником, под ногами плотным ковром лежат сгнившие, листья и плети плюща, там и сям пробиваются крокусы. Два-три дрозда с любопытством следят за нашими маневрами. Кругом много маленьких холмиков, плющ и листва придают им еще большую высоту, и нам кажется, что стоит только расчистить, только копнуть, и... Но предварительно надо взглянуть еще раз на планы и, разумеется, — разве можно тут устоять? — свериться с компасом. А потом надо будет решить, кому принадлежит честь первым проникнуть в подземный ход. Это сложный вопрос. Лепретр склонен отправить в разведку Андре ввиду его подчиненного положения. Отборные войска нужно оставить в запасе. Некоторые — очевидно, те, кто прочел «Виконта де Бражелона», — считают, что выслать вперед нужно Монфрона, потому что у него мощная, толстая спина и в случао обвала он сможет выдержать. Пятый участник похода — я забыл его имя — боится летучих мышей. Их там нет. Нет, есть, обязательно есть. Да нет же, говорят тебе, олух ты этакий!.. Мы какое-то время спорим и при этом неосторожно жуем взятую в дорогу провизию. И когда в воздухе уже пахнет дракой, нас безжалостно возвращает к суровой действительности старший надзиратель, неожиданно вынырнувший из чащи. И за каким чертом он туда залез?.. Он глядит на нас с милой улыбкой, потом берет на себя функции компаса и отводит обратно в лицей.
Приключение кончилось, для меня это не просто разочарование, для меня это — катастрофа. Воинская иерархия государственного учебного заведения пускает в ход всю свою сложную систему шестеренок, дело передается по инстанциям и доходит до директора. Нас вызывают в просторный, обставленный с пугающей роскошью кабинет, где директор заведения, наверняка уязвленный тем, что он ничего не заметил со своего наблюдательного пункта, заставляет нас в мельчайших подробностях рассказать о подготовке и проведении нашей операции и слушает с видом человека, который долгое время с помощью сложной научной методики пытался решить трудную задачу, как вдруг это решение пришло к нему от простых, неискушенных умов.
— Черт побери! Вдоль спортивной площадки! Вы слышите, господин классный наставник?
Классный наставник слышит очень хорошо. После строгой нахлобучки, произнесенной на изысканнейшем французском языке и поэтому трудной для нашего понимания, живописав в самых мрачных тонах ожидающее нас будущее, директор сообщил мне, что я буду подвергнут именно той каре, которой я опасался больше всего: лишен поездки домой. В следующую субботу «Париж-семья» не состоится.
Я прихожу в отчаяние, вынести это наказание невозможно, оно возрождает мою давнюю мечту, которая искушала меня, когда я думал о подземном лабиринте. Речь идет о бегстве. Больше я терпеть не могу. Если нельзя бежать под землей, я убегу по земле.
Возможная близость свободы воспламеняет меня. Наученный горьким опытом, я никого в свои планы не посвящаю. Я говорю тихонечко сам с собой, проговариваю все детали побега, заранее перебираю весь предстоящий путь, все мое возвращение блудного сына, мне снятся кошмары, меня тревожит, не будет ли это грехом, и, поскольку я вынужден держать все в секрете, я беседую с богом — ныне я подолгу и часто беседую с ним как до, так и после молитвы. Теперь я верую всем споим существом и очень нуждаюсь в помощи свыше, ибо слишком уж велики встающие передо мной трудности. Я принимаюсь чертить планы лицея и окружающей территории, что немного успокаивает меня. Я быстро прихожу к убеждению, что для побега существует один-единственный путь. Спортивная площадка уведет меня в сторону Со и парка, где я рискую заблудиться. Боковой выход из парка тоже отпадает из-за привратника с ястребиным зрением. Значит, я должен попробовать смешаться с толпой экстернов, которые уходят из лицея через подъезд главного здания; его открывают только в час окончания уроков. Привратника там нет, но есть надзиратель, и его бдительность нужно обмануть. Так что риск вес же существует.
Но он не так уж велик. Следуйте моему совету. Надзиратели экстерната нас почти не знают. Экстерны высыпают на лестницу шумной толпой, все классы одновременно и в полном беспорядке устремляются к выходу. Заранее избавившись от серой форменной блузы, размахивая раннем, я вместе со всеми, крича и толкаясь, сбегаю по лестнице, и через мгновение этот шумный поток выносит меня наружу. Окруженный со всех сторон беспорядочно бегущей, галдящей толпой, надзиратель не успевает ничего заметить. Я свободен!
Погода стоит чудесная, ласковое солнце провожает меня к вокзалу. Я уже ничего не боюсь. Со мною бог. Я правильно сделал, что посоветовался с ним. От этих приятных мыслей я замедляю шаг и к вокзалу подхожу спокойно и неторопливо, как будто гуляя. Я гляжу вокруг с растроганным любопытством человека, который после долгого отсутствия вернулся в цивилизованное общество. Располагать собой — ощущение для меня новое и волнующее, мне еще надо к нему привыкнуть. С удивлением я вдруг замечаю, что вполголоса напеваю в задорном ритме хор из своей оперы:
Милая лентяйка, как ты долго спишь! Луч зари сверкает над коньками крыш. Пробудились птицы, встрепенулся сад, Пламенем рассвета небосвод объят. Славная погода! Нежится земля...
Пламя рассвета, конечно, давно отпылало, сейчас одиннадцать .часов, но погода и в самом деле славная, слишком славная, чтобы мне хотелось сесть в поезд. Настроение мое почему-то меняется: неистовая тоска по дому улетучилась, я веду себя так, будто хочу как можно дольше не возвращаться в Париж. Я спускаюсь в подземный переход, который под железнодорожными путями выводит меня на площадь, разрезанную пополам Орлеанской автострадой. Отправиться пешком? Я останавливаюсь в нерешительности. Когда ты свободен, надо все решать самому, а я к этому еще по привык. Выбор на первый взгляд совсем пустяковый, но он затрудняет меня. В конце концов я сажусь в автобус, который идет до Орлеанских ворот, и это путешествие на площадке наполняет меня радостью. Затруднение осталось позади. Замечу, кстати, что такого рода отношение ко всякому выбору, проявившее себя здесь мимолетно и выразившееся крайней растерянностью, которую я пытаюсь замаскировать, сделается впоследствии постоянной чертой моего характера. Любой выбор будет для меня мучительным испытанием, словно во мно остался неистребимый след того чреватого серьезными последствиями первого решения, которое заставило меня задержаться тогда возле живой изгороди...
Не знаю, почему я снова думаю об этом, впрочем, я думаю об этом всегда. Я снова радуюсь своей удаче, и радостное настроение сохраняется до конечной остановки.
Я иду пешком по длинному авеню до перекрестка Алезия, а потом к площади Данфер-Рошро, кварталу мне тогда еще незнакомому и в любой час дня многолюдному. Я чуть ли не на каждом шагу останавливаюсь и ротозейничаю, но делаю это, должно быть, не случайно, ибо чем ближе я к цели, тем больше меня охватывает беспокойство. Как встретят меня дома? На Алезии я захожу в церковь, чтобы еще раз обратиться к богу с просьбой о содействии, и чувствую, что охотно остался бы здесь на весь день.
Да простится мне, что я так подробно рассказываю об этих ребячествах. Они все больше надрывают мне сердце по мере того, как уходит в прошлое сама атмосфера, которая придавала им цену, по мере того как исчезают все эти мучительные раздумья, мое волнение и религиозные порывы. Я и теперь порою заглядываю в эту леденяще холодную, некрасивую церковь, обхожу ее, останавливаюсь перед паникадилом, куда верующие вставляют свечи и зажигают их одну за другой, обращая свои просьбы; к богу. Свечи дымно горят, я вдыхаю их запах. На этом месте я в тот день долго стоял, погруженный в наивные молитвы; я безуспешно ищу свою тень. Что я мог тогда сказать богу? Всякая попытка разгадать это была бы искусственной, всякое определение недостойно высоких помыслов. Но надо продолжать. Как выразить обуревавшие меня чувства, когда я поднимался по лестнице своего дома, точно гость, и звонил у собственой двери, гадая в тревоге, кто откроет мне дверь... Дверь открыла мама в пеньюаре.
— О господи, это малыш! И голос отца из гостиной:
— Что? Ты с ума сошла!
Да, это я, это ваш сын, который страдал и томился вдали от вас! Какое счастье! И я плача смеюсь и смеясь плачу, и моя растроганность трогает маму, она сжимает меня в объятиях, она душит меня — ах, как я об этом мечтал! — она мешает свои слезы с моими, но ее ведь вообще нетрудно растрогать, я опасаюсь, что ее сочувствия окажется мало для того, чтобы семья примирилась с таким поразительным свидетельством любви и верности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51