Губы Яака шевелились. Бормотал он «Отче наш» или вспоминал впопыхах слова заклинания, кто его знает.
И тут из приоткрытой двери судейской раздался голос Эверта Аялика, бесстрастный, как сама судьба:
— Кто там из Паленой Горы, заходи!
Парни вздрогнули.
— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое,— пробормотал Хинд, стянул ушанку с головы и вошел внутрь.
Батрак поплелся за хозяином, на пороге он приостановился и быстро, уставясь в закопченный потолок судейской, пробормотал заклинание:
— Наше место свято и свято под нами!
После чего он отдал себя в распоряжение суда, смело, почти радостно взглянув на двуглавого орла, стоявшего на столе, за которым сидели судьи в своей парадной одежде с висящими на груди серебряными гербами.
Мюллерсон смерил парней холодным взглядом и сказал:
— Итак, Хинд Раудсепп, на твою лошадь свалилось дерево?
— Да,— кивнул Хинд.
— И как же это вашу лошадь угораздило? — поинтересовался лейгеский Биллем, сжимая в руке трубку.
— В прошлый четверг вечером.
— Яак Эли, ты признаешь себя виновным в том, что вовремя не отогнал лошадь, как хозяин велел?
— Нет, не признаю,— отрезал батрак.
Мюллерсон записал его слова на бумагу, отложил в сторону гусиное перо и лениво моргнул своими жабьими глазами.
— Говори правду, Яак Эли, не то всыплем тебе по первое число,— пригрозил он.
Батрак испуганно пустился в объяснения:
— Хозяин сказал, может, отгонишь Лаук, как бы дерево на нее не свалилось. Хребет-то у ней хрупкий, будто вербная веточка.
— Постой, — оборвал его Хинд.— Про хребет это ты потом сказал, когда уж лошадь околела.
— Ты еще вякнул, будто кто охнул,— принялся торопливо растолковывать Яак.— На меня еще эдак посмотрел. Да только это не я охнул.
— Кто же тогда охнул? — полюбопытствовал Эверт Аялик.
— Не знаю,— ответил батрак.
— Береженого и бог бережет,— быстро проговорил Аялик и потер, словно у него болели зубы, щеку, подстриженную с проседью бороду.
— Что же ты сказал там, под деревом? — спросил лейгеский Биллем, затянувшись доброй порцией дыма.
— Ежели бы...
— Что «ежели бы»? — просвистел управляющий.
— Ты еще вякнул, что «кабы»,—добавил Яак.
— Что вы несете! «Ежели бы» да «кабы» — говорите по-человечески! Не путайте у меня тут! — прикрикнул Мюллерсон.— Будете путать, назначим вам обоим соленых. Хинд Раудсепп, рассказывай толком, как ваша лошадь подохла?
— Налетел ветер, свалил дерево прямо на лошадь, хребет-то у нее жидкий, вот и переломился...
— Выходит, ветер и виноват, чего ж на суд его не позвали? — засмеялся управляющий, берясь за перо.
— Кабы дровни не зацепились, я бы лошадь отогнал,— неожиданно признался батрак.
— Что, их кто держал, что ли?
— Не знаю,— тихо ответил Хинд.
— Коли так, зовите на суд бога земли! — засмеялся коннуский Андрее.
Судьи и писарь испуганно взглянули на него: как смеет скалить зубы над такими вещами?
В судейской воцарилось какое-то гнетущее молчание. Эверт Аялик снова беспокойно потер подбородок.
— Суд предлагает вам поладить,— просипел наконец Мюллерсон.
Парни не двигались с места, стояли потупившись, каждый сам по себе.
— Долго ли еще ждать, ну давайте миритесь.
В душе Яака затеплилась искорка надежды, во всяком случае он пошевелил правой рукой, поднял ее, посмотрел на грязные обломанные ногти, будто впервые увидел, какие они запущенные и неопрятные, и взглянул исподлобья на хозяина.
Однако Хинд был по-прежнему непроницаем и хмур.
— Хинд Раудсепп тоже! Или у тебя рука отсохла? — съязвил Мюллерсон.
— Так ведь я же тогда без лошади останусь, буду точно пес без похлебки,— пробормотал Хинд уныло.
— Так и так ты останешься без лошади — и тяжба тебе поможет ровно мертвому припарки! Скажите громко, чтобы милостивый суд услыхал: мы поладили!
— Мы поладили, — повторил Яак.
Хинд был тяжелее на подъем. Наконец выдавил и он:
— Мы поладили.
Вяло, невесело пожал он руку Яака.
— Порядок! — похвалил управляющий и обратился к Аялику: — Эверт, сколько могла стоить паленогорская лошадь, ты ведь ее видел?
— Как же, как же, с моего двора все видать! Что там говорить, жалкая была лошаденка, исхудалая, облезлая; как не видать — видал. Стоить она могла самое большое двенадцать рублей.
Мюллерсон запыхтел, закряхтел, завозился на стуле, потом объявил:
— Сделаем так: оценим лошадь в десять рублей, тогда вам не придется идти в орднунгсгерихт, и наш приговор будет отвечать букве закона. А поелику вы равно виноваты, то и наказание поделите пополам, назначим каждому по пяти рублей. Батрак Яак Эли, ты можешь выплатить хозяину свою долю?
— Нет, не могу,— выдохнул Яак.
Управляющий подумал немного.
— Коли так, будешь батрачить на Хинда Раудсеппа до той поры, пока не отработаешь пять рублей. Ну что, по рукам?
Батрак молчал.
— Яак Эли, отвечай так, чтобы суд слышал: ты понял, что должен батрачить в Паленой Горе до тех пор, пока не отработаешь пять рублей?
— Я и так батрачу,— нехотя отозвался Яак.
— И дальше будешь,— подтвердил Мюллерсон.
— Вы довольны решением суда? — спросил Эверт Аялик.
— Довольны, — откликнулся Хинд.
— Ну ступайте, обмойте примирение,— сказал управляющий и принялся записывать решение суда.
Парни попрощались, надели шапки и вышли. За ними последовал и коннуский Андрее, должен же кто-то из судей присутствовать при наказании алаяниского Мярта, к тому же Андресу всегда нравилось смотреть на чужие страдания. Не успели Хинд с Яаком выйти на дорогу, как со двора понеслись истошные вопли.
САМОСУД
Гнедой жеребец мыраского Сиймона по-прежнему копытил землю возле корчмы, а сам хозяин, наглый и самоуверенный, сидел за длинным столом в пустой избе за кружкой пива. Увидев в дверях паленогорских, он окликнул Яака, батрачившего в прошлом году в Мыра:
— Ну что, цела твоя шкура?
— Цела,— ухмыльнулся Яак.— Только вот платить назначили.
В углу топилась печь, хвойные ветки с треском разбрасывали искры, кровавые блики огня таинственно мелькали на кирпичном полу: что-то происходит, нет, не происходит, обязательно произойдет, сегодня или завтра, не может быть, чтобы не произошло.
Батрак присел на длинную скамью. Хинд же прошел к стойке и бросил корчмарю:
— Две стопки водки!
Из кружки выпорхнула светлая птица радости и метнулась, прошелестев крыльями, под самый потолок. Хинд оглянулся. Может, то был шелест крыльев перелетных птиц под блеклым весенним небом, высоко над полями, горами и лесами!
Нет, то были не птицы, а его мечты. Молодые и дерзкие, они шумели, вырвавшись на мгновенье из серой клетки нищеты. Бледный, без единой кровинки на щеках, распахнул он полы тулупа:
— Помянем Лаук!
— Будь по-твоему,— согласился батрак.
И они глотнули огненной воды.
Взгляд хозяина остановился на рваном тулупе Яака.
— Ты ровно общипанная ворона,— сказал он. Подумал о чем-то и добавил, расчувствовавшись: — Слышь, я справлю тебе новую шубу!
— Шубу? — навострил батрак свои маленькие уши.
— У меня на чердаке овчина припасена, несколько шкур, еще от отца осталась, чего ей зря лежать, того гляди моль побьет, лучше уж я тебе шубу сделаю. Чья бы вина ни была, больше мы про нее толковать не будем, лошади нет, суд свой приговор вынес. Шубу я тебе справлю просто так, задарма, подарю в знак примирения.
— Обмоем шубу,— засмеялся Яак и, чокнувшись с Хин- дом, выпил.
— Обмоем шубу в знак полного примирения,— подтвердил хозяин.
После чего они встали, собираясь уходить.
— Посиди еще, поговорим,— позвал батрака Сиймон с другого конца стола.
Яак вопросительно взглянул на хозяина.
— Можешь остаться, поговорить, ежели хочешь, сегодня день суда и примирения, сегодня не рабочий день,— сказал Хинд и вышел во двор.
На лице у Сиймона мелькнула коварная усмешка:
— Добро, пусть будет день суда и примирения.
И он заказал еще пива и вина.
Немного погодя в корчму зашел Мярт, выпоротый мужик. Охая и кряхтя, подошел он деревянными шагами к стойке принять хлебного... Сел подальше за стол, не глядя на Яака и Сиймона. Но стоило ему выпить, как глаза у него сами собой увлажнились, слезы тихо потекли по щетине и закапали на стол.
— Чего теперь нюнить! — бросил Сиймон.— Уж коли быть собаке битой, найдется и палка. Другой раз будешь знать, как жаловаться! Ну что, помог тебе «господи, помилуй»?
Яак одобрительно засмеялся.
Молчание Мярта вывело Сиймона из себя. Его широкое красное лицо стало еще краснее, длинные, черные как смоль волосы разметались по плечам, он встал, подошел к Мярту и как стукнет кулаком перед самым его носом, так что кружка подскочила. Печь рассыпалась искрами: происходит, нет, не происходит, не может быть, чтобы ничего не происходило.
Но алаяниский хозяин и тут ничего не сказал, сидел как пришибленный.
С недоброй усмешкой Сиймон зашел к нему со спины и начал своими медвежьими лапами свежие раны оглаживать.
Наконец мужичок охнул.
— Что ты, сморчок, охаешь? Погоди, я тебя покрепче прижму, то-то хорошо будет! — измывался Сиймон.
И прижал.
Мярт аж взревел от боли.
— Тихо-тихо, чего ты ревешь как резаный! Ведь мы с тобой друзья, вместе были на конфирмации, может, поговорим в наше удовольствие,— издевался Сиймон.— Ну что, голубчик Мярт, будешь еще жаловаться священнику! Дай-ка я тебе на спинку подую, Пеэтер всыпал горячих, а я подую!
Кривляясь, он вытянул толстые красные губы и подул Мярту на спину.
Яак покатывался со смеху, посмеивался и корчмарь.
Мярт поднялся из-за стола и, как побитый пес, поковылял к двери, но Сиймон схватил его в охапку и давай обнимать-целовать, бедный мужик только охал и стонал.
— Голубчик ты мой, ягодка ты моя, малинка ты моя сладкая. Разве мы с тобой не помирились, разве мы не друзья, государевы братья,— приговаривал Сиймон и
подмигивал Яаку.— Сегодня не рабочий день, сегодня день суда и примирения.
— Ах братья! — выдохнул Мярт.— Крест с шеи сорвал, теперь его в снегу и не найдешь, выпороть велел. Изверг ты, а не человек, изверг!
— Господи, помилуй, господи, помилуй! — запричитал Сиймон, как пономарь, в ответ на его жалобы и твердой рукой вывел алаяниского хозяина во двор, посадил на грязный соломенный тюфяк, накрыл ноги коричневой в полоску попоной и крикнул: — Яак, иди подержи хозяина, мне еще надо кобылу поучить.
Яак навалился всем телом на Мярта, хотя тот даже не шевелился, не то чтобы сопротивляться.
Сиймон же хорошенько привязал гнедую к коновязи, вытащил из-под мешка кнут и кончиком рукоятки пощекотал у нее в паху. Скотинка запрядала ушами, задергала хвостом. Сиймон пощекотал еще. Кобыла вздрогнула. Тогда Сиймон ударил из-под оглобель прямо в пах. Сначала лошадь дрожала, трясла хвостом. Но побои все не прекращались, и она брыкнула в передок, так что голова у Мярта дернулась.
— Ох, изверги! — задыхался Мярт под Яаком.
Сиймон огляделся, не идет ли кто.
Никого, на дороге пусто.
— Сверни ему шею, Яак, чтоб не пищал,— скомандовал мыраский хозяин.
Батрак угодливо схватил Мярта за тощую шею, пожалуй, и придушил бы, если бы мужичок подал голос. Но Мярт глухо молчал.
— Устроим-ка Иордан!
Сиймон зашел с другого бока и снова стал измываться над кобылой. Лошадь больше не брыкалась, лишь похрапывала.
— Ишь, набуровилась воды, голодная кляча, а выпускать не хочет. Небось Иордан замерз! Ах ты стерва недоношенная! — сквернословил Сиймон.
Наконец вожжи не выдержали и порвались. Кобыла рванула на дорогу, оглобля треснула и согнулась. Яак спрыгнул с дровен, едва не попав под полозья.
Сиймон размахивал кнутом и злорадно смеялся вслед удаляющимся дровням.
— Скатертью дорожка! Свидетелей у него нет. Пусть только пожалуется. Будет с него!
У Паабу в печи пеклись хлебы.
Вернувшись со двора, она обнаружила в риге незнакомого мальчика, который в этот самый момент выуживал из печки лепешку. На нем была длинная до пят шуба, голодные глаза блестели нездоровым блеском.
— Погоди немного! Лепешка еще не испеклась,— сказала Паабу.— Этак ты руку обожжешь.
Мальчик вздрогнул, отдернул руку, испуганно заозирался, как попавшийся в ловушку зверек, и жалобно завыл.
И тут Паабу узнала его. Это был сын солдата Матса по фамилии Орг из лесной риги, принадлежащей Сиймону. Его родители один за другим умерли на масленицу от голода, отец был найден под кроватью с капустным листом в зубах.
— Расскажи, что новенького у вас на хуторе?
Мооритс провел рукавом по замызганному лицу и еще
пуще заплакал.
— Некуда мне больше идти,— слезно убивался он.— Вот пойду в лес да и останусь под елкой.
— Как это некуда идти? — спросила Паабу дрогнувшим голосом, почуяв неладное.
— Второй день моя хозяйка меня не кормит, теперь и со двора прогнала, говорит, у них своих ртов хватает...— объяснил паренек, всхлипывая.
— Не плачь, я тебя покормлю,— утешала его Паабу.— Скоро и хлеб поспеет.
Она поставила на стол холодную пареную репу, села напротив Мооритса и стала глядеть, как он ест. Ей вспомнились ее собственные сестры и братья, как цыплята, попискивавшие около стола.
— Вот вернется хозяин, мы его попросим, чтобы он тебя в Паленой Горе оставил,— сказала ключница.
Во взгляде мальчика сверкнула искра надежды.
На этот раз Хинд был веселее обычного, зародившаяся в корчме радость не успела развеяться. В риге от жаркой печки и спелого хлеба было тепло и уютно. Паабу отрезала от ковриги хрустящую корочку, которую Хинд особенно любил. Хоть это и был хлеб с мякиной пополам, а все ж таки хлеб, к тому же горячий и свежий.
Так сидели они и посасывали корочки, Мооритс и Хинд по одну сторону, Паабу напротив; вид у хозяина был такой добрый и приветливый, что ключница заговорила о сироте.
— Так, так,— не сразу протянул Хинд и замолчал.
Молчал долго. Понуро сидел и смотрел отсутствующим
взглядом куда-то вдаль и думал.
Ох мы, бедненькие детки, батюшкины, матушкины...—
вертелось у него в голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17