— Не одному ему помогают,— спасительно вставил Арвидас Бреткунас— Будь у тебя огород, и ты бы небось...
— Зачем ей огород?— уколола Дангуоле.— За спиной такого, как Стропус, каждая женщина чувствовала бы себя барыней. Если бы мой Арвидас председательствовал, я бы никогда о навоз руки не марала. Пусть кроты землю роют...
— Думаешь, Габриеле по своей воле отказалась от аров?— заступился склонный к соглашательству Арвидас— Нет, она же сама деревенская, не боится руки замарать... Но Стропус, если память мне не изменяет, всегда выступал за колхозы без приусадебных участков, и было бы, конечно, ни то ни се, если бы он себе отрезал землицы... Разве я, товарищ председательша, не прав?
— Не прав, товарищ учитель,— возразила Габриеле и злорадно добавила: — Ничего ты не понимаешь, Арвидас. Когда мужчина действительно любит, он прежде всего печется о возлюбленной, а не о каких-то арах. Как-то я обмолвилась, что не прочь держать корову, откармливать поросенка, но Андрюс меня только поднял на смех. Что? Корову? Поросенка? Ты что, рехнулась: чтобы я любимой женщине позволил в хлеву отираться!.. Вот какие принципы у моего Стропуса, если вам угодно...
— Счастливица,— завистливо процедила Дангуоле и проглотила подступивший к горлу комок.
— Да, дорогая, жаловаться мне грешно.— Габриеле натужно улыбнулась.— У меня, правда, порой бывает слишком много свободного времени, но оно приятнее, чем вечная занятость. Сегодня, например, проснулась раньше, чем обычно, и отправилась гулять. Ведь сегодня такое изумительное весеннее утро! Что за воздух! Что за трели!.. Сердце замирает от радости...
— А мы до обеда будем на своих арах потеть,— обиженно пролепетала Дангуоле.
— А чем уж так плохи эти ары?— спросил Арвидас Бреткунас, с трудом подавляя раздражение.— Работай себе и радуйся... Я лично за активный отдых, мои дорогие. Конечно, и прогулки хороши, спору нет. Легкие проветришь, кровообращение улучшается. Но с физической нагрузкой на свежем воздухе не сравнишь. Ты как хочешь, Габриеле, но я лично против этих городских моционов. Через неделю будем картошку сажать. Приходи, сама убедишься, что лучшей зарядки нет.
«Хватит у вас помощников и без меня. Если родители сами не смогут, детей пришлют,— недружелюбно подумала Габриеле, провожая взглядом удаляющуюся супружескую пару.— Совсем опростились!.. Дангуоле, когда приехала сюда, такой барышней была... А сейчас? Заматерела, как деревенская баба. Или Арвидас... Напялил на себя какой-то задрипанный плащ!.. Кирзовые сапоги, штаны с протертым задом — ни на грош интеллигентности... Плетется в хвосте в прямом и переносном смысле, шлепает за лошадью, помахивает кнутом — деревенский недоросль, и только. А надо же: довольны... Может, даже и счастливы...»
Габриеле завистливо вздохнула, но когда представила себя на месте Дангуоле, плетущейся рядом с Арвидасом за лошадьми, то вся съежилась. Она вдруг почувствовала какую-то смутную вину, словно отмочила дурацкую шутку, которая не казалась уже такой остроумной, как десять минут назад. Что за бред — ни свет ни заря расхаживать по деревне и строить из себя мученицу? Повернуться — и домой! Да побыстрей! Господи, вот когда пригодился бы сказочный ковер-самолет! Только скажи слово и унесет тебя, куда пожелаешь. Но время сказок прошло, придется на своих двоих возвращаться к мужу, к Андрюсу Стропусу, влюбленному в свою работу, в свой колхоз, в свою карьеру. А может быть, по-своему и в нее, свою жену? Разве он не любит ее, как удобную вещь, как, скажем, какой-нибудь стул с резной спинкой, к которому привык и без которого себя не мыслит? Попробуй отними его, и он, Андрюс Стро-пус, взбеленится и бросится защищать этот стул, яко львица своих детенышей. Поди знай, что у него было на уме, когда он отказывался от домашнего хозяйства — от коровы, от огорода? Может быть, вовсе не принципы, а любовь к ней, желание избавить ее от нелегких домашних работ? Поди знай...
«Я ненасытная,— укоряла она себя, вспоминая свой недавний приход к Стиртам.— Кое-кому всевышний швырнет кроху, и они довольны, а у меня в руке не кроха, а целая краюха, и я еще жалуюсь, что масла пожалели, слишком тонко намазали». Ей вдруг показалось, что она все еще стоит в светлой, но захламленной Стиртиной комнате, уставленной незастеленными кроватями, между которыми валялись какие-то игрушки, а на спинках стульев серела чья-то одежда.
Стиртене, вошедшая вслед за гостьей, густо покраснела и виновато залопотала: — Есть у нас и поприличней комната... Милости просим.— Хозяйка упрямо толкала Габриеле к двери: — Все у нас поломано, раскидано, смято, и все из-за этой непролазной работы... Заходите сюда, учительница. Садитесь.
Габриеле послушно села за большой круглый стол с шестью стульями. Комната, видать, предназначалась для гостей, но по углам торчали какие-то баулы, огромная корзина и несколько эмалированных ведер, должно быть, с топленым жиром или с вареньем. Пол был грязен, с крупными пятнами от чьих-то следов, хотя, судя по редким чистым островкам, его недавно мыли.
— Хорошая комната,— сказала Габриеле, глядя на окна.
— Всего у нас четыре, не считая кухни... Спасибо председателю — колхоз дом построил. Правда, мы немного задолжали, но расплатимся...
— И центральное отопление есть?— пропела Габриеле, заметив за обвисшими занавесками гармошку радиатора.
— Местное, но не бог весть что,— пояснила Стирте-не.— Пока плиту топим, тепло. Но все-таки с печным не сравнишь. Хороший дом, что и говорить.
— Вам такой и нужен. Ведь вас много...
— Как же... Детей семеро да мы с мужем... А скоро и прибавление,— Виру те Стиртене погладила живот и застенчиво улыбнулась, словно прося прощения за такой необдуманный шаг — хватило бы, мол, и семерых.
Габриеле хотела спросить у Бируте, где муж, но вовремя спохватилась: через открытую дверь увидела в другой комнате человека, растянувшегося в резиновых сапогах на потертом диване.
— Прилег, бедняга,— выдохнула Бируте, поймав настороженный взгляд гостьи, и тут же прикрыла дверь.— С шести часов утра на ногах. Пока накормишь телят, придешь с фермы, уже одиннадцать, и к своей скотине: корову подои, свиньям корма задай... Пока поешь, пока какую-нибудь мелочь по дому сделаешь, глядишь, и обедать пора. Снова ферма, снова своя готовка. И так с утра до вечера крутишься как белка в колесе. А Пранюс, тот корма возит...
— Но на ваших плечах семеро детей!— не стерпела Габриеле, возмущенная снисходительностью Стиртене.
— Они друг за дружкой присматривают, учительница. А самый старший нам с мужем помогает, за телятами ухаживает. Нет, у меня с детьми никакой беды нет, все уже самостоятельные, если не считать малышей...
— Они плохо учатся. Пропускают уроки.
— Не из распущенности, учительница, по надобности пропускают.
— Знаю, что по надобности,— согласилась Габриеле, чувствуя свое полное бессилие.— Но родители в первую очередь должны заботиться о том, чтобы их дети получили образование. В этом их будущее. Неужели оно вас не беспокоит?
— Беспокоит, каждую мать беспокоит. Но стоит ли стараться, чтобы все дети профессорами стали? А может, они сами не хотят? Зачем же их учить насильно? Пусть в колхозе работают, телят кормят, как и мы с отцом... В жизни всякие люди нужны. Посмотрим — может, младшенький будет способнее к наукам?
— Не будет, если вы не измените своего отношения к учебе,— откровенно сказала Стропене.— Для того чтобы дети учились, нужны условия. Вы их создаете?
Стиртене защитилась от ее холодных нравоучений застенчивой улыбкой, ничего не ответила, но растерянный взгляд как бы говорил: «А мне? Кто создал условия мне?»
«И плохо, что не создали. Не была бы такой неудачницей»,— ответила она Стиртене взглядом и встала со стула. Габриеле знала, что это бестактно, но женское любопытство взяло верх над достоинством, и, выдержав паузу, она спросила:
— Вы, наверно, очень любите своего мужа, если нарожали столько детей?
— Вы думаете — дети только от любви?..— ответила вопросом на вопрос Стиртене, удивленная ее простодушием.
— А как же иначе?
— Может, оно и так... Но что это за штука — любовь, право, не знаю... Просто не думала...
— Неужто вы никогда не любили?
— Почему? Детей любила и люблю. Потому-то они и погодки... Сердце замирает, когда прижмешь к груди теплый, нежный комочек. И мне хватает... такой любви... Спросите, почему пошла за Стирту?— Она помолчала и добавила: — Не хотела в старых девах остаться. И детей хотела... Да и Пранас в ту пору так зверски не пил. Ну, я и пошла за него, не привередничая и наперед зная, что не золото мне привалило...
^^ — Я сама мать Я знаю, как много значит любовь к своему ребенку... Но кроме любви к детям есть...
— Ничего, кроме нее нет,— сказала Стиртене.
— Есть,— повторила Габриеле и почему-то покраснела.
То ли она вдруг устыдилась своих заскорузлых назиданий, то ли Стиртене обидела ее своей непреклонностью, сказав горькую для нее правду и не уступив.
— Для полного счастья,— промолвила Габриеле,— надо, чтобы и тебя любили.
— Меня дети любят, учительница.
— И вы их, Стиртене, любите,— перевела она слова хозяйки в повелительное наклонение.— Только не на словах, не прижиманиями к груди. Создаете ли вы им нормальные условия для учебы?
— Да ну вас,— обиделась Стиртене.— Вам легко говорить. Будь вы на моем месте...
— На вашем месте,— посуровела Габриеле,— я бы в первую очередь подумала перед тем, как подарить жизнь еще одному... У вас нет чувства ответственности, Стиртене,— выпалила Габриеле и шагнула в дверь, даже не прислушавшись к сердитому бормотанию хозяйки.
Посещение Стиртов так запало в душу, что она еще долго вспоминала о нем.
Поэтому и сейчас, возвращаясь по деревенской улице домой, Стропене вспомнила грязную комнату, уставленную незастеленными кроватями, и мужчину в резиновых сапогах, лежавшего на потертом диване. Всех детей Габриеле тогда не видела, вокруг бродили только младшенькие и их нянька — восьмилетняя девочка с тупым выражением лица. В деревне поговаривали, будто у нее не все дома... Несчастная семья... Несчастная мать... Проклятый пьяница-отец... И эта обделенная судьбой, обездоленная женщина еще находит в себе силы смеяться, защищать мужа, гордиться своей материнской любовью... Вряд ли осознает, как она несчастна!
Габриеле уже не идет, а бежит. Ей кажется, что, опоздай она хоть на минуту, случится что-то непоправимое, о чем придется жалеть и жалеть, может быть, всю жизнь. «Господи, какая я дура... какая дура!»— шепчет она, ничего вокруг не видя, кроме трехэтажного замка из жженого кирпича, замка, построенного для всех бывших, нынешних и будущих председателей. Кроме просторных светлых комнат и усталого Андрюса на белой подушке. «Только бы он не проснулся и не ушел... только бы не ушел...»
Стропус спит.
Вспомнила о его любимом блюде — картофельных оладьях со сметаной. Габриеле бросается готовить. Трет картошку, смешивает с яйцом, а когда Стропус просыпается, оладьи готовы: только подноси к кровати.
Он дивится ее расторопности и рвению. Давно такого в доме не было, давно.
Андрюс добродушно посмеивается над ее услужливостью, а она наивно верит, что эти ее хлопоты если и не преобразят его, то во всяком случае возымеют какое-то действие. Стропус прячет усмешку, умеряет свою прыть, и им так хорошо, как в самые счастливые годы их молодости. Длится это час или два. Затем он снова уходит с головой в хозяйственные дела, хоть и мог после поездки подольше понежиться в постели.
— Некогда даже передохнуть,— сетует он, поймав укоризненный взгляд Габриеле.— Разве надо было бы за каждой шавкой следить, будь у людей совесть и чувство ответственности, уважай они себя и других. А теперь только и гляди, чтобы свинью не подложили. Я не говорю, что все такие, но есть все же типы, которые не могут не совать палки в колеса, особенно если колеса хорошо крутятся и воз поднимается в гору... Зависть, злость застилает им глаза. Взять хотя бы и этого увальня — Антанаса Гирини-са. Еду я вчера, смотрю, как трактористы работают, и вдруг вижу: стоит «Кировец». Ты представляешь себе, что значит простой такого исполина, хотя бы пятиминутный, да еще в страду? По меньшей мере полгектара невозделанной земли! Подхожу — да это же Унте. Копается, возится над гнездом какой-то пичуги, и делай с ним что хочешь. Он, видите ли, должен это гнездышко перенести, чтобы под ножами культиваторов яички не погибли... Ну, скажи, есть у человека разум?
— А может, в этих яичках уже и птенцы шевелились?— спрашивает Габриеле.
— Птенцы?— сердится Стропус— Положим, птенцы. Какое ему дело? Если из-за каждого птенца прыгать с трактора, то у нас осенью хлеба не будет.
— Доброе у него сердце,— бросает Габриеле, притворившись беспристрастной, хотя ее так и подмывало возразить мужу.
— Нарочно хотел позлить. Он меня терпеть не может. Как, впрочем, и я его.
— Что же вы не поделили?
— Жизни. Я за сегодняшний день, за прогресс, за будущее. А он за девятнадцатый век. Старье!..
«Занятный экземпляр...»— собирается сказать Стропе-не, но сдерживается.
Габриеле остается одна, и еще долго ее мысли вертятся вокруг Унте. Вспоминает о том, что слыхала о нем от других, думает о не проклюнувших скорлупу пичугах. «И впрямь занятный экземпляр... Видно, потому мне и приснился такой дурацкий сон, хотя ничего подобного в голову никогда не приходило. Ей-богу, бред сивой кобылы...»
— ...Так вот как, товарищ Антанас. А теперь позвольте спросить, почему вы переносите птичьи гнезда?
— Какие гнезда, товарищ Стропене?
— Как это — какие? А за что председатель снял вас с трактора?
— Он меня не снял. Он заменил его. Я снова получил свою «Беларусь». И только рад. Не по мне эти новинки... С такими не поля пахать, а людям кости ломать. Железные чучела, чтоб земля дрожала.
— И все-таки почему вы эти гнезда?..— Габриеле смотрит на Унте глазами простушки, удивляясь совпадению: снился человек, и вот, пожалуйста, он перед тобой.
— Ваш муж из мухи слона сделал,— говорит Унте, недоверчиво косясь на председательшу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72