Но и в ее случае тоже имеет место несправедливость. Зарабатывать на жизнь ей приходится самой, и в то же время вроде как неудобно, если она пойдет куда-нибудь одна. Что о ней подумают? Какой бы она пи была (а кто может знать ее лучше, чем я?), но перед людьми надо выглядеть этакой застенчивой фиалочкой. Казалось бы, чего ее жалеть? Она неравнодушна к мужчинам, о чем сама сказала мне сразу же, обманывала меня напропалую, черт бы ее побрал; но когда проживешь с кем-нибудь пяток годков, это оставляет неизгладимый след. Два года тому назад нас развели, как я уже говорил. Только через год я пришел в себя* и начал понемногу забывать ее. А потом произошло такое, что при одном воспоминании об этом меня берет оторопь. Нынешним летом, в июне, ей взбрело в голову, что она может ко мне вернуться.
Я возвращался с работы, обессиленный, как после марафонского пробега, едва поднялся по лестнице (с той поры, как я потолстел, я гордо игнорирую лифты). У дверей квартиры стояла Гана.
— Привет!
— Привет! Я пришла к тебе. Пустишь меня?
— Конечно! Будь как дома!—поощрил я ее, открыл дверь и впустил внутрь.
— Ну и порядочек у тебя!—сказала она. Это она-то, с ее склонностью к богемному раскардашу.
— Ты же знаешь, я все время в бегах. Надо будет как-нибудь взять отгул. Или позвоню в бюро услуг.
Она принялась убирать, но вид у нее был какой-то рассеянный.
— Извини. Если ты не торопишься, я бы принял душ,— сказал я.— На мне уже два дня одна и та же рубашка, прямо задыхаюсь.
—Ради бога,— улыбнулась она,— я не тороплюсь. Хочешь, я приготовлю что-нибудь поесть?
— Разве что для себя. Я ел. Вот только кофе выпью.
Я как следует поплескался, надел чистое белье, в майке и джинсах вернулся в комнату. Моей бывшей как не бывало. Заглянул в кухоньку. Никого.
Она лежала на тахте, укрывшись до подбородка, и ее золотистые волосы нимбом рассыпались по подушке.
— Иди ко мне, Тики, я соскучилась по тебе!
Она колыхнулась под простыней. Меня так потянуло к ней, что я готов был выкрутить сальто и плюхнуться в постель. Но чего бы мы стоили, если бы в нас начисто отсутствовала гордость? Я подошел к окну, заложил руки за спину и молча стал смотреть в окно.
— Ты не хочешь? Не строй, пожалуйста, из себя героя. Я знаю, что хочешь. Как-никак это сразу видно.
— Хочу, ты угадала, хочу,— признался я по-мужски.— Но не стану. Ты, кажется, все забыла, а я — нет.
— Господи! А что, если я за это время перебесилась и теперь хочу наконец окончательно обосноваться?
— Слушай, это твоя забота. Меня в это не впутывай.
— Ах боже, ах боже, ах боже!—запричитала она и откинула простыню.— Я и забыла, что ты великий детектив. Если я не разбросала возле постели белье, так ты сразу же подозреваешь, что я соблазняю тебя, одетая с ног до головы, так ведь?— сказала она и подошла ко мне. Обхватила меня за талию.— Ты всегда был осликом, Тики.
— Я это знаю.
— А что ты скажешь, если я захочу вернуться?
— Ничего. Я тебе не поверю. Одурачить себя во второй раз я не позволю.
Она вышла в гостиную, нервозно закурила.
— Если бы я захотела, ты еще упрашивать бы меня стал!—сказала она неуверенно, а я только ухмыльнулся. Я сел возле нее, теперь уже абсолютно спокойный.
— У тебя кто-то есть!—сказала она.
— Нет.
— Тики, я не хочу ничего плохого.
— Гм.
— Неужто так трудно понять? Мне тридцать четыре. Я признаюсь, что жила довольно разнузданно, но все еще можно уладить. Я хочу иметь ребенка.
Я смолчал. Удержался от колкостей, которые вертелись у меня на языке.
— От тебя. Дура я, что не хотела ребенка раньше, что сперва хотела пожить в свое удовольствие. Мне бы хоте-
лось, чтобы он вырос таким же порядочным человеком, как ты.
Я невозмутимо покачал головой.
— Ничего другого мне от тебя не надо. Если ты не хочешь, чтобы я была с тобой, могу здесь и не жить, это совсем необязательно. Но мне нужен ребенок. Я не хочу в один прекрасный день остаться одна. Тики, а ведь правда, нам с тобой было хорошо, когда мы только поженились, а?
— Когда только поженились.
Она взглянула на часы и вскочила.
— Ну, ладно, пойду. Жаль. Я тебе еще позвоню, может, передумаешь. Я знаю, это звучит скверно, когда об этом говорят так по-деловому. Во всем виновата я сама. Но если ты захочешь... Если сможешь... Ну, ты знаешь, где меня найти:
Хлопнула дверь, и Гана исчезла. Признаюсь, меня так и подмывало вернуть ее. Высунуться из окна, свистнуть, заложив пальцы в рот. Кинуться за ней вдогонку, поймать ее еще у лифта внизу. Но я этого не сделал, и что теперь вздыхать понапрасну.
Гана, Ирена, Ирена, Гана. С субботы два этих имени гудят у меня в голове. Нынешнее дело скоро завершится. Как только мы передадим его в прокуратуру, примусь искать себе жену. Я не хочу в сорок лет свихнуться.
- ЭТО СДЕЛАЛ ГУГО?— выпаливает Экснер, едва подследственного уводят. Я пожимаю плечами.
— Пожалуй, нет. Скорее всего, нет. Могу поспорить на ползарплаты.
— Ничего?—говорит Бавор в телефонную трубку.— Слушай, а как насчет Коленатого? Опять ничего? Да чем вы там, ребята, занимаетесь, что не знаете даже таких звезд? Это все равно что не знать Марадону! А тебе говорит что-нибудь имя Стиблова? Джейн Стиблова. Во-во! Ну так я к тебе заскочу. Спасибо!
— Ничего это не даст,— буркнул я.— Мы ловим мышь, а кошка от нас удрала.
Бавор окаменел в дверях. Щелкнул пальцами.
— Бертик, не вешать голову!
— Мы на этом погорим, увидишь.
— Я скажу начальнику, чтобы он тебя отстранил.
— Черта с два!
— Ты переутомился. Не проявляешь инициативы, не вынюхиваешь.
— Давай отчаливай! -
Бавор ухмыляется и уходит. Я пишу. Номер страницы — сто семьдесят восемь. Дело уже толще «Старика и моря», а ведь какая книга! Мы точно пауки; ткущие паутину. Но о чем идет речь на каждой странице? Все о деньгах да о деньгах. «Что такое счастье?»— спрашивают мои дорогие сограждане. Это когда ты богат. Когда заимел то-другое. Пожалуй, мы не ожидали, что наши возвышенные идеалы так потускнеют. Какую шапку дают в газетах, когда печатают выигрышные номера лотереи? «Улыбнулось ли вам счастье?» Как назывался кинофильм о людях, помешанных на спортлото? «Счастье придет в воскресенье». А здоровье? А любовь? А красивые и умные дети? А мир? Разумеется, не тот захватанный, газетный, а тот, который вы ощущаете, когда, хорошо исполнив свою работу, предаетесь отдохновению в саду или забрасываете крючок в заводь; Мы пренебрегаем вещами, ценность которых не выражена в деньгах. Мы заискиваем перед официантом, который нас обсчитывает, стремимся поддерживать с ним хорошие отношения, потому что он нагреб полмиллиона. Чего мы ожидаем? Что он с нами поделится, если мы будем с ним приветливы? Что он даст нам взаймы, когда мы окажемся на мели? Что если мы будем с ним обходительны, то авось он усовестится и станет драть с нас поменьше? Плюх, плюх. Толчемся в грязи. А ведь эту грязь развели мы сами.
Нынче я печален. Нынче ко мне не относится то, что написал обо мне мой друг, автор детективных романов: «У него решительное, умное выражение лица и глаза, в которых то и дело вспыхивают веселые искорки». Нынче вид у меня глупейший, а в глазах пустота.
Я воровски оглядываюсь через плечо, придвигаю телефон. Набираю номер.
— Слушаю! Пансионат «Либуша».
Куда подевалось решительное выражение моего лица? Меня пугает собственная смелость, меня так и подмывает положить трубку.
— Алло! Кто говорит?
— Глухий. Позовите, пожалуйста, пани Сладкую.
— Вот не знаю. Попробую. Ах да, ключа здесь нет. Минутку, пан Глухий.
— Благодарю.
— Слушаю! Сладкая!
— Добрый день! Старший лейтенант Глухий. Тот, что вас обычно умыкает из дому. Тот, что выводит вас из себя, стараясь делать свою работу как можно лучше. Тот шутник, который...
— И довольно, довольно. Поняла. Надеюсь, вы не хотите, чтобы я опять приехала к вам?
— Нет. Я хотел бы загладить свою вину, ведь я вел себя так... Вынужден был вести себя так. Я хотел бы пригласить вас поужинать вместе.
— Чтобы опять выпытывать у меня, да?
— Нет! Что вы! Я буду говорить только о своем увлечении.
— Не о коллекционировании ли бабочек? Прием известный.
— Нет, об увлечении стихами. Сейчас это принято; Я читаю книгу о детективе Адаме Дальглеше, который издает сборники своих стихов, так вот я подумал, не попробовать ли и мне, раз это модно.
— И вам нужно вдохновение?
— А как же, без этого ничего не получится.
— Черт~те что! Я говорю с вами так, будто готова согласиться.
Я издал стон.
— И знаете, мне ужасно хочется принять ваше приглашение. Вчера я весь день провела в постели. Мне нужно побывать на людях.
— Я за вами заеду, а потом опять отвезу, стало быть, мне будет не до возлияний, так что не бойтесь, ничего такого я себе не позволю, ну...
— Да оставьте вы! Так куда мне прийти и во сколько?
— Часиков в восемь?
— Идет.
— Может, в ресторане «На плотах»?
— А это не какое-нибудь логово? Не замышляете ли вы чего-нибудь против меня?
— Нет, и это такая же правда, как то, что майор Ба-%жант мой начальник!
— Ну так в восемь. Пока!—сказала она и повесила трубку.
Я потер руки и вставил в машинку чистый лист бумаги. Сто семьдесят девять. Вернулся Бавор с какой-то папкой. Остановился, навострил уши.
— Дорогой доктор! Тебе пришло что-то в голову, а? Я это вижу по твоему лицу. Ты напал на след! У тебя рот до ушей, как у китайского болванчика. Тебе явно хочется петь. Однако предупреждаю! Если запоешь, я мигом запишу тебя на конкурс новых талантов в Иглаве.
— Знаешь, что мне пришло в голову?— начал я издалека.— Поужинаю-ка я сегодня хорошенько. Закажу отбивную из тунца.
— Валяй, если хочешь. Но я уже отрядил туда Микеша.
— Дай отбой. Съезжу я.
— Постой, а нет ли тут у тебя личного интереса, а?
— Я буду ужинать с пани Сладкой.
— Ах вот оно что! Ну в таком случае, конечно, Микеша надо заменить. Другого выхода нет. Бертик, Бертик! Тебе нужно жениться.
— Я тебя не слушаю!
— Каждый день у тебя будет чистая рубашка, а на ужин поджарочка!
— Я тебя не слушаю. Я работаю.
— Мне как раз пришло в голову...
Я принялся насвистывать. Кому интересно выслушивать его подначки!
Глава IX
НАИБОЛЕЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫМИ ИЗОБРЕТЕНИЯМИ
в истории человечества являются огонь, колесо и душ. Без них у нас был бы бледный вид. Впрочем, нет, Адальберт, без них у нас вообще не было бы никакого вида. Брось, Бертик! Паясничаешь на потеху самому себе, у тебя и то нет.
Пламя тихонько шумит под кастрюлькой с гуляшом, а я блаженно отфыркиваюсь под душем. Колеса стоят возле дома. «Шкода», которую мне вымыли и надраили до блеска.
Собственно, как человек изобрел душ? Кому поставить за это памятник? Видимо, кто-то обратил внимание на водопад. Встал под ним, раскинув руки, и наслаждался. При этом он испытывал такое блаженство, что не мог не примыслить Наяду с длинными, распущенными волосами. Кажется, у нас с тобой одинаковые вкусы, пращур! Я скребу себе спину щеткой на длинной рукояти и уже в третий раз мою шампунем голову. Из-под душа меня извлекает только чад подгоревшего мяса.
Случись это прежде, я проклинал бы все на свете. Теперь же я улыбаюсь, и только. Собственно, мне и есть-то не хотелось, говорю я себе. Да и к тому же я как следует подзаправлюсь «На плотах». Иначе что же это получится — заказать тунца и не хотеть есть? Я выскребаю остатки в унитаз и спускаю воду. Ох, я понимаю, эстеты возмутятся таким поступком. Но я не люблю бросать что бы то ни было в мусорное ведро. Работа может на несколько дней отлучить меня от дома, а потом ходи по квартире в противогазе. То-то было бы зрелище для ваших прекрасных глаз! Я снова залезаю под душ, потом бреюсь. Раз, другой, третий. Светлая рубашечка с короткими рукавами, темно-красный галстук. Серые вельветовые брюки. Сегодня я отправлюсь, переодевшись под капитана Экснера. Деньги, часы, наручники лучше оставить дома, впрочем, если вы хотите полонить девушку, то более надежного способа я не знаю. Опять каламбуришь, Адальберт! Шутовство — это для молодых, оно не к лицу гражданам с солидным брюшком. Документы. Носовой платок, не забыть бы носовой платок! Нет ничего более неловкого, чем утирать нос рукавом; однажды я забыл полиэтиленовые пакеты, и вещественное доказательство мне пришлось завернуть в носовой платок, насморк не насморк, интересы дела превыше всего. Проклятый насморк разыгрался, как только я завернутый в носовой платок предмет положил в портфель. Одеколону— немного, но и немало. Нет, Бертик, некрасивый ты! Но женщины, у которых есть хоть капля ума, оценят твои моральные качества, каковых, имей мужество в этом признаться, ты отнюдь не лишен. Однако опять ты за свое шутовство!
Я опорожняю пепельницы в автомобиле, подвешиваю новую нейлоновую елочку с натуральным запахом. Еду с приоткрытым окошком. Я сделал максимум. Если я повезу Ирену Сладкую домой, ей не в чем будет меня упрекнуть. Я вытряхнул коврики, пропылесосил всю машину. Право, не знаю, что еще...
Однако всегда найдется что-нибудь, чем еще можно приукраситься. Я останавливаюсь у выхода из метро. Маленькая старушка (явно тоже переодетая, как и я, скорее всего, это добрая фея) продает цветы. В пятилитровых жестяных банках из-под огурцов стоят георгины, астры, розы. Я показываю на розы, на букет за десять крон.
— Пожалуйста, молодой человек!— протягивает она мне букет, с которого капает вода.
— Нет, вы меня не так поняли, пани! Мне нужна всего одна, но самая красивая!
— Но ведь это стоит всего десять крон!
— Голубушка, букет — это всего лишь букет. Обычная вещь. А вот одна роза — это символ! Понимаете?
— Нет. Здесь три за десять крон. Это недорого, молодой человек. Попробуйте купить за эту цену три штуки в цветочном магазине! С вас спросят шесть крон за одну!
--Дело не в десятке, любезная! Я вам ее заплачу, но только за одну розу. Вот эту красную мне хотелось бы.
Что-то бормоча себе под нос, она развязывает бечевку.
. —Три кроны!—говорит она нелюбезно.
— Вот вам десять — и приятного вам вечера, бабуся!
— Постойте, молодой человек, этого много!
Я возвращаюсь к машине. Молодой, рьяный сержант записывает мой номер. Он берет под козырек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37