Мужики погалдели, но скрепя сердце приняли эти условия, несмотря на то, что еще весной на общем собрании артели было договорено, что весь ремонт должен производиться кузницей за счет артели.
В первый же день сенокоса в бригаде однолошадников случилась беда: из перекошенной рамы сенокосилки вылетели два зуба и семь вкладышей. Перепугавшись и пошумев, мужики отремонтировали сенокосилку. Однако и после ремонта машина не стала брать жесткой густой осоки, Чуть ли не на каждом кругу рвался косо-
гон. Наконец, плюнув на машину, мужики после долгих споров и перебранки решили было взяться за покос вручную. Но однажды вечером уморившийся дедушка Коно-топ, всадив косу в замшелую болотную кочку и поломав черенок, закричал не своим голосом:
— А ну бросай, ребятушки, к чертовой матери таку работу! Хватит. Пострадовали!
Вокруг Конотопа тотчас же образовалась толпа. Вооруженные косами мужики наперебой загорланили:
— Правильно — хватит! Шабаш!
— Айда по домам!
— В батраки мы к ним нанялись, что ли?! Подряд мы им, живодерам, сняли?!
— Хуже батраков — каторжаны!
— Подобралась там верхушка — варнак к варнаку, прасол к прасолу, и измываются над нами!
— Одно слово — кулачье!
— Хватит с нас — помолчали. Что мы им — лишенцы какие, рты нам затыкать! — протестующе кричал громче всех Капитон Норки и.
Тут вдруг кто-то крикнул:
— А вот и председатель летит — легка душа на помине!
Мужики разом притихли. Повернув головы вправо, они увидели скакавшего к ним с увала на всем маху всадника на вороном никулинском рысаке. То был Иннокентий Окатов.
С ходу врезавшись в расступившуюся толпу мужиков, Иннокентий резко осадил жеребца и, грозно привстав на стременах, подозрительно приглядываясь к угрюмым лицам косарей, строго спросил:
— В чем дело, граждане! Что все это значит?
— А то и значит, что пристяжная скачет, а коренная не везет...— сказал кто-то, совсем невесело хихикнув при этом.
И тут как плотину прорвало. Бурный поток яростных выкриков обрушился на побледневшего Иннокентия.
— Погляди, ребята, барин приехал — ваше сиятельство!
— Господин председатель!
— Поглядите, каким фертом в седле сидит — козырь козырем!
— Ему не привыкать над беднотой командовать! Иннокентий сидел в седле, как памятник. Лицо его
вытянулось, окаменев, глаза настороженно и плутовато шныряли вокруг. Жеребец злобно грыз удила, нетерпеливо танцевал под всадником.
Толпа мужиков, замкнув Иннокентия в глухое кольцо, продолжала кричать:
— Привыкли на батраках ездить да барыши считать!
— Чужими руками жар загребать!
— Тоже нас в западню заманили, в кулацкую ком-муиию.
— От такой коммунии без штанов останешься.
— Окатовы оставят!
— Такие прасолы как пить дать донага пролетар-ское сословие разденут. Последнюю шкуру с нашего брата готовы содрать.
Дедушка Конотоп, обреченно поникнув, сказал: - Были мы беднота, беднотой и остались.
Л Капитон Норкин, ринувшись вперед, вцепился в гриву никулинского жеребца и закричал, не спуская налившихся кровью глаз с побледневшего Иннокентия:
— Вы долго будете издеваться над нами?! Отвечай! Почему себе и траву лучшую и машины позабрали, а Нас С голыми руками в болото загнали? Вы — сила. А мы
вам кто?
-Мы-кто?! грозно подхватили мужики и еще теснее не зажали в кольцо и всадника, и злобно храпевшего с перепугу жеребца.
Граждане! Товарищи! — стараясь перекричать толпу, воззвал было охриплым голосом Иннокентий.
— Волки в лесу твои товарищи, выродок!
- Я, граждане, собственно говоря, готов признать персд вами данную ошибку...— улучив момент, крикнул Иннокентий.
— Ага, ошибку?! Об ошибке заговорил?! Не слушай его. Не верь ему, ребята!
— Я, граждане, заявляю...— пытался продолжать свою речь привставший на стременах Иннокентий. Но голос его потонул в новом гулком взрыве озлобленных криков. Крепко стиснув поводья, белый как полотно Иннокентий сидел в седле, не решаясь ни двинуться, ни раскрыть рта. А толпа все плотней, все тесней сжималась вокруг него в кольцо. Надсаживаясь от крика, грозно потрясая бронзовыми кулаками, косари готовы были выбить всадника из седла, растерзать, растоптать его под ногами.
И Иннокентий растерялся, оробел, ослабил поводья
в руках. Злой, как черт, жеребец, почуяв тревогу, горячился под ним все больше и больше. Вдруг он закусил удила, взмыл на дыбы. Иннокентий инстинктивно вцепился руками в косматую гриву, и жеребец, весь напру-жинясь, рванулся из круга, перемахнул через попавшего под ноги человека, а потом как-то боком понес седока в глубь поросшего густыми и рослыми травами урочища.
Проскакав версты две, Иннокентий осадил жеребца и, спешившись, подтянул ослабевшую подпругу. Руки его дрожали. Ноги подкашивались. И, сатанея от приступа черной злобы и ненависти к взбунтовавшимся косарям, он со всего размаху ударил увесистым кулаком но красивой морде коня, косившегося на него огненно-жарким оком. «Ах, сволочи! Ах, подлецы!» — прошипел Иннокентий. Затем, ловко взметнув в седло, он пришпорил коня и поскакал во весь дух на хутор.
А мужики, вдоволь натешившись гневными криками и проклятиями по адресу Иннокентия, вдруг бросились, как по команде, к лошадям и, разобрав их, торопливо, как на пожар, стали запрягать телеги. Не прошло и пяти минут, как полевой стан опустел. Наскоро собрав весь нехитрый свой скарб, мужики погнали лошаденок с опостылевшего урочища домой, на хутор.
Остался на стане только Капитон Норкин. Он тоже привел бойкого своего конька, надел на него хомут и замер в раздумье. Капитон долго еще без нужды топтался вокруг коня. Наконец, покончив с запряжкой и сбросив в тележонку свое барахлишко, он, не спеша, шажком, тоже поехал со стана к хутору. Однако, не отъехав и с полверсты, снова остановился. Он слез с тележонки, поправил тяж, потрогал рассохшиеся колеса, затем, сев на бровку телеги, долго крутил козью ножку, набивая ее крепким самосадом. Нет, и на этот раз не знал Капитон, как же ему поступить: ехать ли вслед за мужиками на хутор или же повернуть обратно на стан, забрать брошенную там сенокосилку и отвезти ее в другую сенокосную бригаду артели «Сотрудник революции»? Нелегко было старику решать с маху такой вопрос. Вот почему он и сердился сейчас на конька. И хотя тот мирно стоял средь дороги, лениво помахивая хвостом и полузасыпая, Капитон беспрестанно передергивал вожжами, строго прикрикивал:
— Стой, тебе говорят! Тебе бы все только хвостом вертеть да в беги бегать!Все двоилось теперь у Капитона. С одной стороны,как и все прочие члены бригады, он считал себя кровно обиженным, что правление артели наделило их никудышными машинами. С другой стороны, ему казалось, что на месте того же Силантия Никулина или Иннокентия Окатова всякий расчетливый хозяин поступил бы именно так, как поступили они, объединившись вокруг собственных машин, подобрав в свою бригаду самые надежные рабочие руки и лучшие травостои...
Да, нелегко было Капитану Норкину рассудить это дело. И вновь, как всегда, потянуло его в разные стороны. «Ежели, скажем, пойти мне на хутор — к Иннокентию на глаза не кажись,— рассуждал он,— Ежели пойти обратно на стан — от мужиков нашей бригады проходу не будет».
Выкурив подряд три самокрутки, Капитон принялся было вертеть четвертую, но вдруг, злобно выплюнув прилипшую к губам бумажку, резко повернул задремавшего в оглоблях конька назад и, огрев его изо всей силы кнутом, поскакал к полевому стану бригады.
С утра кузнец немножко выпил и теперь, раскаливая в огне переломанную деталь сенокосилки, испытывал знакомое ему блаженное состояние. Вперемежку с проклятиями, когда не попадалась под руку нужная вещь — клещи или молоток, кузнец напевал вполголоса:
Воссияше лица ангельские,И вопияша они песнь аллилуйя!..Праздничный день. Но на хуторе пусто. Изредка выглянет на улицу нарядная девка: вспыхнут в ее косе и тотчас же исчезнут яркие, как радуга, ленты.
Мало-помалу кузнеца-регента Лавру Тырина начинает тяготить одиночество. А тут железо попалось на редкость хрупкое, крошится и никак не держит навара. Как ни бьется опытный мастер, а не может к нему приноровиться — то недокалит, то перекалит. Наконец кузнец бросил неподатливую деталь в груду обломков и, присев на порог кузницы, долго курил новый саксонский табак, которым угостил его сегодня за обедней поп Аркадий. Затягиваясь ароматным и крепким табачком, кузнец размышлял, с кем бы сегодня вечером выпить. Очень досадно, но не с кем. Продавец Аристарх Бутяшкин
уехал на охоту. Председатель Совета Корней Селезнев вторые сутки путается где-то по аулам — вершит темные делишки со степными конокрадами. Близнецы Куликовы уехали на хутор Белоградовский — к тещам в гости. Руки у них зудят — с шуряками драться поехали! — заключает кузнец. Остальной хуторской народ в поле, на сенокосе, даже бабы, даже девки. Скучно кузнецу!
Но вот как из-под земли вырос перед ним Проня Скориков. Он все время поддергивает домотканые, голубые в полоску, портки и виновато, смущенно улыбается кузнецу. Кузнец, заметив Проню Скорикова, радостно, гогочет. Вслед за Проней семенит дедушка Ко нотоп и еще двое мужиков. Все они навеселе. Идут гуськом и будто слегка все прихрамывают. Босой безбровый мужичонка Иван Осипов, завидев кузнеца, прищурившись, нараспев выкрикивает:
Богородица по речке шла, Дева, радуйся, пятак нашла!
Мужики, почтительно кланяясь кузнецу, приветствуют его:
— Лавре Никитичу!
— Золотых дел мастеру!
— Регенту!
— Сорок одна с кисточкой!
— Ай гуляем, хуторяне-миряне? — кричит им кузнец.— С каких это таких радостей обратно запировали, гражданы колхозники?
— Извиняйте, Лавра Никитич! На единоличную жизнь перешли. Добровольно уволились, слава Христу, из колхоза. Вольные мы теперь казаки. Куда хочу, туда ворочу! — говорит безбровый Иван Осипов.
— Как так? Опять из колхоза удалились? — спрашивает, недоуменно взметнув бровями, кузнец.
— Удалились, регент. Ушли,— махнув рукой, откликается дедушка Конотоп.— Мы теперь обратно единоличники. Обратно самостоятельные граждане хутора Арлагуля! У нас теперь воля!
— Правильно. Обратно — теперь мы свободная нация,— подтверждает Иван Осипов.
— На господ прасолов горба гнуть не желаем.
— В отдел ушли от варнаков и мошенников. Ясно? Кузнец молчит и долго не может сообразить, в чем
дело. Он крутится около подвыпивших мужиков как на иголках и все косится при этом на подоконник кузницы, где стоит давно опорожненная им поллитровка.
Проня Скориков, схватив кузнеца за руку, строго спрашивает его:
— А ты за кого, регент?
— В самом деле, откройся нам, как на духу, какую сторону держишь?
— За какую нацию голосуешь, за нас али за прасолов? — строго спрашивает его дедушка Конотоп.
— Я голосую? — переспрашивает кузнец.
— Именно ты, регент. За какое сословие? — говорит дедушка Конотоп и продолжает: — Вон там, к примеру, тоже робит колхозная артель. Один к одному — бедная нация. А посмотри, как работают,— любо да дорого. Крепко, варнаки, работают. Дружно живут. Вот против такого колхоза я возраженьев не имею. Не отрицаю такого колхоза.
— Ну, там не колхоз, там одна печаль и воздыхание, как поется в одном псалме — глас пятый...— говорит кузнец, охотно принимая из рук дедушки Конотопа щербатую чашку с водкой.
Кузнец быстро пьянеет от мутно-желтой самогонки. Выпив с мужиками по маленькой, он идет впереди них по улице так, словно под ногами у него узкая тропка над насыпью: идет, балансируя, опасаясь, как бы не свалиться. За кузнецом по-прежнему гуськом тянутся мужики.
Вполголоса кузнец напевает:
Хоры ангельские тя славословят, И отверзнутся уста твои!
Вечером того же дня подлетел к кузнице на никулинском жеребце Иннокентий Окатов. Он привез на сварку две порванные косы от сенокосилки, сломанный косогон и передаточную шестеренку. Спешившись и привязав к коновязи жеребца, Иннокентий бросился к кузнице и замер около двери. Дверь кузницы была на замке. На двери — развернутый газетный лист. По газетному листу громоздились друг на дружку полупечатные русские и церковнославянские буквы, разрисованные углем. Зло покусывая губы и щурясь, Иннокентий вполголоса прочел:
«Стой! Не куем!
Кузница совсем закрыта и не принимает и не починяет всяким, которые хочут что-то доказать из себя, кулачье чертово! Они жмут и думают, что у бедноты нет никаких выходов! Теперь посмотрим: кто кого! А в кузницу лучше не суйтесь! Не выйдет!!»
Осатаневший от ярости Иннокентий, сорвав с двери газету, сунул ее зачем-то в карман галифе. Оглядевшись вокруг злобным, затравленным взглядом обложенного волка, он не увидел вокруг ни одной живой души.
— Стрелять их надо! Втихомолку. Из обрезов. В темные ночи. В затылок. Из-за угла! — убежденно сказал он, садясь на коня.
Мужики сидят на завалинке около избушки дедушки Конотопа. Перед ними стоит Иннокентий. Упираясь ногой в бревно, Иннокентий беспрестанно курит. Он злобно отплевывается и глухо, точно сквозь зубы, говорит:
— Предлагаю вернуться в двадцать четыре часа! А кто не подчинится моему словесному приказу, будет исключен к чертовой матери из артели. А вы понимаете, граждане, что значит: исключен? Это значит совершенно лишен всяких благ — и покоса и пашни,— как за измену колхозному строительству, и будет отвержен как совершенно классово чуждый индивидуум в данной местности! Так предлагал сам Карл Маркс поступать с дезертирами колхозного фронта.
Мужики молчат, переглядываясь, беспокойно ерзают на бревнах.
— Итак, моя речь короткая, граждане. Я кончаю на этом. Ваше дело подумать и решить, за социализм вы или против такового? — цедит сквозь зубы Иннокентий и, по-армейски козырнув мужикам, уходит прочь строевым маршевым шагом.
Мужики, оставшись одни, молчат, переглядываются, вздыхают. Затем Калитон Норкин снова принимается за прерванное чтение устава сельскохозяйственной артели. Читает он скверно, по-церковному, нараспев. И очень часто, не закончив одной фразы, вдруг умолкает и, передохнув, спрашивает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85