Сантехника, сайт для людей 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Я добровольцем шел, а вы меня в запасной бригаде будете держать?»
«Ничего не могу сделать»,— отвечает.
Я к командиру полка — тот же ответ. Я тогда к самому командиру бригады, к полковнику.
«Чего тебе, Чабаненко?»
Полковник знал меня лично как лучшего стрелка, да и возрастом я среди рядовых самый старший. «Так и так, говорю, душа рвется на фронт, для того и добровольцем пошел».
«Ты здесь нужен, Чабаненко».
«У меня,— говорю,— товарищ полковник, жена и дети на оккупированной территории. Может быть, там фашисты издеваются над ними — я ведь был председателем колхоза. Ведь я коммунист. Сами знаете, что делают фашисты с семьями большевиков. Не могу я сидеть здесь. Я должен бить врага! Такая моя идея! Прошу вас, пустите меня на фронт!»
«А кто больше дает огня: один снайпер или сотня?» — спрашивает полковник.
«Сотня, конечно»,— отвечаю.
«Ты за месяц выучил сто снайперов, они пойдут на фронт, и это будет полезнее, чем ты пойдешь один. За следующий месяц ты выучишь еще сотню, и еще, и еще. Понял?»
Вздохнул я и вернулся в свою палатку.
Прошел месяц. Снова отправляют маршевую роту, снова я иду к полковнику. Снова тот же разговор.
Что же делать? Болит душа. Знаю, понимаю, что нужен здесь, но не могу себя пересилить. Как услышу, что издеваются фашисты над нашими людьми, как вспомню зарева над нашими городами и селами, взорванные заводы, сожженные фермы, разрушенные вокзалы — ну такая злоба закипает, что даже сердце заходится. Не могу тут спокойно сидеть! Сам, своей рукой хочу бить проклятых.
Не выдержал и в третий раз пошел к полковнику. Выслушал он меня и рассердился.
«Ты,— говорит,— Чабаненко, коммунист и будешь там, где тебя поставит партия. Понял?»
«Понял, товарищ полковник».
«И чтобы я больше не слышал об этом! Всё!»
Пришел я в палатку, лег, и так мне горько на сердце, что и сказать нельзя. Думал, не смогу спать, но уснул, а проснулся — чувствую: как-то мне нехорошо. Подошел ко мне сержант, поглядел:
«Что это ты, Чабаненко, словно опух?»
Посмотрел я в зеркальце — да, лицо отекло и пожелтело. На следующий день — хуже, весь начал распухать. Я к доктору.
«Почки»,— говорит.
Никогда не болели у меня почки, а тут на тебе! Ну что ж, пью лекарства, учу солдат снайперскому делу, а мне все хуже и хуже. Проходит несколько дней, и доктор запрещает мне выходить йа учения.
«Плохи твои дела, Чабаненко»,— говорит.
Я и сам чувствую, что плохи, а тоска такая, что на белый свет не хочется смотреть. Лежу я возле палатки — это было осенью,— греюсь на солнышке и думаю: придется, верно, тебе, Алексей, умереть здесь.
И как подумал я о смерти, блеснула у меня в голове идея.
«Все равно мне умирать,— говорю я командиру батальона.— Пошлите меня, пока я еще могу передвигаться, на фронт. Лучше я там погибну, а перед смертью хоть одну пулю да всажу врагу прямо в сердце!»
«Хорошо, — говорит, — доложу командиру бригады».
Не прошло и двух часов после этого разговора — ан глядь! — идет ко мне сам полковник.
«Что, Чабаненко, опять идея?»
«Чувствую, что умру, потому и прошусь»,— говорю я,
«С чего тебе умирать? Выздоровеешь!»
«Нет, — говорю, — чую, что не выздоровею.,, Пустите на фронт».
«Ну, черт с тобой! — рассердился полковник.— Иди!» — И пошел прочь.
«Спасибо, товарищ полковник»,— а сам, как тяжко мне ни было от боли, весь засиял.
Полковник сделал шагов пять, потом вернулся, подошел ко мне, подал руку, а у самого глаза красные.
«Желаю тебе счастливо воевать! Выздоравливай!»
«Спасибо, товарищ полковник»,— благодарю я его, а сердце чуть не выскакивает из груди от радости.
На следующий день сели мы в эшелон и двинулись на запад. И так радостно мне, что исполнилось желание моей души. Хоть не придется пожить на свете, зато умру за отечество, за своих родных. Дотянуть бы только до фронта!
«До фронта дотянешь», — успокоил меня доктор.
«Вот и хорошо! Чего же мне еще?» — думаю, а внутри все смеется оттого, что еду, что успею выпустить по врагу свою снайперскую пулю.
Смотрю, дней через пять или шесть доктор во время очередного осмотра пожимает плечами:
«Ты знаешь, Чабаненко, что ты выздоравливаешь?»
«Да,— говорю,— вроде лучше себя чувствую».
«А ты знаешь, что был безнадежным?»
«Догадывался...»
«А знаешь, что тебе помогло выздороветь?»
«Да верно же лекарства?» — говорю.
«Лекарства? — смеется доктор.— Всем дают эти лекарства, и никому они не помогают, а тебе помогли... В чем же тут дело? .. А кажется мне, вот в чем: очень тебе хотелось доехать до фронта, а когда человек очень чего-нибудь хочет, то, как видишь, и такую болезнь пересиливает... Характер у тебя счастливый: все силы, всю душу вкладываешь в то дело, которое надумал сделать».
За несколько дней исчезли все мои отеки. В вагоне собралось начальство медсанбата. Смотрят на меня док-, тора как на какое-то чудо.
«Повезло тебе, Чабаненко,— говорит начальник медсанбата,— от такой болезни, как у тебя, не выздоравливают, а ты выздоровел!»
«Он заболел,— говорит мой доктор,— оттого, что его не пускали на фронт, а теперь выздоровел от радости — ведь исполнилось его желание».
«Вон оно что!—удивляется начальник и обращается к другим докторам: — Вот вам сила психики. В учебниках об этом читал, а на практике вижу впервые. ..»
Ну вот, прибываем мы на фронт, и меня сразу...
Но корреспондент уже не слушал. Он быстро записывал что-то в свой блокнот и, закончив, перебил рассказчика:
— Теперь, Алексей Сидорович, мне все ясно. Как же мы сформулируем выводы? Как вы добились высокого урожая?
— Мм...— Председатель пытливо посмотрел на корреспондента и несмело, даже боязливо проговорил: —• Теперь уж и не знаю, как вам сказать... Все же... Как ни верти, а надо начинать с пахоты...
— Опять вы со своей пахотой! — с укором, но без всякого раздражения сказал журналист.— Целеустремленность! Понимаете? Все силы на то, чтобы вырастить
высокий урожай! Способность всего себя отдать делу, как тогда, когда вы шли на фронт!
— А-а... Вы с этой стороны? ..
— Только с этой! Только с этой, Алексей Сидорович! Сила материализованной идеи! Целеустремленность. Вот откуда высокий урожай!
— Да, это было, было.., Но я ведь недосказал. Определили меня снайпером...
Корреспондент слушал, кивал головой, хотя взгляд у него был отсутствующий. Когда часа через полтора Алексей Сидорович кончил свой рассказ о фронтовых делах, журналист без всякой видимой связи с этим рассказом сказал:
— Выходит, дело не в агротехнике, а в том, кто берется за агротехнику.
Председатель колхоза, еще весь в плену воспоминаний о войне, молчал, не понимая, к чему эти слова корреспондента.
— Теперь, когда я ощущаю, вижу, как взялись у вас за работу, расскажите и об агротехнике.
— Значит, все-таки начинать с пахоты? — засмеялся председатель, но через мгновение его лицо стало серьезным.— А вы знаете, что такое пахота? — сказал он, но не тем скучным тоном, каким обычно начинал, а так, словно он вышел в широкую колхозную степь, а за ним дружными рядами идут пахари, весь колхоз, крепкий,
сплоченный, полный желания бороться и победить!
1960
ХУНХУЗ
Уже рассвело, я кончил писать это неприятное письмо и собирался лечь поспать, как вдруг на улице раздались выстрелы. Я подбежал к окну. Человек в малахае из лисьего хвоста шел посередине мостовой. Время от времени он останавливался, оборачивался, давал несколько выстрелов из маузера и снова шел вперед.
За ним шагах в трехстах бежали, стреляя из револьверов и падая на землю всякий раз, как беглец принимался стрелять, с десяток городовых. Я понимал, что это, очевидно, был хунхуз — китайский разбойник, которого полиция застукала в небольшом пограничном городке... Мне, как офицеру его величества Николая Второго, следовало взять наган и, когда преступник приблизится к моему окну, пристрелить его.
Я вынул из кобуры револьвер, и в моем сознании промелькнула предательская мысль: «Тебе везет, подпоручик». В самом деле, именно в тот день, когда, заглушив голос совести, я написал покаянное письмо, мне представляется случай искупить свою вину делом, (В письме я признал, что совершил страшный грех, сказав несколько слов в защиту солдат-бунтовщиков в нашем полку во время революции 1905 года, за что и был сослан в одну из войсковых частей на Дальний Восток, Я просил министра сменить гнев на милость.)
Отворив окно, я ощутил легкую дрожь, то ли от утренней прохлады, повеявшей в комнату, то ли оттого, что мой палец лежал на спуске нагана. «Стрелять человеку в спину!.. Но ведь он хунхуз! Офицер стреляет человеку в спину!..»
И вдруг меня обожгло — в газете будет написано: «Подпоручик помог полиции...» Выходит, внутренняя- борьба, пережитая мною ночью, не закончилась...
Выстрелы звучали все ближе и ближе, резко, звонко, а в паузах — спокойные шаги человека в малахае из лисьего хвоста. Эти шаги гремели у меня в ушах сильнее выстрелов.
Несколько случайных прохожих, попавших в эту баталию, прятались за афишной тумбой, из окон высовывались заспанные лица: жители, вытаращив глаза, смотрели на человека, который спокойно шел по улице под пулями полицейских, внезапно останавливался, делал, внимательно целясь, несколько выстрелов и снова продолжал путь. Полицейские, когда хунхуз оборачивался, отбегали назад или прятались за дома, и все же двое из них уже лежали на мостовой недвижимо. Именно то, что китаец, выстрелив, не бежал, а спокойно, даже не спеша, продолжал путь, более всего и пугало преследователей, которые за то время, пока я наблюдал эту сцену, не только не приблизились к уходившему, а, наоборот, все больше отставали.
Хунхуз вот-вот должен был поравняться с моим окном. Я нервно стиснул наган, не спуская глаз со стройной фигуры, которая напряглась, производя очередной выстрел. Отстрелявшись, он повернулся, и я увидел его лицо. Я ожидал найти его испуганным и поразился, увидев лицо величественно спокойное, чуть улыбающееся, прекрасное, как скульптура великого мастера. Я невольно опустил револьвер, не в силах оторвать взгляд от этого необыкновенного, словно озаренного солнцем лица.
Было что-то особенное в этом мраморном лике, и я подыскивал слово, чтобы обозначить, почему же лицо этого человека кажется таким прекрасным. Китаец перезарядил маузер и снова стал стрелять, обратив ко мне тонко очерченный гордый профиль. Внезапно я заметил кровь,' капли крови, тонким пунктиром протянувшиеся по мостовой. Я посмотрел на преследуемого и нашел слово, которое искал. Мужество!
Не обычное отсутствие страха, не простое безразличие к опасности, нет,— мужество в высочайшем понимании этого слова. Мужество, идущее от сознания великой цели, железная воля на почве разума, мужество Человека с большой буквы.
Неизвестный направлялся, это было ясно, ко двору железнодорожной станции, где собралось много рабочих-китайцев и где легко спрятаться между вагонами. До ворот осталось каких-нибудь триста — четыреста шагов, и я, кажется, всем своим существом кричал ему: скорее, скорее! А он, даже не отводя голову, когда мимо со свистом пролетали пули, останавливался, целился, стрелял и, повернувшись, не спеша шел дальше.
Еще один полицейский не поднялся с мостовой, и я внутренне аплодировал этому хунхузу с солнечным лицом. Вот осталось уже не больше десяти шагов до железнодорожного двора. В нечеловеческом напряжении, так, словно это не он, а я сам бежал от преследователей, я следил за его фигурой, внутренне взывая: скорей! скорей!
Наконец последние метры пройдены, он в воротах.
— Спасен! — выдохнул я, чувствуя, как спала с моих плеч колоссальная тяжесть, и в этот миг преследуемый упал.
Я замер. «Неужели погиб?»
Он лежал неподвижно, вокруг собирались люди.
Когда я оделся и прибежал на станцию, там было уже полно народу и полиция отгоняла любопытных. Как оказалось, человека в малахае прикончил из винтовки часовой у военного цейхгауза на железнодорожном дворе.
г- Двадцать одна пуля попала, а он шел! Вот это
человек! — донеслось до меня восторженное восклицание из толпы.— Двадцать вторая доконала.
Я протиснулся сквозь толпу и увидел убитого, лежавшего в луже крови. Лицо его было все так же величественно прекрасно, только глаза уже не улыбались, а смотрели с укором.
Весь во власти чувства, вызванного обликом неизвестного, я почтительно склонил голову, снял шляпу, и все, кто был при этом, обнажили головы. Полицейские, хотя я был в штатском, должно быть, узнали во мне офицера, потому что не отважились произнести ни слова, а только с неприкрытой яростью смотрели на людей, застывших в почтительном молчании.
Проходя мимо цейхгауза, я увидел молоденького солдата, который убил неизвестного. Лицо у него было растерянное, и он прятал от меня глаза.
Дома я порвал письмо, которое писал всю ночь, и ощутил радость, которая приходит, когда сделаешь что-нибудь по-настоящему хорошее, когда сам становишься лучше.
Эта встреча отразилась на всей моей жизни, и, быть может, именно из-за нее жить мне было нелегко. Зато я могу с уверенностью сказать, что мне не приходится краснеть, вспоминая прожитые годы.
Недавно, познакомившись с одним специалистом по истории революционного движения в Китае, я рассказал ему о трагическом случае, свидетелем которого мне довелось быть полсотни лет назад. Мой рассказ чрезвычайно заинтересовал историка. Он внимательно расспросил меня, когда именно, в каком году и в каком городе случилось это, и на минуту задумался.
— Вы знаете, кто был убитый? — проговорил он. И назвал одного из выдающихся руководителей крестьянского движения в Маньчжурии.
Фамилия революционера оказалась слишком сложной для моей памяти, и я ее забыл, но лицо этого человека стоит перед моими глазами как символ величайшего мужества.
Февраль 1963
БЕЛЫЙ КОСТЮМ
Эта мысль, вернее — мечта, возникла у младшего лейтенанта Петра Сергиевича совсем случайно, но становилась все ярче и сильней.
Во время одного трудного перехода Петро Сергиевич, усталый, давно не мытый и не бритый, с противным нытьем в суставах от многих бессонных ночей, вспомнил свой город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17


А-П

П-Я