Он спускался по лестнице, когда его догнал Вершинин и дернул за рукав.
— Костя!.. Я никогда не думал, что так поступят с тобой и со всеми!..
— Почему же ты обо всем этом не сказал там? — Константин мотнул головой и двинулся было дальше по лестнице, но на площадке между этажами Вершинин снова догнал его.— Ну что еще? Говори скорее, мне не до сочувствия, ей-богу!..
— У меня не хватило смелости, ты прав! — Вершинин все искал глаза Константина.— Но я только теперь понял, что люди, которые чувствуют себя правыми, не могут быть такими жестокими!.. Значит, они сами сомневаются, но у них нет мужества сознаться, что нам не три, а уже два плана не под силу... Я же знаю это по нашему району — мы тянемся на последнем напряжении... Ты не должен мириться с тем, что Коробии убирает тебя и других, как помеху на своем пути, нужно писать в Москву, в ЦК!..
— А ты будешь по-прежнему молчать в тряпочку?
— Ты можешь презирать меня.—Вершинин прислонился к перилам лестницы, словно силы оставляли его.— Но если ты хочешь, я готов вместе с тобой подписать такое письмо!
«А я его чуть не оттолкнул от себя навсегда!» — подумал Константин.
— Если ты как коммунист пришел к таким выводам — пиши сам, не дожидаясь никого. Мы тоже, как ты догадываешься, не согласимся с этой расправой, напишем отдельно. Вот тебе моя рука, и давай держись, стой на своем!
Небо затягивали тучи, они придавили городок низким и темным потолком, и он притих, затаился, как перед грозой. Стало душно, угарно, пахло распустившейся полынью. Случайный переулок вывел Константина на окраину, на голый и выбитый пустырь. За ним под глинистым обрывом лениво текла мелкая речушка, отражая сумрачные облака; она вся просвечивала до дна, до рябой гальки и обросших зеленой тиной больших камней; за рекою расстилалась болотистая низина, по ней медленно шли, колыхаясь па разбитой дороге, тяжелые, груженные песком самосвалы. Когда они вырывались на бревенчатый настил моста, бревна глухо роптали. По пустырю неутомимо носились мальчишки, гоняя футбольный мяч; в самодельных воротах^ наспех обозначенных половинками кирпичей, упираясь матерчатыми перчатками в колени и чуть наклонясь вперед, стояли в напряженных позах вратари. Когда к ним подкатывалась с визгом и криками очередная атака, они начинали метаться, и неизвестно было, чего они боятся больше — пропустить мяч или нечаянным движением сшибить ворота. В сторонке на траве валялись сумки, ранцы,
портфели, стянутые ремнем, как вязанки дров, учебники... Константин наблюдал за игрой ребятишек, удивляясь тому, как легко уживаются в нем и горечь недавней утраты, и пережитое унижение, и уже робко пробивавшиеся в душе ростки интереса к жизни... Встрепанный рыжий мальчишка нечаянно выбил мяч за поле и крикнул: «Дяденька, поддай-ай!» Константин догнал мяч и, сильным ударом послав его обратно, сразу будто сбросил с плеч груз, задышал легко, всей грудью...
На другой стороне поля стояла какая-то женщина, одетая по-монашески во все черное, и, приглядевшись, Константин с неосознанной неприязнью отметил, что сегодня, кажется, уже не один раз встречал эту женщину. Он обратил на нее внимание еще на кладбище. Она выделялась в разношерстной толпе и походила на пришедшую издалека странницу своим темным одеянием, стоптанными, пыльными ботинками и суровым, скорбным лицом, затененным навесом платка. Она истово молилась, шепча что-то про себя, как-то оказалась совсем близко от могилы, и Константин увидел, что она пристально смотрит на него, будто силится узнать. Он хотел у кого-нибудь спросить о женщине, но тут гроб стали опускать в могилу, застучали о крышку комья земли. Он забыл обо всем и, ничего не видя сквозь слезы, стал бросать вниз горсти влажной глины.
Было непонятно, почему эта женщина опять оказалась рядом. Может быть, она тоже бродит, чтобы успокоиться после похорон? Подул ветер, закрутил бумажный сор на пустыре, растрепал кусты ивняка на берегу, прижал к земле жаворонков, носившихся над низиной. На пыльные лопухи упали первые крупные капли дождя, запятнали серое поле, но мальчишки, не замечая, бегали из края в край пустыря, свистели, кричали «мазила!». Женщина, застывшая у края поля, не пошевелилась, ветер трепал концы ее платка и подол черной юбки.
Константин вдруг почувствовал, что голоден, пересек пустырь наискось и заторопился в городок. Ему все время казалось, что кто-то идет следом за ним, и он оглядывался. Что за чертовщина! Или он совсем расклеился? Надо взять себя в руки! Кто знает, что еще ожидает его впереди?..
Он вышел на центральную улицу городка, свернул на мостовую, к кафе, в сгустившихся сумерках ярко горели его широкие зеркальные окна. На углу он вдруг снова увидел знакомую фигуру женщины в черном и остановился. Что ей от него нужно? Он с досадой направился к ней,
чтобы спросить ее об этом, но женщина сама нерешительно двинулась ему навстречу и негромко окликнула:
— Костя!..
Он вздрогнул и остановился. Голос был глухой, надтреснуто-дребезжащий, но что-то в нем тревожило и волновало.
— Вы меня?
Он подходил к ней, все более теряясь, еще не веря тому, что внезапно вспыхнуло и обожгло память, но уже всей душой желая, чтобы догадка обернулась явью.
— Ко-о-стя! — тихо и слезно позвала, женщина и, рванувшись к нему, начала оседать на мокрый тротуар, падать на колени.— Ко-стенька-а!.. Прости меня, Христа ради!.. Прости-и-и!
— Ма-а-ма! — крикнул он, заходясь от жалости и счастья.— Мама!
Он подхватил ее под руки, по она все валилась ему в ноги, припадая и плача, хрипела пересохшим ртом:
— Сыночек мой!.. Прости меня, грешную!.. Сыно-о-чек!
— О чем ты, мама? — судорожно глотая слезы, спрашивал Константин.— За что прощать тебя, мама? Мама!
Это слово пришло вдруг к нему, как второе дыхание, как избавление от мук одиночества, и он, уже забывший, когда произносил его, готов был повторять его без конца, бормотать в радостном полузабытьи:
— Мама! Родная моя!.. Мама! Да что же это я?.. Ну встань, тут люди кругом!.. Встань!.. Мама!
— Какая мать бросила бы свое дите, как я? — не унималась она и все ловила руку Константина, чтобы поцеловать ее в знак примирения.
— Да я, может, еще больше виноват перед тобой! Забудь! Пойдем!
Они стояли обнявшись под дождем и не двигались, словно истратили уже все свои силы. Мать цепко держала руку Константина, шептала, как в бреду:
— Нашелся... Уж и не чаяла я... не надеялась, что увижу хоть перед смертью... Господь услышал меня!
Дождь все усиливался, дробно стучали капли по мокрому асфальту, вспухая светлыми пузырьками в луже.
— Зайдем сюда, посидим в тепле!.. Ты же, наверно, голодная?..
— А я теперь хоть десять ден могу не емши,— шептала она и все норовила заглянуть в лицо Константина.—Сыночек мой... А может, стыдно тебе со мной на людях будет? Вон я какая и одета не по-нонешнему...
Он молча обнял ее за плечи и потянул за собой. Они вошли в просторный вестибюль кафе, и за спиной их с густым шелестом хлынул ливень.
Константин стряхнул капли с кепки и пиджака, огляделся, распахнул перед матерью стеклянные двери в большой и светлый зал.
— Заходи!
После сырого, ненастного вечера здесь казалось особенно уютно и чисто — столики, покрытые свежими скатертями, живые цветы в горшочках, бумажные треугольники салфеток в стаканах, кружевной, как иней, тюль на окнах, мягкий матовый свет настенных плафонов. Около буфетной стойки, сверкавшей стеклом и никелем, прохаживалась молодая женщина в белом халате, и Константин с радостью узнал в ней Лизу.
— Здравствуй, Лиза!.. Давно ты здесь?
— А-а, Костя! — Она улыбнулась, протянула через стойку руку.— Да уж с месяц заведую. С того дня, как открыли новое кафе!.. Занимай столик, обслужу тебя по знакомству вне очереди!..
— Я не один — вот моя мама, знакомься! — Он соединил их руки.— Не поверишь. Мы расстались, когда я был маленький, и вот встретил ее сейчас у ваших дверей!..
— Значит, наше кафе на счастливом месте стоит! — Лиза засмеялась, тряхнула пшечниными волосами.— Есть за что выпить! Садитесь, я сейчас дам команду!
Константин выбрал столик у окна. За темным окном плескался дождь, стекло затуманилось, как от дыхания, и по нему лениво скользили мелкие, точно бисер, капли, собирались в крупные и вдруг стремительно прочерчивали вниз светлые ручьистые дорожки.
— Третий день тебя стерегу, караулю везде,— говорила мать, то и дело касаясь сына, как бы желая поверить, что все, что происходит с нею, происходит наяву, а не во сне.— Если бы не похороны нынче, то, может, и не подошла бы, не решилась...
— Какая ты! — Он смотрел на нее во все глаза, и голое ее, тихий и ласковый, окутывал его не испытываемой давно нежностью.— Чего же ты боялась?
— Думала, прогонишь, не захочешь признать, а это хуже смерти всякой.— Она низко наклонила голову, спрятала руки под стол.— А как увидала, что ты плачешь до
чужому человеку, так и поняла — признаешь, и сердце твое от обиды не зачерствело, в камень не обратилось...
Он помнил ее молодой, помнил, как блестели ее глаза, серьги в ушах, как покрывались румянцем лицо и шея, когда на нее взглядывал отчим, а теперь перед ним сидела усталая, измученная старуха, смуглое лицо ее было изрезано морщинами, и только глаза, темно-карие, притушенные густыми ресницами, роднили ее с той далекой и молодой, что жила в его памяти все эти годы.
— Игнат Савельича своего уж два месяца как схоронила,— рассказывала мать.— Ни одного живого корня во мне нет, стала как трухлявый пень... И взяла меня тоска — ни сна, ни покоя, еда в рот не лезет, дай, думаю, поеду на родину, там и помирать легче будет — приволье кругом свое, земля вся своими ногами исхожена, все бугорочки родные... А может, где и сыночка су-стрену!
— Да! Да! — как эхо отзывался Константин.— Ну конечно! Вот видишь!.. И правильно сделала!..
Несмотря на дождь, кафе быстро заполнялось, и скоро уже шумели вокруг за соседними столиками, отовсюду несся говор и смех, звон рюмок.
— Но почему же ты не искала меня раньше,мама?
— Мы все же с пятном жили, боялись... Объявимся и тебе жизнь спортим. Спервоначалу, как Игнат отсидел, долго мыкались, а потом полегчало... Он на шахту устроился, стал ворочать как вол, ему премии пошли, дом построили, и опять он в силу вошел... Наперед не лез, но копил всякое добро, аж дрожал весь от зависти, и все складывал в сундуки, а зачем?.. Жили справно, все было, и даже сверх того, что человеку надо, а души свои не насытили, как были они голодные, так и остались... Вот и посуди: для чего мы жили, копили, берегли?
Голос матери звучал отрешенно и печально, но была в нем годами выстраданная ясность, ее уже не тяготили ни суета мира, ни вещи, которым она рабски служила всю жизнь, все отошло, отгорело, потеряло свою цену и интерес. Она без сожаления рассталась с нажитым годами работы добром, раздала вещи невесть откуда налетевшим сыновьям и невесткам Игната Савельевича, а сама налегке подалась в родные места...
К столику, чуть покачиваясь на тонких каблучках, подошла Лиза. Она сбросила белый халат, сиреневое платье плотно облегало ее располневшую фигуру, на шее сверкала нитка искусственного жемчуга. В красоте ее было что-то вызывающее и грубое, и, когда она шла, все невольно оглядывались на нее.
— Хочу отдохнуть с вами, не возражаете?
— Садись! Конечно, садись! — Константин торопливо подвинул ей стул, хотя ему хотелось побыть наедине с матерью.
Лиза поставила на стол бутылку вина и тут же стала разливать его в зеленоватые фужеры.
— Ну что ж.— Она кончиком языка облизала яркие налитые губы.— Выпьем, как говорится, за встречу и за доброго нашего старика, чтоб земля ему была пухом!.. Правда, недолюбливал он меня, но я на него не в обиде — все же подобрал меня и в жизнь толкнул, и я по ней качусь, как новый гривенник!
На небольшом возвышении в углу появились два музыканта — скрипач и баянист, они со скучающим видом раскрыли ноты, и протяжный вальс заглушил звон и говор.
— Хочу тебе, Костя, должок вернуть,— ложась грудью на стол, говорила Лиза.— Он тебе в твоем положении пригодится, верно?
— Уже знаешь?
— Не хочешь, да услышишь — такое место, сюда все несут! — Она сощурила синие глаза, вздохнула.— А вообще-то, Костя, люди не стоят того, чтобы им жизнь свою отдавать... Ну, чего ты добился, что пошел против начальства? Только себе навредил, а люди, если что, завтра от тебя отвернутся, в грязь затопчут...
— Так уж все и отвернутся? — Константин покачал головой.— Эх, Лиза, Лиза...
— Я знаю, ты считаешь меня подлой бабой! — Она придвинулась ближе, оттеснила плечом мать.— Мол, никакой цели у меня нету, существую живота ради, ну и так далее... А ты? Вот сегодня тебя с работы сняли, а доказать никому ты правоту свою не можешь, да еще и помытаришься, прежде чем пятно с себя соскребешь! Я была в этой шкуре, век не забуду!.. И какая тебе прибыль, что у тебя есть цель? Чем она греет тебя?
— Нелегко тебе жить, Лиза,— жалея ее, сказал Константин.— Ведь неизвестно, ради чего живешь...
— А для того, для чего все! — Она лениво откинула назад лезшие на глаза волосы.— Неужели ты думаешь, что все только и делают, что день и ночь о светлом буду-
щем мечтают? Живут одним днем, каждый по своим силам... И я не лучше других — голову над тем, что не для меня, не ломаю, журавля в небе не ловлю, а прошел день, и спасибо! Поработаю, посплю, потанцую, когда охота... Вон сейчас — музыка играет, и мне хорошо!.. Но калечить себя ради других не стану, я не Иисус Христос...
— Ты меня прости, но я...— Константин грустно усмехнулся.— Хочешь — верь, хочешь — нет, но я бы и теперешнюю свою жизнь не согласился поменять на твою!..
— Не обижай меня, Костя! — Лиза молча допила вино из фужера.— И сытостью тоже зря попрекаешь, я всякого хлебнула!..
Тихо жаловалась на что-то скрипка, но голос ее тонул в шуме кафе, в хмельных возбужденных голосах. Мать не встревала в разговор, в вытянутом, сосредоточенном лице ее сквозила молитвенная отрешенность.
Когда поздним вечером они вышли из кафе, дождь перестал, в небе клубились дымные облака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54