Несколько дней сэр Джон Малтраверз, владетель Уорта, жил под страхом, что его уличат во лжи или обвинят в том, что своим молчанием он ввел всех в заблуждение.
Всю неделю Джон не находил себе места. Он почти не посещал занятия, избегал друзей. Загадочная находка не выходила у него из головы. Я знаю, совесть не давала ему покоя, он был недоволен собой. Вечером, вернувшись из Лондона, брат направился к мистеру Гаскеллу в Нью-Колледж и просидел у него час, болтая о том о сем. И между прочим он предложил своему другу такую моральную дилемму: если человек нашел какую-то ценную вещь, спрятанную в него в комнате, то как ему следует поступить? Мистер Гаскелл, не колеблясь, ответил, что он обязан сообщить о своей находке властям. Однако от его внимания не ускользнуло смущение Джона, и со свойственной ему проницательностью он догадался, что его друг говорил о себе. Разумеется, он не знал, о какой вещи шла речь, и, решив, что скорей всего это клад с золотом, стал горячо доказывать, что долг честного человека обязывает не утаивать находку. Однако, боюсь, к тому
времени братом окончательно овладело то чувство собственника, которое испытывает кладоискатель, обнаружив сокровище, и Джон остался глухим к совету своего друга, как и к голосу собственной совести. Вскоре он вернулся к себе.
С того дня, мой дорогой Эдвард, в характере твоего отца появились скрытность и замкнутость, прежде совершенно чуждые его открытой и честной натура Он стал избегать мистера Гаскелла. Его друг всячески пытался вызвать его на откровенность, но как ни старался, отчуждение между ними росло, и в конце концов брат потерял дружбу близкого человека в такой момент своей жизни, когда особенно нуждался в поддержке.
Спустя неделю Джон вновь отправился в Лондон на Бонд-стрит. Если в первый раз мистер Смарт при виде скрипки пришел в восторг, то его нынешнее состояние, пожалуй, можно было назвать экстазом, —- о скрипке ом говорил со страстью одержимого. Сравнив ее с двумя знаменитыми инструментами в коллекции Джеймса Лодинга, в ту пору лучшей в Европе, он пришел к выводу, что скрипка Малтраверзов превосходила все известные "образцы как по редкой красоте древесины, так и по великолепному лаку.
— Что касается ее голоса,— сказал мистер Смарт, — то, разумеется, здесь можно тишь высказывать предположения, но я уверен, что тембр скрипки нисколько не уступает еэ внешнему совершенству. Я осторджно вскрыл инструмент и, как ни странно, обнаружил, что внутри все в безуп речном состоянии. Скорей всего па ней удивительно мало играли, это же мнение разделяют и несколько известных знатоков, суждения которых не подлежат сомнению. Они признали, что никогда еще не видели скрипки, внутренние части которой сохранились бы в такой первозданности. Зави ток отличается редкостным изяществом и неповторим по форме. Столь великолепная работа говорит о руке великого мастера, но я впервые виж> завиток подобной формы.
И он показал Джону, что боковые линии завитка необычно углублены, а середина выдавалась вперед гораздо больше, чем допускала традиция.
— Но самое замечательное, — сказал мистер Смарт в заключение, — это два клейма. Первое вы видели, вот оно и стоит дата, 1704, которая считается началом его расцвета. Слова начертаны столь ясно, что кажется, будто чернила только что высохли. Но чуть повыше есть и вторая надпись. Сейчас я покажу ее вам.
Мистер Смарт разъял скрипку и показал Джону краткую надпись, сделанную выцветшими чернилами.
— Это рука самого Антонио Страдивари, его почерк легко узнать, хотя здесь он значительно тверже, чем на известном мне инструменте, сделанном за год до кончины мастера, — на нем стоят его имя и дата 1736 Страдивари было тогда девяносто два года. Но здесь, как вы видите, нет имени мастера, а всего два слова. Что это означает, я не знаю, — в моей практике это первый случай такого рода. Мой друг мистер Конверт, предположил, что Страдивари посвятил эту скрипку древ-
негреческому философу и назвал ее в его честь. Однако, на мой взгляд, это маловероятно. Известны лишь две знаменитые скрипки, которым даны имена — «Петр» и «Павел». Подобные примеры крайне редки, а этот Случай, когда имя стоит рядом с клеймом мастера, вообще уникален.
Как бы то ни было, я предоставляю вам искать ответ на эту загадку. Со своей стороны могу сказать, что ни дужка, ни басовая рейка никогда не менялись. Иными словами, перед вами скрипка Страдивари в том первозданном виде, в каком она появилась на свет в мастерской великого мастера. Полагаю, верхняя дека достаточно прочная и способна выдержать современные струны. Но мой совет, оставьте скрипку у меня еще на некоторое время. Я займусь ею, восстановлю струны и настрою,
Джон с благодарностью согласился, и они договорились, что позднее он сообщит, куда отослать скрипку.Через несколько дней закончился осенний триместр, и в середине декабря Джон приехал в Уорт Малтраверз на рождественские каникулы. Его возвращение в отчий дом всегда было для меня несказанной радостью, но в гот раз я ждала его с особенным нетерпением, так как целый месяц скучала в одиночестве, не дождавшись приятельницы, которая обещала у меня погостить. Когда немного улеглось волнение первой встречи, я заметила странную перемену в поведении брата, и она крайне озадачила меня. Нет, он не изменил своего доброго отношения ко мне, обращался со мной еще более ласково и внимательно, но меня не покидало тягостное чувство, будто некая тень встала между нами. Это и было то облачко, которое показалось вдалеке. Ему суждено было вскоре превратиться в тучу и закрыть собой весь небосвод. Джон словно бы утратил свою всегдашнюю искренность и откровенность; мне казалось, что он скрывал что-то от меня. Мысли его явно блуждали где-то далеко. На мои вопросы он нередко отвечал невнятно и невпопад. Я готова была приписать это рассеянности влюбленного, который гпезил наяву о своей возлюбленной. И все же, сколь ни правдоподобным было такое объяснение, оно не удовлетворяло меня — уж слишком разительной была перемена, происшедшая в брате. Случалось, утром он выходил к столу с каким-то отсутствующим видом, словно в полусне, и у меня зародились страшные подозрения, не пристрастился ли Джон к морфию или какому-либо другому пагубному зелью.
С раннего детства мы всегда встречали Рождество в Уорте Малтраверзе и очень любили тихие радости этого времени года. Но теперь, получив приглашение от миссис Темпл погостить у них на Рождество и Новый год, я обрадовалась возможности уехать из дома. Я не ошиблась в своих предположениях — приглашение миссис Темпл живительным образом подействовало на брата, его мрачность как рукой сняло. Он не скрывал, что с удовольствием отправится в Дербишир, где никогда прежде не бывал.
В Ройстоне собралось небольшое, но весьма приятное общество, и мы весело проводили время. Джон, похоже, совсем избавился от своей хандры, и, насколько я могла заметить, мои самые сокровенные упования были ппизки к осуществлению, — нельзя было не заметить, что взаимное чувство Джона и Констанции Темпл все более крепло.
Приближался день нашего отъезда, через неделю брату предстояло вернуться в Оксфорд. В канун крещения, завершающего рождественские праздники, миссис Темпл устроила большой бал, на который съехались почти все именитые семьи графства. Ройстон с его многочисленными и просторными комнатами как нельзя более подходил для подобных развлечений. Хотя дом строился в эпоху королевы Елизаветы и с тех времен мало изменился снаружи, тем не менее на протяжении веков многие поколения его владельцев, каждое на свой лад, перестраивали усадьбу, и в середине прошлого столетия был возведен большой зал в стиле классицизма, увенчанный куполом. В этом зале и танцевали гости. Ужин подали в столовой, расположенной в старинной части дома, и когда гости сидели за трапезой, вдруг разразилась гроза. Гром и молнии посреди зимы — большая редкость, и, естественно, все пришли в изумле ние. Яркие вспышки света озаряли зашторенные окна, но, судя по глухим раскатам грома, гроза бушевала далеко — только один громовой удар потряс своей неслыханной силой. После ужина возобновились танцы. Я участвовала в польке (помню, она называлась «Король Пиппин»), когда мой партнер указал на слугу, делавшего мне знаки. Выбравшись из толпы танцующих, я подошла к нему, и слуга сообщил мне, что моему брату стало дурно. У сэра Джона случился обморок, его уложили в постель, и теперь при нем находился доктор Эмпсон, который, к счастью, оказался среди гостей.
Я тотчас же поспешила к брату. По дороге мне встретились миссис Темпл и Констанция, страшно взволнованная и вся в слезах. Миссис Темпл постаралась успокоить меня. По словам доктора Эмпсона, состояние сэра Джона не внушало опасений и скорей всего обморок был вызван усталостью от танцев. С помощью камердинера доктор уложил сэра Джона в постель, дал ему успокоительное и велел не беспокоить его, так что мне пока лучше не ходить к брату, Миссис Темпл поручила моим заботам расстроенную Констанцию, с сама вернулась к гостям.
Я отвела Констанцию к себе в комнату, где горел камин, и, как могла, утешила ее. У меня не было сомнений, что она глубоко любит Джона, и хотя ему она ни за что не призналась бы в своем чувстве, мне она открыла свое сердце. Я нежно ее поцеловала и попросила рассказать, как все произошло.
По словам Констанции, после ужина они с Джоном поднялись в музы кальную комнату, и, когда началась гроза, он предложил пойти в картинную галерею, чтобы оттуда насладиться этим необычайным для зимы зрелищем. Картинная галерея в Ройстоне представляла собой длиннук узкую комнату с довольно низким потолком, вытянутую вдоль всего юж ного крыла дома; заканчивалась она большим закрытым балконом в стиле эпохи Тюдоров. На этом балконе они и сидели, глядя, как в черном небе сверкали молнии, озаряя на мгновение картину зимней природы, а потом все вновь тонуло во мраке. В самой галерее было темно, и это только усиливало впечатление от грозы.
Внезапно вспыхнула ослепительная молния, и вслед за нею раздала оглушительный удар грома — тот самый, на который и я обратила внимание. Констанция о чем-то спросила брата и, не получив ответа, обернулась к нему. Он был в глубоком обмороке. Она бросилась за помощью, ж сознание не скоро вернулось к нему.
Констанция сокрушенно замолчала, взяв меня за руку. Мы гадали, чем объяснить приступ, случившийся с Джоном, — утомлением от танцев или переохлаждением в нетопленой галерее, когда пришла миссис Темпл с известием, что Джону лучше и он просит меня прийти.
Войдя в комнату к брату, я увидела, что он сидит в халате на постели. Его камердинер разжигал камин, но при моем появлении удалился, оставив нас вдвоем. Я села в кресло у изголовья кровати. Брат взял меня за руку и вдруг заплакал.
— Софи, — проговорил он сквозь слезы, — как я несчастен! Я послал за тобой, чтобы рассказать, какая беда случилась со мной. Я не сомневаюсь, что ты выслушаешь меня и поймешь. Час назад я наслаждался счастьем. Мы сидели с Констанцией в галерее. Ты знаешь, что я люблю ее всем сердцем. Мы смотрели, как сверкают во мраке молнии, но вот гроза, казалось, начала стихать. Я собирался сказать Констанции, что прошу ее стать моей женой, как вдруг ослепительная вспышка прожгла мрак, и я увидел... я видел, Софи, что в двух шагах от меня, почти так же близко, как ты сейчас, стоял тот человек из Оксфорда, помнишь, я рассказывал тебе о нем, и я потерял сознание.
— О ком ты говоришь? — недоуменно спросила я, теряясь в догадках. — Ты увидел мистера Гаскелла?
— Нет, это был призрак, который явился мне в плетеном кресле в моей комнате в ту ночь, когда вы уехали.
Ты, наверное, посмеешься над моей слабостью, дорогой Эдвард, и действительно, в тот момент я не имела права на малодушие, но уверяю тебя, мне до конца моих дней не забыть смертельный ужас, пронзивший меня при этих словах. Словно бы страх, который все это время таился где-то рядом, вдруг надвинулся на меня и, приближаясь, обретал все более отчетливые очертания. Мне показалось недобрым знаком, что этот человек вновь возник именно в тот момент, когда решалась судьба брата, и, как подсказывало мне сердце, этот неизвестный призрак и был той тенью, которая с некоторых пор встала между мною и Джоном. Разумеется, я постаралась сделать вид, что не поверила ему и повторила все банальные доводы, к которым прибегают в подобных случаях. Я стала уверять, что это обман возбужденного мозга, вызванный переутомлением. Однако мои слова не обманули брата, он сразу же понял, что я сама им не верю.
— Дорогая Софи, — сказал он, уже вполне владея собой, — не будем обманывать друг друга; Я знаю, что видение, представшее мне сегодня вечером и летом в Оксфорде, — это не мираж, порожденный воспаленным мозгом. Да и ты сама в глубине души знаешь, что я сказал тебе правду. Не пытайся уверить меня в обратном. Если я не могу полагаться на достоверность моих ощущений, то лучше уж сразу признать себя сумасшедшим, — но я нахожусь в здравом уме. Лучше подумаем, что означает это появление призрака и кем он мог быть при жизни. Не знаю почему, но он вызывает у меня глубочайшее отвращение. Такое чувство, будто передо мной разверзается бездна омерзительного порока. И при этом в его внешнем облике нет ничего ужасного. Сегодня я видел его в точности таким же, как тогда в Оксфорде, — лицо покрыто восковой бледностью, губы кривятся в усмеш-
ке, высокий лоб и пышные, зачесанные назад волосы, кажется, будто они стоят дыбом. На нем был тот же самый зеленый камзол и белый жилет. Он стоял совсем близко и словно слушал, о чем мы говорим, хотя и оставался
невидимым до того момента, как вспышка молнии осветила тьму. Когда он предстал мне в Оксфорде, глаза его были все время опущены, и я так и не узнал, какого они цвета. Теперь он смотрел прямо на нас, и я увидел, что они светло-карие и блестящие.
Лихорадочное возбуждение не покидало брата, он был еще слаб после обморока, и я понимала, что на моем месте любой разумный человек сказал бы, что все его слова похожи на бред, однако, вопреки всему, я не сомневалась, что Джон, как это ни страшно, говорил правду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18