А Настасья и сама приметила сына, оставив лошадь, она уже бежит по полосе к нему.
— Вернулся наконец-то,— и вдруг всплеснула руками.— Батюшки, лепта-то во лбу... За работу, что ль?
— Не всем... Это мне одному только. А еще вот,— и Лаврушка хлопнул ладонью по голенищу сапога.
— Неужели твои? Это за окопы достались?
— Говорю, не всем, одному мне... За храбрость...
— Да где ты с храбростью проявился? — подойдя с пустым лукошком, лукаво усмехнулся Евлаха.
Лаврушка по липу его понял, что старик вряд ли поверил ему.
— Дак как где?.. Беляков первый увидел... И побежал за подмогой... Сам Азии, вот видишь, сапоги за это дал... И ленту красную тоже за это же...
— Смотри-ка, и впрямь сапоги?—удивился Евлаха и, нагнувшись, пощупал пальцами голенище — кожа добротная.— Как это удалось-то ловко?
— Говорю, больше никому... Даже Петруня, и тот босиком домой пришел...
— Ну и ну,— качала от удивления головой мать.
— А моего Егора не видел?—спросил Евлаха.
— Да где там, дед Евлантей, увидишь, там видимо-невидимо войсков-то наших. У самого бы Азина надо спросить. Но вот, видишь, не успел... Ты, мамка, знаешь, какой он живой да верткий. И сапоги со шпорами...
— И тебе бы, поди, надо такие, а?
— А чего? Там у всех, кто па лошади,— ответил Лаврушка и взглянул на Евлаху, который из мешка пересыпал в лукошко зерно.
— Ну, а Азии какой собой-то? — спросил Евлаха.
— Молодой он... Говорит так строго, любо слушать.
Если кто в бою струхнет аль у окопа не тем делом займется, тут же сразу выхватывает наган...
— Неужто стреляет? — удивилась мать.
— Нет, это для острастки больше. А может, если надо, и выстрелит. За это его и боятся... окромя меня.
— Ну, и бахвал ты, Лаврушка, стал,— усмехнулась Настасья.
— Спросите Петруню, если не верите... Как Азии тогда на Кумышку крикнул? Петруня даже задрожал от испугу, а я ничего, потому Азии обо мне как сказал — и на белого офицера, мол, не променяю такого орла...
— Ну, вот что, слушай-ка ты, орел,— сказала мать.— Если не шибко устал да не голоден, подмени меня, поборони. А я тем временем дома приберусь — запустила с работой все... Да и к вечеру кое-что испеку вам с дедом. Ноги устали, так на лошадь сядь, ты легонький. А сапоги прибереги, сними теперь...
Присев на мешки, Лаврушка осторожно стянул с ног сапоги, по-хозяйски оглядел подошвы— не износились ли, хотя какое там, всю дорогу босиком бежал, только у деревни обул их,— и, убедившись, что не износились, положил к телеге и накрыл сверху пустым мешком. Потом подошел к Савраске, ухватившись за седелку, взобрался по оглобле на лошадь и тронулся вдоль борозды. Борона, расчесывая свежую пахоту, шла спокойно, только там, где наискось поля пролегал зимняк, она начала легонько прыгать.
Обратно Лаврушка ехал по тому же месту: боронил он в три следа, да еще, наверное, Евлаха заставит четвертую борону вести зигзагом, чтоб не было ни гребней, ни бороздок видно. Он хозяйственный — и у чужих делает все, как у себя.
Вечером к Лаврушке прибежал Федярка, осмотрел дареные сапоги, натянул на себя шапку с красной лентой.
Глянул в простенок — веснушчатая рожица Федярки так и расплылась в зеркале.
— Баско-то как!
— Еще бы!
— Значит, сам Азии?..
— С ним-то, с Азиным, я за руку ручкался,— и, склонившись, Лаврушка по секрету добавил:—Звал Азин-то к себе в дивизию.
— Ну?
— Только мамки жалко, и дед больной...
— Зря не остался,— упрекнул Федярка.— Я бы на твоем месте...
— Да ты думаешь, всех он принимает? Он только меня брал, спроси вон Петруню...
— А ленту эту за чего же?
— Так за то самое, что беляков вовремя усмотрел. Говорят, мол, я целое сражение выиграл...
— Вот видишь! — воскликнул Федярка.— А еще не хотел идти... Да если бы не я, так ты и просидел бы... Конечно, мы тоже с дедом тут поработали. Штабель лесу для телефонов навозили. Приходи ко мне, поговорим еще. А то маманька меня на две минуты отпустила.
Подходя к дому, Федярка думал о Лаврушке, о том, какой все же он счастливый, что ему столько лет... «Вот и я хотел бы пойти, да разве отпустили бы... Маловато, сказали бы, годов. Так вот все без меня самое главное и пройдет...»
Возбужденный Федярка вбежал в избу и принялся рассказывать о Лаврушке.
— Говорит, сраженье выиграл...
— Бывает и так, Федяра,— наливая в стакан заварку, настоянную на шиповнике, отозвался дед.— Я хоть Азина сам и не видел, а довольно много слыхал о нем. Молодой, слышь, а дивизией командует. Это ведь по-прежнему только генералу было под силу.
— А он, может, дедушка, енерал и есть?
Евлаха не ответил, поднял растопыренными пальцами блюдце, понес к губам, легонько дунул, чтоб охолонул шиповниковый чай, и принялся пить. Опорожнив блюдце, поставил его на стол, взглянул на Федярку.
— Взять вот хоть тот же наш бой под Вавожем,— сказал он уже серьезно.— У нас командир тоже был, как Азии, смелый... Хоть тогда и отступили мы, но ведь, подумать только, одни пушкачи, без пехоты, отбились и ушли за сорок верст вдогон своих. И всю орудию на себе вынесли. Да поищи-ка таких молодцов, как наши.., Это я к тому говорю, Федяра, что Азин-то тоже не иначе, как наш, вятский...
— А наши, вятские-то, дедушка, сильнее, что ли?
— Сильнее, говоришь? А почему б и не сильнее быть... Сила-то в чем говорю, не только в смелости, Федяра. Вот Лаврушку взять... Смотри-ка — не проспал, заметил... Он заметил, а Азии — его... Уж что-ничто, а вятский не проспит, не подведет.
Прошло два дня, и в деревню опять приехал Ложен-цов. Приехал верхом, в плаще парусиновом,—как раз в то утро дождь брызнул. Сошел он с лошади, с Евла-хой за руку поздоровался, взглянул на Федярку.
— Не внук ли твой?
— Внук.
— Помощник, значит, растет... Ну что ж, хорошее дело,— и оглядел полосу.— Досеваете, вижу?
— Какое там — за середку только перевалили. Видишь, лошадь-то не прежняя.
— Не в лошади, Евлантий, дело, скажи лучше, земли у тебя теперь побольше стало,— заметил Ложенцов.
— И земли побольше, это верно. Спасибо новой власти, ублаготворила нынь декретом справедливым мужика.— Но, взглянув на председателя исполкома, Евлаха насторожился:—А вам опять не лошадей ли надо?
— Лошадей пока оставляем в покое, за мясом приехал. Пять-шесть коров с вашей деревни надлежит... Народ вот тут есть. На станцию надо гнать...
— А где мы их, коров-то этих, возьмем?
— Придется подумать, Евлампий. Соберем комитет бедноты, прикинем совместно, а потом, как и в прошлый раз, па собрание выйдем с нашим предложением.
...Мужики просидели на собрании целую ночь, вплоть до рассвета. Сидели они нынче не в избе у Евлахи, а на улице, у пожарного сарая, на бревнах. Шумели, рядили, спорили, ругались меж собой и ругали все сообща Колчака, потом утихали, молча курили и снова спорили—кому же хочется расставаться со своей коровой? Утром ни с чем разошлись по домам, позавтракали и через час опять собрались.
И снова прошел час, другой...
— А чего же тут дневать,— сказал вдруг Евлаха.— Ну и понятно, никому не охота отдавать. А вот понятно ли вам, как я сидел две недели под степаховой ногой? А потом как шел на расстрел под дулами? Ну, буржуи вы экие, думаю, весь дом, со всей живностью отдал бы, только б из лап ихних вырваться!.. И вот, смотрите-ка, вырвался — и все позабыл... Позабыл ведь, а?..
— Мы того-этого не знаем, Евлантий, не ведаем,— отозвался Прялка.— Мы только насчет коров, корова ведь это не шутка в деле...
— А война —это что, это шутка? — вскочил Евлаха.— Так вот... У меня во дворе две коровы, одну оставляю себе, другую ставлю на кон. Вот и ты на весы ста-нови свою, Гаврила...
— Чево, чево? — оторвался тот от табаку.— У меня семья вон какая, сколь ртов голодных молока просят.
— У всех рты есть... А то мы, гляди, и за мельницу возьмемся....
— Мельница чего, она ведь не моя, Ильи...
— А Илья кто тебе будет?
— Ну-к, зять Илья... Илья своей семьей живет.
— Зажилился твой Илья, по сколько фунтов за разумел берет?.. То-то и есть! Ограбил волость твой Илья, вот что... Как прежний купец, с вышитой нагрудкой ходит.— Пиши, Алексей Никитыч, от Прялки взять корову,— твердо сказал Евлаха. —А то мы возьмем и сами ее рек-визнем — за хвост да и в поставку...
Сопровождать коров до станции согласилась Макуха. У нее там живет сестра, как раз и с ней ей хотелось повидаться. В помощники себе, погонщиком, она взяла Лаврушку — парнишка бойкий, к тому же и дорогу теперь знает, на окопы-то туда же ходил. А с Лаврушкой увязался и Федярка, хоть лет ему и меньше, но ростом-то он не ниже Лаврушки вымахал. «Это оттого, сказывала маманька, что под первый весенний дождик угодил, вот и вытянулся... Теперь каждый год буду ждать первого дождика. И Лаврушке скажу, пусть и он не просыпает этот дождик...»
И вот они собрались с Макухой в дальнюю дорогу.
Макуха была пробойная баба. Она не только дом свой вела одна, без мужика, держала в порядке, но наравне с другими ездила под извоз, грузила на баржи мешки с хлебом, умела управляться с хозяйством, как иной мужик не сумел бы.
Отправляясь с гуртом, Макуха взяла с собой краюху хлеба, картошки котелок, да через плечо повесила пустое ведро. Остановятся где-нибудь передохнуть, она возь-
мет ведро—и под корову. Надоит молока да картошки испечет на огне — эвон какая еда. знатная будет. Не только сама будет сыта, но и ребятишкам небось понравится, а Макуха любит чем-нибудь угодить человеку. Хоть и молчалива она, но сердцем добрая. И еще справедливая — скажет, как ножом отрежет правду-матку.
Макуха считалась в деревне пришлой. Муж у нее в молодости работал осмотрщиком путей на маленькой станциюшке, которую звали по лысому холмику, отвоеванному у леса, Макухой. Здесь, в Макухе, отвоевал Ва-сюта у женихов и Дарью и привез к себе в деревню — молодую, работящую. За хозяйство они взялись дружно. И все кругом клеилось: и хозяйство росло, и семья пошла на прибыль, что ни год, то парень. Не успели еще ладом пожить, а у них уже за столом пять парней, пять погодков. Другой раз посмотрит на них Даша и скажет:
— Не много ли накопили, Васюта?
— Кого?
— Парней-то. Хоть бы одну девочку бог дал.
— Для чего? Для разора ты девку просишь у бога? На девку ни земли нет, ни надела. А парень-то эвон, как родился, так и за землю зацепился...
Подросли парни, перемешались меж собой, неизвестно, кто из них я старший, — все рослые, белолицые, крепкие, как грузди в грибное лето, по хозяйству цепкие, в драке неуступчивые. На гулянку ли, на плясунец выйдут, на посиделок ли какой — все вместе, под одну гармонь песни поют, один за другого заступаются. «С Макухины-ми ребятами связываться нельзя, у них артельно»,— говорили по округе. И не связывались с ними, уважали, а может, и побаивались.
О женитьбе задумали сразу трое — два средних и самый младший. Мать не раз говорила: у большого-то, видно, ума побольше —не завязывает семьей голову, да и третий-то, в середке который, тоже помалкивает, этого, видно, больше книжки завлекали, чем девки.
Жениться в тот раз братьям не удалось — в один день они ушли по повестке военной, одна и та же гармошка провожала их на войну.
И вот средний, что постарше двух последних, в первый же год погиб под Вильно. Младшего ранило в ногу, но домой не возвращается, работает где-то в штабе. А остальные трое — воюют с винтовочками; где воюют, Ма-
куха и сама не знает, будто бы один на севере, другой на юге, а старший тут, говорят, под Казанью был, вместе видели будто бы с Егоршей Ветлугиным. Этот старшой-то, говорят, уж не маленьким и командиром стал. Однако дело-то у наших не шибко устойчиво, беляки-то опять потеснили красных бойцов, видать, и впрямь еще сила силу ломит.
Макуха не любительница была и раньше много говорить. А как потеряла мужа Васюту, и совсем смолкла — присушило горе слова, да и только, не идут они с языка, все в душе кровью обливается, да так, должно быть, там и присыхают намертво.
А случилось это прошлой осенью. Муж-то Васюта хоть и не коммунист был, а держался больше за Никитича: чуть что, с Никитичем, мол, надо посоветоваться. И вот ушел как-то он к Никитичу. День прошел, а его обратно нет. И вечером Васюта не вернулся домой. Макуха не спала всю ночь, а утром по свежему снежку привезли его на санях мертвым. В лесу нашли, недалеко от дороги. Голову Васюте пробил кто-то...
Стали тут искать убийцу, но где там; при таком деле никто руки-поги не оставил. А если какие и были следы, то, как назло, снежок утренний припорошил следы-то эти. Ходили в ту осень на допрос многие, таскали не раз Ильку Кропота — подозрение у Макухи на него большое было, да тот, известное дело, отбрехался, мол, ни сном, ни делом не ведаю, кто злодейство такое совершил. Но все в деревне знали — в сердцах они были с Васютой промежду собой. Из-за мельницы. Мельницу-то Илька поч-ти-что даром взял у помещика, когда тот убежал со сте-пахами. Васюта настаивал, чтоб передать ее всей деревне, но Илька съездил в город, привез оттуда какие-то бумаги с печатями — моя, мол, мельница, да и все. Только Васюта не унимался: подложные, мол, твои документы, крутись не крутись, Илья, все одно в тебе половина гнилья, скоро бумаги твои подлогу обозначат...
Оттого Макуха и молчалива, дорогу прошла, а еще ни одного слова не обронила. И ребята молчали. У Федярки на это тоже была причина: он гнал на сдачу свою Кра-сулю, круторогую корову с белыми кудряшками во лбу.
Красулю Федярка запомнил так же, как, скажем, запомнил свой дом, свою черемушку за двором, как запомнил деда и маманьку. Красуля-то родилась с Федяркой
в одном году. Потому он так и привязался к ней. Он помнит, как носил ей травку и с ладошки кормил ее, как потом, когда подрос, гонял ее в поскотину, узнавал ее в лесу по голосу, а то и на дороге по следам. Приходила весна, и каждый раз он чистил ее скребком, собирал шерсть и .полегал ее в ладонях на мыльной воде — получался тугой рыжий шарик, который от удара батожком высоко взлетал вверх. Красуля кормила его парным молоком, творогом с запекшейся румяной корочкой, густой сметаной, и вдруг... вдруг дед распорядился... Идет вот теперь Прялкина черно-пестрая корова, семенит йогами Ванин бычок, гуськом понуро бредут другие коровы, и среди них — Красуля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48