Я не то чтоб тебе жена, но вот где-то в шесть
Говори со мной под шипение сигаретки.
Чтоб я думала, что не зря к тебе – бунты редки –
Я катаюсь туда-сюда по зеленой ветке,
Словно она большой стриптизерский шест.
Я не то чтобы ставлю все – тут у нас не ралли,
Хотя зрелищности б завидовал даже Гиннесс.
Не встреваю, под нос не тычу свою богинность –
Но хочу, чтоб давали больше, чем забирали;
Чтобы радовали – в конце концов, не пора ли.
Нас так мало еще, так робко – побереги нас.
Я не то чтоб себя жалею, как малолетки,
Пузырем надувая жвачку своей печали.
Но мы стали куда циничнее, чем вначале –
Чем те детки, что насыпали в ладонь таблетки
И тихонько молились: «Только бы откачали».
Я не то чтоб не сплю – да нет, всего где-то ночи с две.
Тысячи четвертого.
Я лунатик – сонаты Людвига.
Да хранит тебя Бог от боли, от зверя лютого,
От недоброго глаза и полевого лютика –
Иногда так и щиплет в горле от «я люблю тебя»,
Еле слышно произносимого – в одиночестве.

13 декабря 2005 года.
@@@
В Баие нынче закат, и пена
Шипит как пунш в океаньей пасти.
И та, высокая, вдохновенна
И в волосах ее рдеет счастье.
А цепь следов на снегу – как вена
Через запястье.
Ты успеваешь на рейс, там мельком
Заглянут в паспорт, в глаза, в карманы.
Сезон дождей – вот еще неделька,
И утра сделаются туманны.
А ледяная крупа – подделка
Небесной манны.
И ты уйдешь, и совсем иной
Наступит мир, как для иностранца.
И та, высокая, будет в трансе,
И будет, что характерно, мной.
И сумерки за твоей спиной
Сомкнет пространство.
В Баие тихо. Пройдет минута
Машина всхлипнет тепло и тало.
И словно пульс в голове зажмут, а
Между ребер – кусок металла.
И есть ли смысл объяснять кому-то,
Как я устала.
И той, высокой, прибой вспоровшей,
Уже спохватятся; хлынет сальса.
Декабрь спрячет свой скомороший
Наряд под ватное одеяльце.
И все закончится, мой хороший.
А ты боялся.


21 декабря 2005 года.
@@@
А что до депрессивного осла
Иа-Иа, то он был прав всецело.
От этих праздников – да что удар весла,
Ухмылка автоматного прицела –
Ручная бы граната не спасла.
Я еду в Питер третьего числа,
Поскольку мне тут все осточертело.
Поскольку в этом маленьком аду
Любая выстраданность, страсть, отважный выпад
Встречает смех в семнадцатом ряду
Или отеческое замечанье – keep it
Inside; а я потом сбегу в Египет
И навсегда с радаров пропаду.
***
Вместо праздничной чепухи
(Помнишь, нас заставляла школа
Клеить дождики, частоколы
Из картона и шелухи
Стенгазетной – всего такого)
Я развешиваю стихи –
От Тверского и до Терскола,
Через скалы со дна морского,
И сугробы, и лопухи,
Через пики, через верхи, -
Осторожнее, Полозкова! –
Через памятники Кускова,
Ухо сельского, городского
Через сердце – здесь место скола,
Через льды, косогоры, мхи –
Пусть мерцают тебе, тихи
Ненавязчивы, проблесковы,
Как далекие маяки.
Как все эти часы, что жду
Потепленья в твоем лице я.
От Заневского и до Цея
От Азау и до Лицея
В Царскосельском пустом саду.
***
Я так устала, что все гурьбой
Столпились, шепчутся, хмурят бровки.
И вдруг, с разбегу, без подготовки,
Плашмя, с Эльбруса и до Покровки -
Бах! - вечер падает голубой
На снег, покусанный и рябой;
Движенья скомканы и неловки –
Я засыпаю в твоей толстовке,
И утро пахнет совсем тобой.
Улыбки все с одного броска
Подбиты – выцвели и усопли.
И даже носом идут не сопли,
А оглушительная тоска,
И ты орешь, что весна близка –
И тонной смерзшегося песка
Ответит небо на эти вопли.
***
- Во сколько точно? Вечерним рейсом?
Ногами, сумерками, закатом.
Ты грейся в кресле, а я по рельсам
К Дворцовым набережным покатым;
Любовь по принципу «разогрей сам»,
Простым сухим полуфабрикатом;
Карманный сборник молитв – well, pray some!
Все остальное читай под катом.
Живой? А как там у вас погода?
В домишке инеем все покрыто?
У нас подводят итоги года –
Передо мной, например, корыто –
Оно разбито
И древоедом насквозь изрыто.
- И где все, Боже, твои дары-то?
- Да не дури ты.
На этом – кода.
***
Все предвкушают, пишут письма Санте,
Пакуют впрок подарки и слова,
А я могу лишь, выдохнув едва,
Мечтать о мощном антидепрессанте,
Тереть виски, чеканить «Перестаньте!»
И втягивать ладони в рукава.
И чтобы круче, Риччи, покороче,
Как в передаче, пуговички в ряд.
Чтоб в мишуре, цветной бумаге, скотче
И чтоб переливалось все подряд –
До тошноты. Прости им это, Отче.
Не ведают, похоже, что творят.
И вроде нужно проявить участье,
Накрыть на стол, красивое найти.
Но в настоящие, святые миги счастья
Неконвертируемы тонны конфетти.
И я сбегаю налегке почти,
Под самые куранты, вот сейчас – и…
Но я вернусь. Ты тоже возвращайся,
Авось, пересечемся по пути.

26-27 декабря 2005 года.
@@@
Эльвира Павловна, столица не изменяется в лице. И день, растягиваясь, длится, так ровно, как при мертвеце электрокардиограф чертит зеленое пустое дно. Зимою не боишься смерти – с ней делаешься заодно.
Эльвира Павловна, тут малость похолодало, всюду лед. И что-то для меня сломалось, когда Вы сели в самолет; не уезжали бы – могли же. Зря всемогущий Демиург не сотворил немного ближе Москву и Екатеринбург. Без Вас тут погибаешь скоро от гулкой мерзлоты в душе; по телевизору актеры, политики, пресс-атташе – их лица приторны и лживы, а взгляды источают яд.
А розы Ваши, кстати, живы. На подоконнике стоят.
Эльвира Павловна, мне снится наш Невский; кажется, близка Дворцовая – как та синица – в крупинках снега и песка; но Всемогущая Десница мне крутит мрачно у виска. Мне чудится: вот по отелю бежит ребенок; шторы; тень; там счастье. Тут – одну неделю идет один и тот же день. Мне повторили многократно, что праздник кончился, увы; но мне так хочется обратно, что я не чувствую Москвы. Мне здесь бессмысленно и душно, и если есть минуты две, я зарываюсь, как в подушку, в наш мудрый город на Неве. Саднит; и холод губы вытер и впился в мякоть, как хирург. Назвать мне, что ли, сына Питер – ну, Питер Пэн там, Питер Бург. Сбегу туда, отправлю в ясли, в лицей да в университет; он будет непременно счастлив и, разумеется, поэт.
Мне кажется, что Вы поймете: ну вот же Вы сидите, вот. Живете у меня в блокноте и кошке чешете живот. Глотаете свои пилюли, хихикаете иногда и говорите мне про блюли и про опилки Дадада. И чтобы мне ни возражали, просунувшись коварно в дверь: Вы никуда не уезжали, и не уедете теперь.
Мы ведь созвучны несказанно, как рифмы, лепящие стих; как те солдаты, партизаны, в лесу нашедшие своих. Связь, тесность, струнность, музык помесь – неважно, что мы говорим; как будто давняя искомость вдруг стала ведома двоим; как будто странный незнакомец вот-вот окажется твоим отцом потерянным – и мнится: причалом, знанием, плечом. Годами грызть замок в темнице – и вдруг открыть своим ключом; прозреть, тихонько съехать ниц и – уже не думать ни о чем.
Вы так просты – вертелось, вязло на языке, но разве, но?.. – как тот один кусочек паззла, как то последнее звено, что вовсе не имеет веса и стоимости: воздух, прах, - но сколько без него ни бейся, все рассыпается в руках.
От Вас внутри такое детство, такая солнечность и близь – Вам никуда теперь не деться, коль скоро Вы уже нашлись. Вы в курсе новостей и правил и списка действующих лиц: любимый мой меня оставил, а два приятеля спились, я не сдаю хвостов и сессий, и мне не хочется сдавать, я лучше буду, как Тиресий, вещать, взобравшись на кровать; с святой наивностью чукотской и умилением внутри приходят sms Чуковской, и я пускаю пузыри, а вот ухмылка друга Града, подстриженного как морпех – вот, в целом, вся моя отрада, и гонорар мой, и успех.
И, как при натяженьи нити (мы будто шестиструнный бас) – Вы вечерами мне звоните, когда я думаю о Вас. И там вздыхаете невольно, и возмущаетесь смешно – и мне становится не больно, раскаянно и хорошо.
Вы мой усталый анестетик, мой детский галлюциноген – спи, мой хороший, спи, мой светик, от Хельсинки и до Микен все спят, и ежики, и лоси, медведь, коричневый, как йод, спи-спи, никто тебя не бросил, никто об ванную не бьет твою подругу; бранью скотской не кроет мальчика, как пес, и денег у твоей Чуковской всенепременно будет воз; спи-спи, малыш, вся эта слякоть под землю теплую уйдет, и мама перестанет плакать, о том, что ты такой урод, и теребить набор иконок. Да черт, гори оно огнем -
Когда б не этот подоконник и семь поникших роз на нем.

Ночь 15-16 января 2006 года.
@@@
Город носит в седой немытой башке гирлянды
И гундит недовольно, как пожилая шлюха,
Взгромоздившись на барный стул; и все шепчут: глянь ты!
Мы идем к остановке утром, закутав глухо
Лица в воротники, как сонные дуэлянты.
Воздух пьется абсентом – крут, обжигает ноздри
И не стоит ни цента нам, молодым легендам
(Рока?); Бог рассыпает едкий густой аргентум,
Мы идем к остановке, словно Пилат с Га-Ноцри,
Вдоль по лунной дороге, смешанной с реагентом.
Я хотела как лучше, правда: надумать наших
Общих шуток, кусать капризно тебя за палец,
Оставлять у твоей кровати следы от чашек,
Улыбаться, не вылезать из твоих рубашек,
Но мы как-то разбились.
Выронились.
Распались.
Нет, не так бы, не торопливо, не на бегу бы –
Чтоб не сдохнуть потом, от боли не помешаться.
Но ведь ты мне не оставляешь простого шанса,
И слова на таком абсенте вмерзают в губы
И беспомощно кровоточат и шелушатся.
Вот все это: шоссе, клаксонная перебранка,
Беспечальность твоя, моя неживая злость,
Трогать столб остановки, словно земную ось,
Твоя куртка саднит на грязном снегу, как ранка, -
Мне потребуется два пива, поет ДиФранко,
Чтобы вспомнить потом.
И пять – чтобы не пришлось.

23 января 2006 года.
@@@
…самое страшное: понять что-то, когда уже ничего не можешь изменить. Вообще. Что самое кошмарное - это бессилие.
27/01/06
@@@
Тяжело всю жизнь себя на себе нести.
За уши доставать из себя, как зайца.
От ощущения собственной невъебенности
Иногда аж глаза слезятся.
31 января 2006 года.
@@@
Я вообще считаю, что женщины бывают абсолютно честны с окружающей действительностью только несколько дней в месяц, в ПМС.
Это такое, ну, ясновидческое состояние, близкое к экстрасенсорному экстазу. То есть тебе среди бела дня, безо всякого дешевого спиритизма, без единого сигнала с Марса, внезапно и резко, как падает покрывало со свежепоставленного памятника, становится ясно: тебе лгали. Все это время. Тебя грязно и гнусно используют. Все. Ничего более бессмысленного, тупого и бездарного, чем твоя жизнь, невозможно себе представить. Ты страшная. Толстая. Инфантильная. Тебя никто не любит, и молодцы. И правильно делают. И денег нет, и это тоже, деточка, карма. Все плохо. Все упоительно, бессовестно, душераздирающе плохо.
И это, конечно, не может быть простым стечением обстоятельств. Это подстроено. Хладнокровно и тщательно, всеми теми, кто казался тебе близким. То есть, все, конечно, постарались, чтобы отравить тебе существование, и это безэмоциональное тупое бревно, которое ты так долго принимала за бойфренда, и твоя подруга, и твои преподаватели - но мама, она, конечно, превзошла всех. Такую тонко продуманную, изощренную, дикую подлость могла, конечно, только она проделать. Родить именно тебя! Именно такой! Именно на этих гребаных задворках Галактики!
Немыслимо. Непостижимо.
А ты всем веришь. Кромешная, непростительная слепота! А они все мерзко хихикают в кулачок за твоей спиной. Но теперь тебе все известно. Ты отомстишь.
Я полагаю, кстати, что Никите, Тринити, Ларе Крофт, Эон Флакс и всяким прочим бронебойным теткам - каким-то образом постоянно поддерживают состояние ПМС в организме, чтобы этот трагический инсайт не проходил, чтобы в глазах влажно светилось "предатели!", и руки белеющими костяшками стискивали бластеры и рогатки, и в виске пульсировало что-нибудь на манер умри-все-живое.
Это очень вдохновенное и разрушительное состояние. Ты прозреваешь. Ты преисполняешься силой и жаждой возмездия. Ты становишься оголенный провод, зачищенный контакт, опасная бритва. Ты вырастаешь прямо в Ангела-Истребителя.
Твоей мощи может быть килограммов сорок в тротиловом эквиваленте, и в рамках квартиры это, конечно, маленькая Хиросима; еще паре людей ты все скажешь - все! наконец! скажешь! прямо! в лицо! - но дальше этого, как правило, не пойдет. Тебя не завербуют в Ангелы Чарли, в Орианы Фаллачи и солдаты Джейн, и спустя пару дней станет ясно, что это и к лучшему.
Ты подумаешь: ну да, все достаточно неприятно, но ведь жили же как-то; позвоню что ли Чуковской, спрошу, все ли действительно так ужасно; а вот, кстати, в гости позвали, как славно, оладушки, винцо; хвост, что ли, сдать, давненько что-то не брали мы в руки шашек; и так вот тихонько, торопливо, по-девичьи, зачинаешь заедать, задабривать, заглаживать все эти черные дыры в голове, подсовывать внутреннему огнедышащему дракону какие-то подачки и сладости, дешевенькие, испуганные; и все унимается, и становится даже не то чтобы хорошо - сносно.
Самое смешное, что, как бы ни были беспощадны такие озарения, они иногда оказываются единственно правдивы; это как если раздернуть тяжелые гардины с утра, и под веки вопьется острый гестаповский свет - жестоко, но по-другому фига с два проснешься. Драконы из тебя никуда не деваются, они просто кормятся до отказа седативами и косеют; когда все хорошо, когда все так, как надо - бывает просто устало или печально, но никого не хочется убивать; значит, где-то действительно сломано, не заживает.
Я сегодня в журнале "Большой город" увидела варежку для влюбленных, с двумя отверстиями вместо одного, связанных так, чтобы внутри было удобно держаться за руки.
Было ощущение, что эту варежку блэйдовским мечом вогнали мне в голову: слезы текли сами собой.
Это если не считать подробных психоаналитических снов, из ночи в ночь, где я пытаюсь мучительно выяснить, что ж я сделала не так, что меня не полюбили, не услышали; это если не считать того, что все асечные беседы свелись к медикаментозным абортам и безденежью-безденежью-безденежью;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21