– Раз дома не знаете, то… – Виталька развел руками.
– Вот я и говорю, пособите, – звонко сказала старушка и улыбнулась.
– Мы не здешние, – попробовал объяснить я, – мы сами…
– Дак и я не здешняя, – обрадовалась старушка.
– Вам бы к милиционеру обратиться, – посоветовала Таня. – Он бы и помог.
– Пошто? – удивилась старушка. – У него своих делов хватает. Сами сыщем.
– Как же сыщем, – сказал Виталька, – если не знаете, какой дом!
– Не знаю, – согласилась тетенька. – А знала б, вас не просила.
– Да вы там были хоть раз-то? – Виталька уже начинал сердиться.
– Была. Как же не быть-то!
– Когда? Небось до революции.
– А только что была.
Виталька наклонился ко мне и шепнул:
– Старушенция малость того… – И чуть громче добавил: Откуда только взялась?
Но тетенька последнюю фразу услышала.
– Я-то? – охотно откликнулась она. – Живу я в селе Рогачево под Дмитровом. Слыхали?
– Нет, – сказал я. – А что за дом вы ищете? Зачем он вам?
– Дак живу я в нем.
Мы снова переглянулись, а Виталька даже присвистнул.
– Как же в нем? А говорили, в Дмитрове.
– От непонятливый! – сердито дернула головой старушка. – Не в Дмитрове, а в Рогачеве. А здесь я у Нюрки живу.
Виталька обиделся, что его назвали непонятливым, а я, чтоб не молчать, спросил:
– У какой Нюрки?
– У сестры. У какой же! – Тетенька чуть повыше приподняла сверток, опять прижала его к себе и принялась все подробно растолковывать своим бойким, певучим голосом.
Мы узнали, что приехала она в Москву вчера вечером. Встретила ее на вокзале Ирина («дочка Нюркина»). Возле первого вагона встретила («такой уговор промеж нас был»). Ирина только ее увидела и говорит: «Давай, тетя Поля, скорее, потому как времени у нас с тобой нету». Тетя Поля – так, значит, нашу старушку зовут – спросила, почему же, мол, нету. А Ирина говорит, что с утра в санаторий уезжает, а ей еще собраться нужно. Как потом ехали, куда и на чем, на какой этаж поднимались, тетя Поля не запомнила, потому что у нес в глазах «от всего этого кружение началось». Утром Ирина схватила чемодан – и бежать. А сестра Нюрка женщина хворая, из дому не выходит, все больше лежит. Оттого тетю Полю в Москву-то и вызвали («чтобы Нюрка, пока Ирина в санаторию уехала, без присмотру, значит, не оставалась»). С утра тетя Поля завтрак готовила, сестру кормила, мыла посуду, а потом Нюрка и говорит: «Сходила бы ты, Поля, в прачечную, белье забрать. Ирина-то не успела». Объяснила, где прачечная находится, дала квитанцию, тетя Поля и пошла. Получила сверток с бельем, назад отправилась, а в какой подъезд заходить – понять не может. Двери тоже одна на другую похожие. Где-то тут дом, рядом, но какой? Был у тети Поли адрес на бумажке написан, да оставила она его дома в кошельке.
– Хорошо хоть вас, касатики, встретила, – закончила свой рассказ тетя Поля.
– Чего же хорошего? – мрачно проговорил Виталька.
Я видел, ему новее не улыбалось разыскивать Нюркину квартиру. У Тани тоже вид был весьма кислый.
– Знаете, тетя Поля, – сказала она, – мы вам, конечно, рады помочь, но…
– Вот и хорошо, милые, вот и правильно, – весело заговорила тетя Поля.
Это было смешно. Это было ужасно смешно. Старушка нас не понимала. Она гнула свое и никак не могла догадаться, что нам некогда разговоры разговаривать, а нужно скорее бежать: Третьяковка-то рядом.
Я представил, как через минуту мы понесемся прочь, а тетя Поля будет смотреть нам вслед и кричать: «Стойте, милые! Стойте! Куда же вы, касатики?» А касатики будто и не слышат ничего, бегут себе дальше и дальше.
Четко я это так представил, и голос ее словно бы издалека услышал – уже тихий, замирающий голос.
И тогда я сказал, совсем не то сказал, что хотел.
– Не бойтесь, теть Поля, – сказал, – мы вам Нюрку отыщем. Все дома обойдем, а отыщем.
– Ты что?! – подскочил Виталька. – Соображаешь, что говоришь?
И Таня стрельнула в меня зелеными глазами и отвернулась.
А я, словно не заметив ничего этого, проговорил:
– Непременно найдем. Он, – я показал на Витальку, – ведь так сразу и сказал: «В один миг найдем».
– Шустрый парнишка, – одобрительно посмотрела на Витальку тетя Поля. – Я вам еще во? что скажу. Ручка там на двери была медная, блестящая такая. Сама дверь затворяла, потому помню. А больше ничего не припомнила, видать, стара стала.
«Шустрому парнишке» отступать теперь было некуда, и он сказал:
– А лифт там был, не помните?
– Чего?
– Я говорю, пешком вы к сестре поднимались или как?
Виталька выяснил еще кое-какие подробности, и мы пустились а поиски. Все наше внимание было теперь приковано к дверной ручке – медной и блестящей.
Мы разделили между собой подъезды и бросились осматривать ручки по этажам.
Сколько их было, ручек! Темные и блестящие, большие и маленькие, круглые – скобкой и торчащие – рычажком, как н нагонах. Но медной среди них но было.
Вскоре мы освободили Таню от беготни по этажам.
– И то верно, – закивала головой тетя Поля. – Пусть барышня отдыхает, небось замаялась.
– Будто мы не замаялись, – ворчал Виталька, когда мы отошли подальше.
И снова подъезды, этажи, двери… И снова ручки, ручки, ручки без конца.
– Давай бросим эту затею, – предлагал Виталька.
Но мною овладело какое-то непонятное упрямство. Я уже был готов искать проклятую ручку день и ночь.
– Сам говорил, найдем в один миг, – отвечал я Витальке, – а теперь в кусты?
И Таня тоже, улучив момент, шепнула мне:
– Ну хватит, Эдька, слышишь? Надоело.
– Мне тоже, – кивнул я и устремился в очередной подъезд.
Раза два я и Виталька подходили к тете Поле, спрашивали, верно ли ручка медная.
– А как же! – говорила тетя Поля. – Как сейчас помню, медная.
Поиски продолжались. Виталька наконец нашел медную ручку. Прибежал к тете Поле. Пошли смотреть, но ручка оказалась не той.
Я уже твердил про себя заклинание:
Медная ручка!
Медная ручка!
Медная ручка,
Найдись поскорей!
Наверно, и Виталька тоже что-нибудь сочинил (я знаю, когда он ищет грибы, то что-то шепчет, но что – не говорит). И даже, может быть, сочинил это очень ловко, потому что ручку отыскал все-таки он.
Тетя Поля страшно обрадовалась.
– Касатики, – говорила она, – вот выручили! Ну заходите, кваску попьете. Нюрка такой квасок готовит!
Мы вначале отказывались, а потом зашли.
Нюрка (мы ее, конечно, стали звать тетя Нюра) оказалась похожей на свою сестру как две капли воды. Такая же маленькая, остроносенькая, с ровным пробором на голове. Была она, правда, чуть помоложе тети Поли.
– А я заждалась тебя, Поля, – сказала она, – все жданки пропали.
– Угости вот ребят кваском. – Тетя Поля положила сверток на большой стол рядом с ворохом цветной бумаги, обрезками тряпиц, ножницами и клеем. – Мои спасители.
Она принялась было рассказывать, как мы искали дверь с медной ручкой, но, увидев, что мы с удивлением посматриваем на этот стол, остановилась вдруг на полуслове и пояснила:
– Нюрка-то наша надомница. Работает, значит, дома, потому как инвалидность имеет. А цветы уж одно заглядение. Да вы сами гляньте.
Тетя Поля потащила нас к углу комнаты, где на широких полках лежала масса всевозможных цветов.
Она протягивала нам один цветок за другим и торопливо говорила:
– А это гляньте… А этот…
По-моему, цветы были неплохие, хотя я не очень-то в этом разбираюсь. Я вспомнил, что на праздники, когда идут демонстрации, у многих в руках такие цветы.
А Таня то и дело восклицала:
– Прелесть… Какая прелесть…
К нам подошла хозяйка с подносом, на котором стояли чашки, наполненные густо-коричневым квасом.
– Угощайтесь, – сказала она. – Кваску моего отведайте.
Мы с Виталькой залпом выпили по полной чашке, а Таня сделала один глоток и поставила чашку на поднос.
– Спасибо, тетя Нюра.
– Спасибо, – сказали и мы с Виталькой.
– На здоровье, милые.
– Ну как, вкусный квасок-то? – спросила тетя Поля.
– Ага, – сказали мы с Виталькой. – Вкусный.
– Прелесть, – отозвалась Таня.
– Может, еще выпьете? – предложила хозяйка.
– Спасибо, – сказала Таня, – нам нужно идти.
Но мы с Виталькой все же выпили еще по одной чашке.
Потом стали прощаться.
– Это вам. – Тетя Нюра дала нам по красной гвоздике.
– Какая милая, – проговорила Таня, рассматривая свой цветок.
Мы поблагодарили тетушек и ушли. Когда спускались по лестнице, Виталька протянул Тане гвоздику и сказал:
– Таня, возьми.
Я тоже захотел отдать ей спою гвоздику, но удержался: зачем же мне подражать Витальке?
А Таня сказала:
– На что мне такая безвкусица! Все равно сейчас выкинем.
Безвкусица? Я ушам своим не верил. Только что ведь говорила: «Какая милая». И вдруг – безвкусица!
– Точно, – согласился Виталька, – такие лишь на венки для покойников нанизывают.
– Чего же брал? – не вытерпел я.
– Все брали, и я взял, – невозмутимо ответил Виталька.
Мы опять вышли на набережную, но теперь пошли уже по другой стороне, возле самых перил. Таня, а за ней и Виталька бросили в воду свои гвоздики, и река медленно понесла их.
– Бросай, – сказал мне Виталька. – Чего жалеть! – Я не бросал.
– Зачем же бросать, – заметила Таня, – если ему нравится. Пусть бережет. Вкус у всех разный.
Я шел молча и глядел на воду.
Может, и верно, безвкусица этот цветок, сделанный из бумаги и проволоки? Но ведь его подарили… Подарили. Как же я брошу? Получится, что я предаю тетю Полю и тетю Нюру, что я смеюсь над ними.
Я не бросил гвоздику. Так и пошел в Третьяковку с цветком в руке.
…Народу возле касс было немного. Мы подождали минут пять и получили билеты.
– Пошли на второй этаж, там классика, – уверенно сказал Виталька, после того как контролер надорвал наши билеты.
Вначале мы попали в зал, где со стен на нас смотрели какие-то важные господа и дамы. Мужчины были в париках, с орденами и лентами. У дам орденов не было, но зато они могли похвастаться кружевами и драгоценностями, которые нацепили на себя в большом количестве.
Одни лица были бледно-восковыми, на других алели румяна. Попадались лица и красивые, и некрасивые – носатые с тонкими, поджатыми губами.
Но было в портретах и такое, что объединяло их и делало похожими.
Сперва я не мог понять, отчего это так, а потом догадался: у всех этих вельмож и вельможинь был одинаково надменный, напыщенный вид. Наверное, выламывались друг перед другом, все равно как Виталька выламывался перед нами в кафе. Я даже улыбнулся от такого сравнения.
– Ты что? – спросила меня Таня.
– Да так… интересно здесь очень.
– Это все фигни на постном масле, – сказал Виталька. – Идем дальше, еще не то увидишь. – И он быстрыми шагами направился к выходу.
Так проскочили мы через несколько залов. Виталька все время поглядывал по сторонам и махал нам рукой, чтобы мы не задерживались, шли скорее за ним.
А задержаться иногда ой как хотелось, но Виталька подчинил нас своей осведомленностью и решительными действиями.
Сделать остановку все же пришлось, потому что мы вдруг оказались в каком-то тупике. Оставалось или пойти назад, или поднырнуть под бархатный канатик, который висел в проеме стены и преграждал всем путь.
Мы бы, конечно, поднырнули, но вовремя заметили, что на нас смотрит дежурная с повязкой на рукаве.
– Скажите, пожалуйста, – вежливо обратился к ней Виталька, – а где тут висит Иван Грозный со своим сыном?
– Эта картина висит в зале Репина, откуда вы только что пришли, – отметила дежурная, подозрительно нас оглядывая. – От кого это вы бегаете?
– Мы не бегаем, – сказал Виталька, – мы ищем.
– Возвращайтесь. Пройдете два зала, и будет Репин. Только идите нормально, как все люди. Картины смотрят, называется. В галерее находитесь, а не в проходном дворе…
Но мы ее уже не слушали, повернули назад.
– Вот! – произнес Виталька и показал рукой. – Пришли.
Я взглянул и сразу вспомнил, что видел это на открытке. Но только в первый момент картина показалась мне знакомой. Чем больше я на нее смотрел, тем удивительнее, ярче и ужаснее становилась она. Я знал, что Иван Грозный в припадке гнева убил своего сына, но сейчас все это было у меня перед глазами. Как вкопанный стоял я и не мог шевельнуться. Многое здесь было жутким: кровь на коврах, остроконечный посох, пана царевича, которую пытается зажать Иван Грозный. Но самым страшным был он сам – царь. И не грозный он вовсе, да и на царя не похож. Он всего-навсего обезумевший, жалкий старик. Глаза его почти совсем вылезли, и он уставился ими куда-то в сторону и, конечно, ничего не видел. Спутанные волосы стали дыбом, а лоб был выпачкан кровью, кровью сына.
Наверное, этот старик после того, как увидел, что наделал, и кричал и выл в отчаянии. А потом подскочил к царевичу, который безжизненно распластался на коврах, приподнял его, попытался закрыть рукой рану… Но не удержать кровь, не удержать уходящую жизнь. Старик то хватал себя за голову, и на ней оставались кровавые следы, то вновь протягивал дрожащую руку к ране сына.
– В порядке нарисовано, а? – сказал Виталька.
– Не могу здесь стоять, – проговорила Таня. – Я пойду дальше.
– Иди, иди, – великодушно разрешил Виталька. – Мы тебя догоним. Это не для женских глаз. Нет, подожди. А почему картина под стеклом, знаешь?
– Нет, – сказала Таня.
– А ты? – спросил он у меня.
– Может, чтобы краска не осыпалась, – предположил я.
– «Краска»! – засмеялся Виталька. – Во дает!.. Это чтобы ее порезать не могли.
– Порезать? – спросила Таня.
– Ну да. Ее уже раз резали.
– Кто? – спросил я.
– Пьяный, – сказал Виталька. – Вжик, вжик ножом.
– Не пьяный, – вмешалась какая-то тетенька, – а душевнобольной. И веселого в этом ничего нет.
Мы отошли. Я только взглянул еще раз на картину издали. В глаза бросились ярко-зеленые сапожки царевича. Они были единственным как бы живым пятном. Единственным. Но от этого все остальные краски казались еще более мрачными и зловещими.
У других картин в этом зале мы долго не останавливались, потому что Виталька опять принялся нас торопить. Но вот мы оказались возле картины, на которой был нарисован мужчина в мятом халате, с всклокоченными волосами и красным носом.
– Ага! – радостно сказал Виталька и, чтобы удостовериться, подошел и прочитал табличку на раме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21