Однако при всем бардаке все они были пронумерованы и снабжены бирками из плотной бумаги; сделанные на них черными чернилами надписи давали необходимые пояснения.
Пол чердака оказался деревянным. И здесь ни Уортон, ни Джонсон не обнаружили пятен крови.
Уортон продвигалась вперед с осторожностью, словно опасалась, что где-то здесь, в чердачной пыли, и притаился неведомый убийца. Дойдя таким образом до дверцы в круглой башенке, достававшей Уортон до пояса, инспектор увидела, что та закрыта на два засова, явно очень древних. Выудив из кармана маленький электрический фонарик, она внимательно осмотрела их.
– Дверь недавно открывали, – констатировала она.
Инспектор опять полезла в карман и на этот раз достала пару одноразовых перчаток. Надев их, она с трудом отодвинула засовы, которые в силу своего возраста не хотели поддаваться ее усилиям. Когда дверь наконец была отворена, на чердак ворвался дневной свет. Выглянув наружу, Уортон увидела метрах в тридцати под собой пол музея, и у нее слегка закружилась голова. Она резко выпрямилась и ухватилась за притолоку.
– С вами все в порядке? – с непритворным участием спросил Джонсон.
– Да, – кивнула она. – Это просто от неожиданности.
Переведя дух, она снова высунулась наружу.
Залитый кровью стол теперь находился прямо под ней. С этой точки зрелище было еще более впечатляющим. Локвуд, сокращенный перспективой до одной лишь лохматой головы с выпиравшими из-под нее во все стороны небольшими округлыми частями тела, в этот момент как раз чесал одну из них – ту, что пониже спины. Переведя взгляд, Уортон увидела рядом с собой свисавшую веревку, теперь наполовину обрезанную. Подняв голову, инспектор проследила ее взглядом.
Теперь ее взору открылась стеклянная крыша купола, на которой на фоне серых туч просвечивали капли дождя. Все пространство под куполом перекрывал металлический брус; в середине его был закреплен крюк с висевшим на нем шкивом. Через шкив и была перекинута веревка, сверху привязанная к брусу.
– Полюбуйтесь, – уступила она свое место Джонсону.
Надев перчатки, он высунулся в дверь и несколько минут разглядывал эту картину. Уортон тем временем рассматривала спину полицейского и вдруг подумала, как легко можно было бы сейчас столкнуть Джонсона вниз.
– Похоже, все это можно проделать очень просто, – заметил он, вдоволь на все наглядевшись. – Нет никакой необходимости тащить тело сюда. Продеть веревку через шкив, опустить вниз, сделать петлю, затянуть ее вокруг шеи и подтянуть тело вверх – вот и все.
– Но для этого надо несколько раз подняться сюда и спуститься вниз.
– Ну и что? – пожал плечами Джонсон. – Времени у него было хоть отбавляй.
– Или у нее. Для того чтобы управиться со шкивом, много силы не надо.
Джонсон кивнул.
– Снимите шкив и веревку, – приказала Уортон. – Я пришлю к вам судебных медиков.
Джонсон снова выглянул сквозь купольную дверь в зал, а Уортон спустилась вниз.
Гудпастчер ждал ее, ерзая все на том же табурете. Вид у него был жалкий. При появлении Уортон он взглянул на нее как оставленный в одиночестве пес, дождавшийся возвращения хозяина. Уортон посмотрела на Каплана, на лице которого было написано, что он считает куратора музея недочеловеком.
– К куполу прикреплен шкив. Он всегда там находился? – спросила она.
Гудпастчер поспешно кивнул:
– Его использовали лет десять назад, когда устанавливали стол для заседаний. Стол привезли на тележке и сняли с нее при помощи шкива.
– Кто мог знать об этом шкиве?
– Кто угодно, – тут же отозвался Гудпастчер. – Достаточно просто поднять голову, чтобы его увидеть.
Что ж, возможно. Но при этом надо еще иметь чертовски острое зрение.
Появился Джонсон, держа в руках веревку со шкивом.
– У вас больше нет ко мне вопросов? Мне нужно к жене… – пролепетал Гудпастчер.
Когда он вышел из мастерской, Уортон еще долго со странным чувством смотрела вслед его маленькой фигурке, выскользнувшей за дверь.
Следующим делом в плане инспектора Беверли Уортон был допрос Рассела. Но шел этот допрос не слишком успешно. А точнее говоря, из рук вон плохо. Уортон еще никогда не приходилось иметь дело со столь трудным свидетелем. Она вполне справилась бы с его непомерным высокомерием, по сравнению с которым император Калигула выглядел застенчивым мальчуганом, если бы оно не сочеталось у Рассела с острым интеллектом и взрывным темпераментом. Расселу все сегодняшние события причинили массу неудобств, и теперь он был намерен причинить как можно больше неудобств всем без исключения, и в первую очередь полицейским.
И надо ж было такому случиться, что как раз в тот момент, когда Уортон беседовала с Расселом, в музее наконец появился Боумен.
Психика Либмана была травмирована настолько, что его пришлось отправить в больницу, так что Рассел, если не считать Беллини, оставался в кабинете куратора в одиночестве. К настоящему моменту Беллини здесь уже все опротивело, и в нем тоже закипал бунтарский дух. Лицо его, обычно имевшее кислое выражение, теперь казалось мрачнее тучи.
Таким образом, войдя в кабинет, Уортон сразу окунулась в чрезвычайно наэлектризованную атмосферу. Она была встречена мощным залпом гневных тирад, от которых даже дерево агавы, притулившееся в кадке в углу, закачалось и едва не потеряло всю свою листву. В течение нескольких минут Уортон пришлось выслушать такое количество непечатных выражений, что при всем своем богатом опыте употребления подобной лексики инспектор почувствовала себя дилетантом, попавшим на урок к мастеру.
– Прошу прощения, сэр, что пришлось задержать вас… – начала было она, улучив подходящий момент, но продолжить ей не удалось, так как Рассел завелся опять. У Беллини, который с любопытством наблюдал за происходящим, теперь осталась только одна проблема – удержаться от улыбки.
– Профессор, – попыталась урезонить Рассела Уортон, но из этого ничего не получилось, поэтому ей пришлось повысить голос. – Профессор!
Это наконец подействовало. Рассел на миг умолк, и она кинулась в образовавшуюся брешь.
– Я вполне осознаю, что у вас много важной работы, и могу только извиниться за себя и за своих коллег, но вы гораздо быстрее освободитесь, если дадите мне возможность задать вопросы, ответы на которые необходимы следствию.
Глаза Рассела злобно блеснули, но на этот раз он промолчал.
– Вы заведуете отделением патологии?
– Да, – ответил он с таким видом, будто признавался, что стоит во главе небольшого европейского государства.
– Но музеем руководит доктор Айзенменгер?… – Это был не столько вопрос, сколько провокационный намек.
Рассел презрительно фыркнул:
– Музей – это аномальное образование, не относящееся ни к анатомическому, ни к патологическому отделениям. У него свой бюджет.
– Так что вы не имеете к нему никакого отношения?
– Абсолютно никакого! – возмущенно произнес профессор, словно его обвиняли по меньшей мере в содомии.
– Но ключ от музея у вас есть…
– Разумеется, – ответил Рассел и, поскольку инспектор ожидала продолжения, как можно снисходительнее добавил: – Я ведь профессор патологии, инспектор.
– В какое время вы вчера ушли с работы?
Он задумался.
– Полагаю, примерно в половине восьмого.
Уортон приподняла брови:
– Вы всегда так поздно заканчиваете работать?
Рассел улыбнулся, и Уортон почувствовала, что гневный блеск в его глазах нравится ей куда больше, чем эта высокомерная улыбка.
– Довольно часто. Дело в том, – решил он снизойти до объяснения, – что ко мне постоянно обращаются за советами как к эксперту, да и все эти постоянные операции в больнице плюс преподавательская работа, – так что днем совершенно нет времени заняться чем-нибудь интересным. В частности, я готовлю к публикации новую статью, занимаюсь исследованием…
Насколько можно было понять, профессор Рассел, безусловно, принадлежал к когорте самых выдающихся умов Соединенного Королевства.
– А в котором часу вы приехали домой? – перебила профессора Уортон.
Рассел тут же умолк, в глазах его появилось недоуменное выражение. Еще не случалось, чтобы кто-то прерывал его на середине фразы. Теперешнее ощущение было для Рассела новым и, мягко говоря, не самым приятным.
– Где-то около восьми, – все-таки ответил он.
– Значит, вы живете недалеко отсюда?
Он пожал плечами:
– Да. Это обходится недешево, но удобства, связанные с этим, с лихвой окупают все затраты.
– Вы не дадите мне свой адрес?
Он неохотно назвал инспектору улицу и номер дома. Последний находился в полутора милях от больницы, и Уортон знала, что место это весьма престижное, а квартиры там безумно дорогие.
– Надеюсь, вы не собираетесь шастать по округе и расспрашивать соседей? Они не привыкли к тому, чтобы их допрашивала полиция.
Сказанное профессором прозвучало так, как если бы он сообщил, что его соседи не привыкли проводить время в компании афроамериканцев или азиатов.
Холодная улыбка чуть тронула губы инспектора.
– Если нашим сотрудникам придется наведаться туда, я предупрежу их, чтобы они не писали в цветочные горшки.
Последовала одна из тех исполненных значения пауз, когда кажется, что сам Господь Бог вдруг решил прислушаться к происходящему в сотворенном им мире. Рассел уставился на Уортон, она в свою очередь ответила таким же долгим немигающим взглядом.
– Вот-вот, предупредите их, – буркнул наконец Рассел. Чувствовалось, что гроза вот-вот разразится.
– Вы куда-нибудь выходили вечером?
– Нет.
– Кто-нибудь может подтвердить это?
После небольшого колебания он ответил:
– Нет.
Выждав пару секунд, Уортон уточнила:
– Вы уверены?
Он мгновенно взорвался:
– «Разумеется, черт побери, я уверен! Вы полагаете, я могу не знать, есть ли в доме еще кто-нибудь или нет?
Инспектор широко улыбнулась:
– Вы, несомненно, сознаете, что, утаивая информацию, важную для следствия, рискуете быть привлеченным к судебной ответственности?
– Я был один! – огрызнулся он.
Это мы проверим.
Уортон решила на время оставить эту тему. Позже у нее еще будет возможность пощипать Рассела.
– Вы вчера заходили в музей по каким-нибудь делам?
Помолчав, профессор ответил:
– Нет.
– Вы знали убитую?
На этот вопрос он ответил не задумываясь:
– Нет!
– Вы уверены? Не слишком ли вы поторопились с ответом? Разве она не могла быть вашей ученицей, студенткой?
– Я ответил быстро, инспектор, потому что абсолютно уверен, что никогда прежде не видел ее.
Уортон понимала, что даже ей, вооруженной терпением и острыми клыками, не пробить броню самоуверенности Рассела.
– Инспектор! – в дверях раздался голос Каплана.
Уортон встала, отчасти с любопытством, отчасти с раздражением, и подошла к полицейскому. После непродолжительной беседы с подчиненным она вновь вернулась к Расселу.
– На данный момент это все, профессор. Вы можете быть свободны.
Но, как ни странно, теперь, получив разрешение заняться своими делами, Рассел желал продолжить разговор.
– Уже? – спросил он, отрывая взгляд от стройных ног Беверли Уортон. – Я ничем больше не могу помочь вам, инспектор?
– Пока ничем, профессор. Позже вам, конечно, придется дать письменные показания.
Он улыбнулся, но уже совсем не так, как прежде.
– Надеюсь, я буду давать их вам?
Она не сразу нашлась, как отреагировать на столь неожиданный переход к флирту. Как будто с окончанием официального допроса их отношения изменились и теперь можно было забыть о делах и заняться более приятными вещами.
– Нет, профессор, – произнесла она наконец, вкладывая в свои слова и несколько иной смысл, который в общих чертах можно было бы выразить так: «Шутить изволите?»
С лица Рассела все еще не сошла улыбка, но в глазах появилось жесткое выражение.
– Жаль, – ответил он.
Беллини едва успел придать своему лицу беспристрастное выражение, когда Уортон, резко повернувшись, прошествовала мимо него из комнаты. За ней немедленно последовал и Рассел, на ходу застегивая двубортный пиджак и высвобождая манжеты рубашки из рукавов.
– Где он?
– Первая дверь справа. Но он в абсолютно непотребном состоянии, инспектор.
По тону Каплана было ясно, как он относится к людям в «абсолютно непотребном состоянии».
– Этого и следовало ожидать.
– Когда он вошел, у него был такой вид, будто его только что выкопали из могилы, а увидев полицейских, он чуть не шлепнулся в обморок. Хотел тут же смыться, а когда мы его задержали, начал кричать и буянить. Пришлось малость утихомирить его.
– Надеюсь, вы не нанесли ему увечий?
– Нет, конечно.
Полицейские обменялись понимающими взглядами.
Джонсон ждал их рядом с комнатой помощников куратора. Уортон не задерживаясь прошла прямо туда, Джонсон последовал за ней, сделав знак констеблю, что тот может быть свободен.
Тим Боумен сидел спиной к своему рабочему столу, упершись локтями в колени и сцепив пальцы рук в замок. Голова его была опущена на грудь. Первое, что бросалось в глаза, – его сильная худоба, почти полное истощение. И его возбужденное состояние. Он едва не дрожал, дышал быстро и шумно, как будто только что бежал, спасаясь от смерти. А может быть, так и было, подумала Уортон.
Боумен был одет – если только можно было назвать одеждой свисавшее с него грязное тряпье – в серую фуфайку и рваные джинсы и обут в кроссовки. Поза Боумена позволяла Уортон хорошо рассмотреть его запястья, и инспектор с интересом отметила, что они покрыты коростой.
– Тим Боумен?
Он дернул головой, как будто его пнули, и посмотрел ей прямо в глаза. Через секунду он опустил голову, но было уже поздно.
– Так-так… – протянула она.
Усмехнувшись, она обернулась к Джонсону, и неодобрительное выражение его лица на этот раз не произвело на нее никакого впечатления.
– Его, очевидно, еще не представили вам. Возможно, теперь это Тим Боумен, но, когда я встретилась с ним впервые, он носил имя Тим Билрот. – Она опять повернулась к Боумену. – Мы знаем друг друга достаточно хорошо, не так ли, Тим?
Объект ее внимания ничего не ответил, лишь еще ниже опустил голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56