Теперь на ней, в дополнение к черной блестящей маечке в облипку, красным кожаным шортам, черным ажурным колготкам и черным же туфлям на ужасающей платформе и еще более ужасающих каблуках были: огромная красная крупноячеистая шаль с толстыми длинными кистями, пучок лохматых красных цветов в волосах за ухом и большие круглые очки – вернее, черная пластмассовая оправа от очков. Приоделась на выход, стало быть.
Она не просто поднималась по ступенькам, а что-то делала при этом такое – ногами, руками, спиной, плечами, шеей, даже абсолютно неподвижным, застывшим в тупом упрямстве лицом, – что было совершенно ясно, как она этого не хочет, как ей противно то, что ее ожидает, как ее сюда просто на веревке тянут… Павел нахмурился. Ну не нравится тебе – и не выходи позориться перед народом. Не на веревке же, действительно, тянут…
Зоя поднялась на возвышение, не глядя в зал, неохотно сделала под музыку несколько шагов – шаг вперед, два шага назад, – остановилась посреди эстрады спиной к залу, опираясь левой рукой о бедро, запустив пальцы правой в шевелюру под охапкой красных цветов, будто невольно подрагивая коленом в такт музыке, слегка притопывая носком туфли… Наверное, она что-то такое показала музыкантам мимикой, потому что все они дружно расплылись в улыбках, засверкали глазами, затрясли нечесаными гривами, а ударник от полноты чувств рассыпался по своим тарелкам-барабанам восторженной дробью сложнейшего рисунка… Только что лбом в барабан не бил. Ресторан возбужденно шевельнулся, вздохнул и опять замер.
Зоя начала танцевать. Вообще-то она начала танцевать еще на нижней ступеньке лестницы, ведущей на эстраду, сообразил Павел. Это она песню так танцует. «Предстоит учиться мне в университете…» Это она показывала, как ей не хочется на чужую планету. Как ей невыносима мысль о расставании с друзьями и подружками. «Сердце бедное свело болью и печалью…» До чего выразительно танцует. Гибкая, как веревка. Потрясающее тело. Невероятное тело. Просто не человек, а форель на перекате. Рыба моя золотая… И ведь что удивительно – она, если вдуматься, почти не двигалась с места. Но как раз вдуматься в этот нюанс не было никакой возможности, потому что этот странный танец-пантомима напрочь отшибал способность думать, приковывая, завораживая, вгоняя в транс, как танец кобры под дудочку факира. Павел однажды видел этот фокус. Змея поднималась из корзинки, неуловимо плавно разворачивая кольца, скользяще текла вверх, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и взгляд у нее был неподвижный, холодный и презрительный – ну, точно такой же, как у Зои…
А танец-то изменился! Эта змея уже незаметно вытекла из корзины, уже освободилась от власти факира, вырвалась на волю и стала опасной. Уже не она двигается под музыку, а музыка послушно и почти испуганно следует за ритмом ее танца, вон и музыканты опасливо жмутся в стороны, но продолжают играть как завороженные, спеша за ней, догоняя ее, боясь отстать… И она уже даже не змея, а вообще черт знает что такое, фурия какая-то, стихийное бедствие, причем – буйнопомешанное стихийное бедствие. В каждый такт она укладывала полдюжины движений – руками, ногами, плечами, головой, шалью этой дырчатой… Шаль летала вокруг нее, над ней, стелилась по полу, трясла кистями перед восторженными физиономиями зрителей – Павел только сейчас заметил, что к эстраде незаметно подтянулся народ из тех, кто заказывает музыку. Некоторые просто на эстраду деньги кидали, некоторые тянули к Зое лапы с зажатыми в них бумажками. Ну да, ради этого и было затеяно все представление. Павел тряхнул головой, медленно приходя в себя, оглянулся – зал орал, хлопал в ладоши и всячески соучаствовал в действе. Массовый психоз. Сейчас все будут заказывать еще по двести пятьдесят, а потом еще, а потом потребуют, чтобы она им еще сплясала… Для того и держат ее здесь. Что ж, очень грамотно. Молодцы. А ему давно пора быть дома.
Но он не удержался, глянул на нее еще раз – последний раз, все равно он сюда больше никогда не придет, так почему бы последний раз не глянуть…
Танец опять изменился. Теперь это было что-то среднее между ламбадой, канканом, забытым нынче твистом и разухабистым трепаком. Это было вызывающе вульгарно. Это было такое безобразие… Толпа у эстрады ревела от восторга, заглушая музыку, и все новые восхищенные зрители вскакивали из-за столов, топали к эстраде как носороги, натыкаясь друг на друга, на официантов и на подвернувшиеся на пути столы и стулья.
Павел поморщился, отвернулся, пошел к дверям, но опять остановился, оглянулся невольно, ловя взглядом это дрыгоножество… И вдруг неизвестно почему совершенно ясно понял: а ведь она действительно смеется над ними всеми. И танец этот ее непристойный – просто очень откровенная карикатура на то, что нынче показывают по всем телеканалам во всех шоу. До такой степени откровенная, что и не поймешь сразу, что это карикатура. И выполненная на таком уровне… Павел видел однажды шарж очень талантливого художника на очень некрасивого – самого по себе – человека. Шарж был невероятно точен, немножко зол и – прекрасен в своем безобразии. Как танец этой странной барменши. Интересная штучка…
Танец оборвался резко, будто его выключили – и музыку, и движения одновременно. Тоже, наверное, все специально рассчитано – вон как толпа взвыла, сейчас они последнее готовы отдать, только бы она еще поплясала. Как наркоманы за свою отраву… Трое даже на эстраду полезли. Сейчас ее шаль на сувениры рвать будут. Или автографы просить? Ну да, звезда эстрады.
Нет, похоже, не обломится сегодня фанатам автографов. Вон как звезда эстрады от них шарахнулась… И музыканты сразу кинулись ей на выручку, выступили вперед, спрятали за собой. И какой-то амбал в форменном клетчатом жилете – еще один вышибала? – взялся ниоткуда, поймал самого активного любителя искусства в могучие объятия, заботливо помог спуститься с эстрады. Любитель искусства брыкался и тряс пачкой сотенных, что-то требовал и обижался.
А Зои там уже не было. Оставила на полу свою дырчатую шаль, эту рыбачью сеть, этот плащ матадора, а сама незаметно исчезла в общей суете. Зрители негодовали.
Один из гитаристов взял микрофон и шагнул к краю эстрады:
– Господа! Зоя не будет больше танцевать. Кто-то из вас ее обидел.
Шум сразу стих, и в напряженной тишине громко прозвучал молодой, почти мальчишеский, пьяный голос:
– Ды ла-а-адно тебе! Обидели ее… За все заплачено! Вот…
Парень бросил к ногам гитариста несколько смятых бумажек, а тот тяжело глянул на него и с подчеркнутым сожалением сказал в микрофон:
– Кто-то из вас так сильно обидел Зою, что она больше не будет танцевать. Может быть, вообще больше никогда не будет…
Павел повернулся и пошел к выходу из ресторана. Наверняка отработанный прием! Знаем мы этих интересных штучек с их интересными штучками. Покочевряжится маленько, подождет, когда еще сотню-другую под ноги кинут, – и выйдет. Ему на это наплевать. Ему давно домой пора.
Он вышел в холл, остановился, раздраженно раздумывая, предупредить Макарова, что уходит, или фиг с ним… И тут услышал за дверью, ведущей в служебные помещения:
– Скотина. Мерзавец. Подонок. Гадина. – Голос Зои. – Не могу больше. Рыла эти пьяные…
– Не плачь. – Голос вышибалы с наивными глазами. – Хочешь, я ему грабли поломаю? Не будет протягивать…
– Перестань, Андрюш, – слегка раздраженно сказала Зоя. – Он не будет – другой кто-нибудь сунется. Какая разница? И грабли ломать ему не надо – Семеныч обидится. Этот ублюдок чуть не каждую ночь здесь… Прошлый раз двенадцать штук продул, представляешь? Такой клиент – а ты грабли ломать. Колготки порвал, сукин сын. И синяк уже вылез… Скотина. Гадина. Подонок.
– Поломаю я ему грабли, – хмуро сказал Андрюша. – Потерпит Семеныч. Не плачь, Зой… Куда я платок дел? А, вот… Возьми, у тебя глаза размазались.
Павел стоял, затаив дыхание, и некоторое время слушал неясный шорох за дверью. Она что, правда плачет, что ли? А голос совершенно спокойный.
– Так нормально, – сказал наконец Андрюша. – А грабли я ему все равно поломаю.
– Не надо, – устало сказала Зоя. – Вот еще, руки марать… Ты вот что, ты лучше этому гаду насчет Сережи намекни. Что-нибудь вроде того, что, мол, не дай бог Зоя Серому пожалуется… Ну, ты сам знаешь, как лучше.
– Уж я намекну, – пообещал Андрюша. – Я ему скажу, что Серый как раз за тобой приехал. В машине ждет. Сказать?
– Скажи… – Зоя шмыгнула носом. – А он правда приехал? – Машина стоит… – Андрюша помолчал, вздохнул и добавил: – Может, правда Серому сказать? А то вообще уже…
– Боже упаси, – торопливо перебила Зоя. – Он такое устроит, что… Боже тебя упаси! Поклянись, что не проболтаешься!
– Ладно, – неохотно согласился Андрюша. – Подожди здесь. Ребята, наверное, бабки разложили уже. Сейчас я сам твою долю принесу, не ходи туда.
– Спасибо, Андрюш. – Зоя опять шмыгнула носом и чертыхнулась сквозь зубы. – Ух ты, вот это синяк… Интересно, сколько нынче набросали. Мне послезавтра платить в трех местах… Ой, забыла! Я в бар зайду, у меня там на целый пакет всякого добра набралось. От лысого Кеши на двести, от двух случайных старичков почти на полторы и от Толь Толича две коробки конфет. Представляешь?
– Нормально, – сказал Андрюша таким тоном, будто хотел утешить. – Все нормально, Зой, не бери в голову. Они что – последнее отдают? Все равно пропьют или в карты продуют. А тебе на дело… Ладно, я пошел, сейчас принесу…
– Плащ захвати, – чуть громче сказала Зоя. – Он в приемной, у Катьки в шкафу.
Андрюша что-то неразборчиво ответил издалека, Павел понял, что Зоя за дверью осталась одна, и, совершенно не представляя, зачем он это делает, шагнул к этой двери, взялся за ручку и почти уже потянул ее на себя, но тут услышал тихое яростное бормотанье Зои:
– Гады. Мерзавцы. Подонки. Пьянь подлая. Сволочь бессовестная.
Он замер, невольно улыбаясь ее по-детски сердитому тону и машинально отмечая, что выбор ругательств у нее, как ни странно, довольно ограниченный. При такой-то профессии могла бы, наверное, чему-нибудь и покрепче выучиться. Галина, например, всю жизнь в издательствах проторчала, а матюгалась, как пьяный сантехник.
– Гадость гадкая! – в последний раз донеслось из-за двери с выражением усталого отвращения, и дверь резко распахнулась, едва не стукнув его по лбу – он едва успел отступить.
Зоя остановилась на пороге, растерянно глядя на Павла. И он глядел на нее – прямо в ее сердитые заплаканные глаза, обведенные серой тенью не до конца стертой расплывшейся косметики. Густо намазанные ресницы слиплись от недавних слез, а уголки ярко накрашенного рта были скорбно опущены – почти детское выражение горькой обиды. Одной рукой Зоя терла бедро над коленом, а другой – небрежно выдирала из прически красные растрепанные цветы.
– Что? – помолчав, спросила она совершенно спокойным, даже приветливым тоном. И улыбнулась от уха до уха. – Что случилось… э-э-э… Павел? Анечка не захотела молочный коктейль делать? Ай-ай-ай… А вот мы сейчас ее попросим как следует!
Опять она черт-те что из себя изображает. Зачем, спрашивается? Ведь только что плакала.
– Кто вас обидел? – ляпнул он, не успев подумать.
На миг в ее глазах мелькнула растерянность, почти испуг, а потом она зажмурилась, запрокинула голову и заливисто захохотала, закрывая лицо руками, приседая, раскачиваясь и с трудом вскрикивая сквозь хохот:
– Ой, не могу! Меня – обидели? Ой, умру сейчас… Обидели?! Меня! Ой, кому сказать – не поверят!
Это было сделано очень натурально. Однако – сделано. Люди, которым весело, в жизни так не смеются. Так смеются на сцене хорошие актеры – очень красиво, очень заразительно, так, чтобы зрители поверили. Павел никогда не любил театр.
Он минуту молча смотрел, как она хохочет, а потом опустил глаза, потому что больше не мог на это смотреть… И тут же увидел жуткий багровый синяк, светящийся сквозь драный черный ажур колготок. Вот черт. Скотина. Ублюдок. Если Андрюша с наивными глазами не поломает этому подонку грабли, он, Павел, сам этим займется.
Зоя быстро закрыла синяк ладонью, и Павел поднял глаза. Зоя уже не смеялась. И даже не улыбалась. Более того – она хмурилась и смотрела на него холодно и подозрительно.
– Кто? – злобно рявкнул Павел и, заметив, как в глубине холодных глаз что-то дрогнуло, попытался сказать спокойнее: – Зоя, вы должны сказать мне.
Она опустила глаза, передернула плечами и сердито ответила:
– Какая разница?.. Глупости все это. Издержки профессии. А потом – вам-то до этого какое дело?
А правда – ему-то до этого какое дело? Ему уже два часа назад пора было возвращаться домой. А лучше бы и вовсе не тащиться сюда с Макаровым. И никогда не видеть эту Зою с ее ужимками за стойкой бара, с ее сумасшедшим танцем, с ее багровым синяком на нежной, как у ребенка, коже… Какое ему до всего до этого дело?
– Не знаю, – честно сказал Павел не так ей, как себе. – Я пока не знаю, какое мне дело… Но какое-то, наверное, есть. Вы не хотели бы сменить профессию?
– Какую профессию?
Зоя смотрела ему в глаза своими заплаканными глазами, и теперь взгляд ее был немножко насмешливым, немножко снисходительным и очень, очень уверенным. Павел вдруг смутился и, давя в себе это смущение, подчеркнуто оценивающе оглядел ее с ног до головы, сухо усмехнулся и довольно резко ответил:
– Да вот эту… профессию.
– А у вас есть более выгодное предложение? – вкрадчиво мурлыкнула она, слегка подавшись к нему, и заулыбалась, заиграла ямочками на щеках, заблестела зубами, запустила пятерню в буйную гриву, а другой рукой оперлась на вызывающе изогнутое бедро. Поразглядывала одеревеневшее лицо Павла холодными глазами, помолчала и вздохнула: – Нет у вас более выгодных предложений. Жаль. Н-ну, ладно, не смею больше задерживать. Приятно было познакомиться.
Она шагнула вперед, заставляя его отступить, закрыла за собой дверь и пошла через холл к бару своей шаржированной походкой, все так же опираясь одной рукой о бедро, а другую запустив в прическу, извиваясь и покачиваясь… Ей очень пошел бы длинный тигриный хвост.
1 2 3 4 5 6 7