Во мне проснулся вожак. Сказалась ранняя практика в семье. В те годы главным было - учиться революции. В отряде нас учили разрушать, учили боготворить. Хунвэйбины выпрыгивали из окон, дабы доказать свою приверженность Мао. Считалось, физическая смерть - ничто, легче легчайшей пушинки. Вот если отдать жизнь за народ, такая смерть даже гору перевесит.
Мои родители никогда не говорили дома о политике. Никогда не обсуждалась и работа, которой они были принуждены заниматься. К 1971 году отец больше не преподавал в институте - его направили в типографию помощником секретаря. Хотя у матери был университетский диплом, она теперь трудилась на обувной фабрике. "Нужно слиться с рабочим классом, это политическая необходимость", - сказал ее начальник. Партия назвала это "программой переподготовки". Новая работа родителям не нравилась, но при нас они помалкивали, всякая критика могла повредить нам в будущем.
Мать плохо подходила к новой роли. Ее коллеги говорили, что она в политике - недотепа. Однажды, когда в школе ей поручили написать лозунг "Многие лета Председателю Мао", она ухитрилась спутать иероглифы так, что получилось "Малые лета Председателю Мао". "Это была катастрофа", - рассказывала она. У матери в тот день побаливала голова, и она плохо соображала, что пишет. Ей не дали отдохнуть, хотя у нее поднялось давление. "А Председателя Мао я всегда любила", - уверяла она позднее. Ее подвергли критике на еженедельном политсобрании, где обязаны были присутствовать все жители района. Утверждали, будто она лелеяла преступные замыслы. Мать как преступница должна была понести наказание. Она не знала, чем оправдаться. Не знала, что предпринять.
Я набросала для нее тезисы выступления с самокритикой. Мне было двенадцать лет. Я использовала самые известные цитаты из Мао. Председатель учит нас: "Нужно дать человеку возможность исправить свою ошибку", " Только так можно воспитать настоящего коммуниста", "Не всякий оступившийся - преступник", "Преступно не дать оступившемуся исправиться". И уж воистину преступно - ослушаться указаний Мао. Мать выступила по моей шпаргалке и была прощена. Вернувшись домой, она сказала, что ей повезло - такая у нее политически изворотливая дочь.
Но на следующей неделе мать снова оплошала. Использовала в сортире клочок газеты с портретом Председателя. Все употребляли для этой цели газеты, о туалетной бумаге редко кто и слышал. На митинге мать предъявила справку от врача: в тот день, когда был совершен ужасный проступок, у нее резко подскочило давление. Но на этот раз ее не простили. Ей таки пришлось отправиться на обувную фабрику, чтобы, занимаясь тяжелым физическим трудом, полностью перевоспитаться. Фабрика выпускала резиновые сапоги. Каждая пара весила пять килограммов. Мать должна была вынимать сапоги из форм. По восемь часов ежедневно. Дома по вечерам она падала в изнеможении.
Едва переступив порог, она сползала по стене и плюхалась на стул. Сидела недвижно, как неживая. Я посылала Бутончика за влажным полотенцем и кувшином, Жемчужина несла бамбуковый веер, Звездолет тащил кружку с водой, мне оставалось принести мамины тапочки. Потом мы терпеливо ждали, пока она придет в себя. Мать благодарно улыбалась, а уж мы старались вовсю. Я прикладывала ей к затылку мокрое полотенце, Бутончик мне помогала, Жемчужина отжимала, Звездолет менял воду. Потом на лестнице раздавались отцовские шаги. Мы дожидались, пока он распахнет дверь, и корчили смешные рожи.
Частенько к концу месяца в доме истощались запасы еды. Все просто зверели от голода. Однажды с голодухи Жемчужина наелась пилюль для закрепления желудка. Уверяла, что они сладкие. Но уж и брюхом намаялась. Звездолет промышлял по урнам, собирая фруктовую кожуру и огрызки. Мы с Бутончиком непрерывно пили воду. Ежемесячно пятого числа у матери была получка, и мы в этот день поджидали ее на остановке. Распахивалась дверь автобуса, и мать протискивалась к нам с сияющим лицом. Мы карабкались по ней, как обезьяны. Потом шли в ближайшую лавку за покупками. Пищу мы поглощали до тех пор, пока не вываливались животы, тяжеленные, словно дыни. В эти минуты не было человека на земле счастливее нашей матери. И больной она не выглядела только в такие дни.
Отец, мало что смысливший в сапожном ремесле, обувал, однако, все наше семейство. Его изделия напоминали лодки с низкими бортами: подметка едва загибалась с боков, а на большее не хватало ни умения, ни материала. Детали обувки сшивались через дырки, проделанные обыкновенной отверткой. По воскресеньям отец чинил свои изделия, руки его были в постоянных ссадинах. Так продолжалось до тех пор, пока мы с Бутончиком не научились ладить лоскутные тапки. Однажды мать появилась дома с сумкой, полной лекарств. Она была в больнице. У нее обнаружили туберкулез и велели дома носить хирургическую маску. Мать сказала, что в каком-то смысле даже рада своей болезни, сможет побольше бывать с семьей.
Я сделалась районной активисткой, выиграла конкурс на лучшее знание "Цитатника" Мао. И еще я полюбила оперу. У нас почти не было развлечений. Само это слово считалось буржуазной заразой. Другое дело опера поистине пролетарское увеселение. Особенно оперы супруги Мао, несравненной Цзян Цин. Тут уж не просто "нравится - не нравится", "любишь не любишь", скорее тут политический выбор: за революцию ты или против. Любить оперу учили по радио, в школе. Внедрением и распространением опер занимались местные организации. И так десять лет. Одни и те же оперы. Во время еды, на прогулке, во сне. Я, можно сказать, росла в опере, словно в тюремной камере. Стены моей лоджии пестрели портретами оперных героинь. Где бы я ни была, я напевала оперные арии. Мать слышала, как я пела во сне. Она считала, что я сдвинулась на опере. И это было правдой. Без оперы я дня не могла прожить. Я приникала к радиоприемнику, силясь различить дыхание певицы. Старалась подражать. Ария юной девушки из оперы "Легенда о Красном Светоче" называлась "Не прекращу борьбы, покуда живы звери". Исполняла ее Железная Слива. Допелась я до того, что сорвала голос. Очень уж хотелось взять самую высокую ноту:
Мой отец, как сосна, его воля крепка, Героический дух его чист, Истинный он коммунист! Иду за тобою вслед, Колебаний-сомнений нет. Красный Светоч вздымаю ввысь, Это мой путеводный свет, Твой со зверьем продолжаю бой, Поколенья идут за тобой...
Я помнила наизусть либретто всех опер: "Красный Светоч", "Пруд Шацзя", "Ловушка Тигровой горы", "Залив", "Рейд полка Белого Тигра", "Песня Драконьей реки". Отец не выносил моих громких дуэтов с радио и всегда восклицал: "Может, проще тебя на кухонную стену водрузить вместо репродуктора?"
Бабушка привезла нам из деревни курочку. Старый портной, наш сосед, был потрясен обилием темно-бурых перьев вокруг куриного клюва. "Да у нее борода как у Карла Маркса", - изрек он, глянув на курицу. Так ее и прозвали Борода. Она была любимицей деда и бабки. К ним-то она вообще двухдневным цыпленком попала. Когда настали тяжелые времена и кормить Бороду оказалось нечем, бабушка надумала зарезать курицу. Привезла несчастную к нам в Шанхай и велела съесть за ее, бабкино, здоровье. "Все равно ей нестись еще срок не пришел". Слушая такие слова, Борода наклоняла гребешок и возмущенно квохтала. Гребешок рдел, словно пылающий уголек. "Сварите в сорговом вине, прямо пальчики оближете", - наставляла бабка. Мы стали просить ее отведать курицу вместе с нами, но бабушка заявила, что у нее на курятину аллергия, подхватила свои котомки и умчалась так быстро, что, казалось, ее крошечные ножки едва за ней поспевают.
Но кто зарежет Бороду? "Только не я, - сказал отец. - Мне и есть-то ее невмоготу, раз я ее живой видел". И он уставился на курицу. Борода поводила головой и квохтала, чистила перышки клювом. Отец вернулся к своим занятиям. Борода взмахнула крыльями и направилась к матери. "Нет, нет, - воскликнула мама, - вы же знаете, я никого не могу убить". И она посмотрела на меня. Дети тоже воззрились на меня. Я знала, что они хотели сказать: "Ты у нас самая смелая, тебе и резать". Ладно, справимся. На кухне я сто раз имела дело с живыми голубями, лягушками, крабами. Курица? Да десять минут каких-нибудь, и курица будет ощипана. Что я, не видала на рынке, как с утками управляются? Мясник чикнет по горлу, потом подвесит за ноги, чтобы кровь стекла, опустит в котел с кипящей водой, мигом выхватит и ощиплет.
Брат и сестры согласно кивали. Уж они-то никогда не сомневались в моей решительности. "Только вынеси ее во двор, и чтобы я ни звука не слышала, - сказала мать, а потом, удержав меня за рукав, спросила: Может быть, попросить верхних соседей?" - "Зачем?!" - воскликнули мы хором. "Не хочу, чтобы мои дети видели, как убивают". В этом была вся наша мама. Она всегда заставляла отпускать на волю птенцов, котят. "Мы пойдем во двор, все будет тихо, без шума. Такая курица стоит на рынке пять юаней, как пятидневная зарплата. Подумай об этом!" Мама повернулась и быстро ушла, едва я ухватила Бороду за крылья. Курица закудахтала громче и забилась в моих руках. Звездолет сказал: "Не шуми! Мы отправим тебя к Карлу Марксу, чтобы вы бородами померились". - "Заткнись, - цыкнула я. - Сбегай-ка лучше за большими ножницами". Он еще и шагу не ступил, а курица уже всю меня исщипала-исклевала. Клюв у этой чертовой Бороды был не хуже ножниц. И я выпустила свою жертву. Она заметалась по лестничной клетке, несколько раз ударилась о потолок и рухнула на цементный пол.
Она лежала, наша курица, наша Борода, на цементном полу, бессильно распластав одно крыло. Потом, закудахтав, попыталась приподняться и повалилась на бок, волоча крыло. Мы посмотрели друг на друга, потом на курицу. "Она сломала себе крыло", - сказала Жемчужина. Тут как раз и Звездолет с ножницами подоспел. "Нет, сейчас не могу, - отказалась я, - она ранена". - "И я не могу", - проговорила Бутончик. "Я тоже", поспешила Жемчужина. "Ни за что! - заорал Звездолет и вдруг разрыдался. - Вы меня всегда вперед себя посылаете! - Он кинулся к окну и крикнул: "Мама, они хотят, чтобы я первый... Опять..."
Мы решили отложить казнь. Подождем, пока срастется сломанное крыло. Соорудили в кухне подле раковины дом для Бороды. Выложили соломой. Устроили нечто вроде гнезда. Там она успокоилась. Час за часом мы наблюдали за ней. Сидела тихо, спрятав голову под крыло, горячая на ощупь. Из-под перьев так и пыхало жаром. "У нее температура, - сказала мама, - она заболела. Что будем делать?" Всем нам стало не по себе. "У меня есть таблетки, антибиотики, но я не знаю... Борода... для людей... помогут ли ей?" - залепетала Бутончик. "Она же вела себя совсем как человек, правда, - сказала Жемчужина, пробуя температуру, - поняла, что ее резать собираются, и сама себе крыло сломала".
Осторожно мы потрогали раненую. Борода смотрела на нас жалобно и тихо кудахтала. "У нее болит, мама, дай ей скорее таблетку", - взмолились все разом. Мама запихивала в клюв таблетку, а мы держали курицу: Жемчужина и Звездолет за ноги, мы с Бутончиком за крылья. Борода, похоже, старалась нам помочь. Потом она загадила всю кухню и улеглась спать. Мы сели обедать. Правда, кусок никому в горло не лез. Кухня провоняла куриным пометом, один угол гнездо загромоздило, мы с трудом поместились. И только и мысли, что об этой несчастной. "Чтобы в кухне была чистота, - сказала мама, - и чтоб никогда больше не воняло. Слышите меня?" - она посмотрела на детей. Мы запихивали рис в рот. "Поняли, что мать сказала? - вмешался отец. - Смотрите, а то выдворю эту птицу сегодня же ночью".
Мы пообещали содержать кухню в чистоте. Пошли к соседям и набрали золы. Присыпали помет золой, потом собрали все в корзину. Кормили Бороду рисом, овощами, червяками, молотыми костями. Она набрала вес. Опять зардел гребешок. Мы разговаривали с ней, пели песни, надеялись, что она вот-вот начнет нестись. Но она разочаровала нас. Похорошела, перья залоснились, окрепли когти, а яиц как не было, так и нет. И ухаживать за ней стало неинтересно. "Наведи чистоту!" - приказывала я Бутончику. "Ты приберись", - сваливала та на Жемчужину. "Ты!" - доходил черед до Звездолета, который принимался орать: "Мама, они меня заставляют первого! Опять!"
"Все, режь ее!" - велел отец. Я сказала, что у меня экзамены, нужно готовиться и в субботу, и в воскресенье. "Мы тоже должны готовиться", - заявили дети. "Так зарежь ее в понедельник", - сказал отец. И я пообещала.
Днем в понедельник я наточила ножницы. Дома никого. Я подступилась к Бороде. Она - прочь. Забеспокоилась. Заметалась в возбуждении. Потом уселась в гнездо. Потом опять заходила кругами. Мне стало интересно. Я приблизилась. Это ей не понравилось, и она попыталась укрыться под стулом возле сливной трубы. Я поняла, что она хочет побыть одна. Но не отступать же! Придется придумать, как подобраться к ней незаметно. И меня осенило. Над раковиной висело зеркало. Я забралась на кухонный стол, улеглась на спину, а зеркало устроила так, чтобы наблюдать за Бородой, оставаясь невидимой.
Минут через пять курица вылезла из гнезда. Огляделась, словно хотела убедиться, что в кухне никого нет. Клювом расправила солому в гнезде, как-то странно раздвинула ноги. Очень смешная получилась поза, словно она на колени встала. Ее тело причудливо раздулось. Она как бы тужилась. Неужто яйцо снесет? Затаив дыхание, я смотрела в зеркало. Но вот Борода исчезла из виду, она забилась в угол, и в зеркало ее не разглядеть. Я терпеливо ждала, боясь вспугнуть курицу. Через несколько минут Борода опять выплыла на сцену, опять, смешно растопырив ноги, напряглась, и через минуту в гнезде забелело яйцо.
Я спрыгнула со стола и бережно взяла яйцо. Оно было теплым. Скорлупа тонкая, почти прозрачная. Я глянула на Бороду. Птица ответила мне взглядом, исполненным достоинства. Я обняла ее, и она закудахтала громко и горделиво. Жемчужина уложила курицу в свою постель. Думала, что это лучший отдых после тяжких трудов. Мы расселись вокруг постели на полу и беседовали с Бородой. Мы разглядывали яйцо, передавая его друг другу. Звездолет принес ручку, и я прямо на скорлупе записала день и час великого события.
1 2 3 4