Идею независимости отстаивали местные землевладельческие и буржуазные элиты, интересы которых вошли в противоречие с интересами метрополии. Достигнув определенного уровня развития, местный правящий класс стал тяготиться колониальной опекой. Американская революция началась с нежелания платить налоги. Важнейшей причиной антибританских выступлений было стремление английской буржуазии ограничить рост американской промышленности, которая начинала конкурировать с мануфактурами «старой страны». Борьба испанской Америки за независимость щедро финансировалась Британией и США, другое дело, что наиболее дальновидные лидеры восстания (например, тот же Симон Боливар) с самого начала опасались, что ничего хорошего из дружбы с северным соседом не выйдет. А когда в 1812 году армии Соединенных Штатов, подстрекаемых Наполеоном, ринулись на Север «освобождать» от британского владычества Канаду, их встретило наспех сколоченное местное ополчение: под Йорком янки были наголову разбиты, и канадцы гнали их до Детройта. Именно в эти дни среди жителей тогдашней британской Северной Америки зародилось национальное самосознание.
Правящий класс организует государство в соответствии со своими потребностями и задачами, одной из которых является поддержание легитимности существующего порядка, согласие управляемых жить по установленным законам. А государство, в свою очередь, создает нацию. Если изначально между народностями, населяющими территорию государства, существует этническое родство, это облегчает задачу. Но порой нацию создают из разноплеменной и разноязыкой массы людей.
Русская нация формировалась за счет слияния угрофинских, славянских, тюркских и отчасти германских элементов. Если взглянуть на старые картины, бросаются в глаза физиономические различия между лицами аристократов и (потомками смешавшихся со славянами варяжских и тюркских родов) и крестьянами (потомками смешавшихся со славянами угрофиннов). Англию создали потомки кельтов, германцев и наследники вторгшихся с Вильгельмом Завоевателем франко-нормандских рыцарей. А Германия к востоку от Эльбы заселена была онемеченными славянами, следы чего мы находим до сих пор еще в топонимике Берлина и в местных фамилиях.
Государство заинтересовано в единстве и однородности своего населения. И не только потому, что идея национального единства облегчает консолидацию вокруг правящего класса. Однородность упрощает управление. Документ, выпущенный в столице на официальном языке, должен быть одинаково понятен в любой провинции, в любом заштатном городе. Он должен неукоснительно выполняться без всякой ссылки на местные особенности, этнические традиции и простое недопонимание. Команда, отданная роте солдат, должна исполняться мгновенно, без потери времени на перевод и размышлений о смысле произнесенной фразы.
Развитие буржуазного общества с XVII века проходит фазу консолидации региональных рынков. На ранних этапах развития торгового капитализма мы видим лишь сочетание локального и мирового рынка. Товар производится для местных потребностей или вывозится в соседние страны (если там аналогичного товара нет, либо он стоит много дороже). Однако редко изделия везут в соседний город, не говоря уже о соседней провинции.
К XVII веку нарастает потребность в кооперации между предприятиями, накопление капитала требует объединения и мобилизации ресурсов, производство нуждается в более крупных, но при этом не слишком отдаленных и безопасных рынках. Региональные рынки складываются в рамках национального государства. Здесь опять же возникает острая потребность в унификации. Не только общие деньги, но и общий язык деловой документации. Единая система законов и сходная деловая культура, обеспечивающая устойчивость партнерских взаимоотношений. Барьеры между провинциями отменяются. Возникает не только единый рынок товаров и капиталов, но и единый рынок труда. Значит, человек, переезжающий из одного городка в другой, должен знать язык и нравы тех мест, куда направляется. Чтобы миграция рабочей силы стала легкой и массовой, язык и нравы должны унифицироваться. Отчасти это происходит стихийно. Но власть тоже активно работает над этим. Современное государство начиная с конца XVII века создает три важнейших института - бюрократию, армию, школу. В их оборот попадают сначала сотни тысяч, потом миллионы людей. В них формируется единая культура, единые нормы поведения. И не в последнюю очередь именно функционирование этих структур приводит к формированию единого национального языка. Диалекты подавляются и оттесняются на обочину общественной жизни. Языки национальных меньшинств получают пониженный статус или просто запрещаются.
Борьба за государственный язык выглядит комично в XXI веке, когда мы наблюдаем попытки чиновников в Ирландии или на Украине потеснить, соответственно, позиции английского и русского языков. Но это не более чем продолжение той же системной логики, которая была присуща на более ранних этапах всем государствам Европы. Во Франции в XVII столетии была создана специальная государственная комиссия, выработавшая стандартные нормы национального языка (знаменитая Порт-Рояльская грамматика). Важным элементом стандартизации и кодификации национальной культуры становится церковь, после того как Реформация разрывает ее связь с Римом. Протестантизм предполагает перевод Библии на народные языки, что в практическом воплощении означает языки государственные. С того момента, как Лютер перевел Библию на немецкий язык, текст созданного им перевода стал нормой для всей Германии. В свою очередь на эту норму ориентировалась бюрократия многочисленных немецких королевств и княжеств, включая Австрию и Пруссию.
Подавление национальных меньшинств становится общей практикой именно начиная с XVIII века, поскольку они не вписываются в единую государственную структуру. Прежде никто не воспринимал в качестве серьезной проблемы сосуществование разноязыких племен и народов под властью единой короны. Этим даже гордились. Но с момента перехода к современному государству местные особенности должны отойти на второй план. Потому этнические меньшинства, которые до этого могли столетиями благополучно существовать под властью чужеродной династии, начинаю: вдруг испытывать острый национальный гнет.
Разумеется, унификация имеет свои пределы. Например, венграм в XVIII-XIX веках, несмотря на все усилия, не удалось мадьяризировать свои национальные меньшинства. Одна из причин была достаточно комична: румыны и славяне просто не могли выучить венгерский язык! Поскольку же Венгрия не была полноценным национальным государством, развиваясь сперва под властью, а потом в конфедерации с Австрией, то немецкий язык оставался гораздо более удобным языком межнационального общения. В свою очередь венская бюрократия не могла последовательно и эффективно германизировать национальные меньшинства из-за сопротивления Венгрии. В значительной мере пестрота нынешней карты Центральной и Восточной Европы объясняется неспособностью австрийских и венгерских элит эффективно договориться между собой.
В тех случаях, когда власть оказывается не способна навязать один язык всей стране, она принуждена бывает дать официальный статус языку национального меньшинства. Частично это произошло в Австро-Венгрии (например, в Хорватии). Шведская корона после Реформации поддержала перевод Библии на финский язык, тем самым придав ему статус второго официального языка в стране. Этот статус сохранился и после перехода Финляндии в состав Российской империи, что, опять же, способствовало формированию финнов как особой нации. Ничего подобного не случилось с многочисленными угрофинскими народами, находившимися под властью Московии. Зато финский национальный опыт повлиял на этническое самосознание эстонцев (и до известной степени - латышей).
По мере того как развивается история государства, в его рамках люди обретают коллективный опыт. Национальная общность становится реальностью - не только на уровне языка, но и на уровне эмоциональных переживаний, на уровне культурных стереотипов. «Воображаемые сообщества» обретают плоть и кровь.

Империи и нации

В начале XIX века на севере Европы произошло радикальное изменение границ. По наущению Наполеона, российский император Александр I напал на Швецию и отторг от нее Финляндию. Даже петербургское общественное мнение отнеслось к этому без малейшего сочувствия. Когда же на Венском конгрессе шведы потребовали вернуть им утраченное, Петербург отдавать добычу отказался, однако не мог не признать обоснованность претензий. Шведов компенсировали, отдав им Норвегию, до этого находившуюся под властью датского короля. С последними считаться уже никто не стал, может быть, потому, что датчане слишком долго оставались на стороне Наполеона, а может, из-за того, что Британия не была заинтересована в развитии Дании в качестве хоть и второстепенной, но все же морской державы.
Если бы передел границ на севере Европы не произошел, то сегодня мы имели бы здесь лишь две «государственные нации» - датчан и шведов. Норвежский язык никогда не отделился бы от датского. Финский язык выжил бы в Швеции в качестве второго государственного языка, но сами его носители считали бы себя шведами точно так же, как сегодня говорящие по-шведски граждане Финляндии считают себя финнами.
К концу XX века, впрочем, и Норвегия, и Финляндия пришли в качестве вполне состоявшихся государств с собственной культурой, историей, идентичностью. Формирование наций в значительной степени связано с причудами политической истории. Многие нации, которых могло бы и не быть, смогли появиться на свет, зато другие нации, которые вполне могли бы существовать, так и не сложились. Так, многовековую собственную историю в Средние века имела Бургундия, которая, окажись Карл Смелый немного более удачлив в борьбе с французским Людовиком XI, была бы сейчас средних размеров европейским государством с собственным языком и культурой.
В национальной истории нет ничего мистического и нет никакого предопределения. Именно поэтому Маркс и особенно Энгельс в середине и в конце XIX века отнеслись к национальным движениям с изрядной долей скептицизма.
Разумеется, национально-освободительную борьбу ирландцев и поляков они поддержали, но отнюдь не потому, что требования польского или ирландского самоопределения были для них самоценны. Скорее волновали Маркса перспективы развития Британской и Российской империй.
Всем известны слова Маркса, обращенные к англичанам: народ, угнетающий другие народы, не может быть свободен. Подавление освободительного движения в Ирландии укрепляло реакцию в Англии. А само ирландское движение было не только национальным, но и социальным: католические крестьянские массы сопротивлялись эксплуатации со стороны английской буржуазии и помещиков-протестантов.
По отношению к России позиция Маркса хорошо известна: до 1860-х годов он видел в Петербурге опору всей европейской реакции, потому польское сопротивление, ослаблявшее империю, воспринималось им как союзник революционных движений во Франции и Германии.
Совсем иначе реагировал Энгельс на движение славян в Австрийской империи. Поскольку южнославянские народы, надеясь получить автономию от Габсбургов, выступили против венгерской революции, он оценил эти национальные движения как реакционную силу. И в этой связи произнес знаменитые слова про «неисторические нации».
Позднее тезис об «исторических» и «неисторических» нациях вызывал среди политически корректных западных марксистов недоумение. Его предпочитали замалчивать либо считали чем-то вроде неприятной оговорки, сделанной Энгельсом под влиянием господствовавших в тогдашней Европе имперских настроений. Между тем тезис Энгельса имеет глубокую историко-философскую основу. С ним можно спорить или соглашаться, но игнорировать его недопустимо.
Энгельс исходил из того, что возникновение наций отражает исторические потребности определенной эпохи. Это была эпоха становления капитализма. В рамках данного процесса формирование наций было необходимо и прогрессивно. Но как быть с народами, которые не сумели создать собственного государства в эпоху ранних буржуазных революций? С точки зрения Энгельса - «кто не успел, тот опоздал». Их стремление стать «полноценной» нацией в новую эпоху, когда на первый план выходят уже другие вопросы, становится реакционным. Ведь оно побуждает отстаивать лозунги прошлого, использовать методы, относящиеся к далекому прошлому, опираться на социальные и экономические интересы, давно уже не являющиеся передовыми.
Одно дело - XVII или XVIII века, когда передовая буржуазия стремилась объединиться на национальном уровне, чтобы противостоять феодальным империям и католической церкви, организованным в масштабе всей Европы. Другое дело - индустриальные времена, когда пролетариат стремится наладить единство действий, преодолевая границы, национальные и племенные барьеры. В этой ситуации стремление возводить новые границы и создавать новые «идентичности» становится инструментом реакционных сил, действующих по принципу «разделяй и властвуй», идеологией отсталых местных элит, сопротивляющихся прогрессу и стремящихся подчинить себе «своих» трудящихся. Точно также и с экономической точки зрения, создание национальных государств в XVII и XVIII веках означало интеграцию рынков, преодоление местных барьеров, ликвидацию провинциальных таможен и ускорение развития. Напротив, в изменившейся ситуации появление новых государств ведет к созданию новых барьеров, расколу единых прежде рынков, говоря современным языком, - разрушению сложившихся хозяйственных связей.
Взгляд Энгельса подтверждается значительной частью исторического опыта XX века. Видимо, не совсем случайно, что значительная часть национальных движений, стремившихся исправить историческую несправедливость по отношению к «неимперским» народам в Восточной Европе, оказалась на стороне фашизма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73