Мама говорит, она самка, это ужас, а Борис дурак с усами. Папа смеется, кстати, Борис тоже еврей.
Открыл тайну, бабка говорит, я сразу узнала, черновцы какие-нибудь. Рад безумно, что в нормальную страну попал.
Фанни Львовна, говорит папа, не забывайте, у нас теперь одна страна.
Она ничего не ответила, а мне - собирайся, пойдем за малиной, и мы с ней ушли.
Надо пройти несколько домиков, выходишь прямо в лес, но это еще не лес, а заброшенные сады, здесь раньше жили люди, а теперь нет никого, только сосны шумят и шевелятся кусты.
Страшно, спрашивает бабка.
А чего бояться?
Как хорошо, когда не знаешь, чего бояться, она говорит, и засмеялась. Я тоже не боюсь, жизнь прошла, чего бояться. Старый да молодой, оба дураки.
Мы шли, иногда попадались почти целые домики, другие совсем разбиты, загородки упали, это дачи людей, которые не вернулись после войны. Малина везде разрослась, мы собирали, нет, это она собирала, а я ел. Бабка собирает и рассказывает мне про довоенную жизнь, как здесь гуляла с сыновьями.
У нас тоже была дача, только подальше отсюда. Там теперь голо.
И с мамой гуляли?
Зина самостоятельной была, жила отдельно, с мужем.
С папой?
У нее был первый муж, Борис.
А где он?
Неизвестно, наверное, в Сибири. Но они еще до войны развелись.
Почему?
Она засмеялась, много хочешь знать, милый, сама не знаю. Он скучный был, хотя богатый, у него были свои дома, они и сейчас стоят вдоль моря. А сам Борис пропал, жив или нет, никто не знает.
Зачем одному столько домов?
Чем больше, тем лучше. Наследство от семьи. Много людей копило, потом умерли, ему все досталось. В жизни редко дают, чаще отнимают, а если много, то что-то, может, останется. Так многие думают. Дураки.
А у него осталось?
О, она засмеялась, специалисты отнимали, чисто метут.
А если он вернется, отдадут ему дома?
Как же, догонят и еще дадут. Он и не спросит, кто же теперь отдаст обратно... Надо забыть, жить дальше, какие еще дома...
Она быстро собирала, я быстро ел, и наелся, ягод много. Потом мы пошли домой, а вечером сидели вместе с Борисом и Мусей на балкончике у них перед комнатой, там деревянный стол из досок, и стулья из соломы. Пили чай с печеньем. Потом Борис говорит, я спать, вставать рано. И мы ушли.
Только легли, потушили свет, вдруг грохот, и сразу крик. Муся, неси наган, Борис кричит.
Мама бежит к окну, папа не встал, ну, что там?
Через забор кто-то лезет!..
Туда или сюда, спрашивает папа, он хочет спать.
Убегает... убежал.
Утром Бориса уже не было, Муся говорит, только легли, в саду шум... смотрят, тень у забора шевелится. Там тазик остался, бабка стирала белье. Кто-то перелез к нам, спрыгнул с забора, и ногой в таз попал. Борис вскочил, выбежал на веранду, где мы вечером чай пили, но опоздал. Он говорит, застрелил бы мерзавца, наверное, сын хозяйки прячется в лесу, ночью за едой приходит. А Киви говорит - ничего не знаю. Язык не ворочается у артистки, с утра до ночи ликер, ликер...
Теперь облава.
Только никого не нашли.
Дядя Юлик
В июле стало жарко, мадам Киви наполнила бассейн через шланг, теперь в нем воды по колено. Но мне запретили даже болтать ногами в воде, еще простудишься, тебе нельзя. Я хотел в воду, а потом расхотел, лазил по кустам у забора, там тоже растет малина, и начал даже бегать, но чтобы бабка не видела, она смотрела за мной из окна.
Подожди, потом все сможешь, дай сердцу отдохнуть, папа говорит.
Ладно уж, пусть отдыхает.
Я залезал на толстую липу у самого забора, сидел, ждал папу с работы, у него отпуск кончился. Однажды вижу, он появился в конце улицы, и не один, с ним какой-то высокий дядя. Я быстро слез, даже чуть-чуть порвал штаны, побежал к калитке, выбежал им навстречу. Они еще далеко были, я побежал. И вдруг упал, нога подвернулась, что ли. И сердце забилось быстро, даже больно билось. Но я тут же вскочил, мне говорила бабка, если ноги целы, не лежи. Папа с дядей даже не успели заметить, разговаривали, а у меня колено стало белым, проехался по земле, а крови нет. Я ждал, что будет кровь, все-таки ничего себе приложился, но ни капельки красной не вижу! Испугался, бабка все время говорит, ты малокровный... Где же моя кровь? И все-таки похромал им навстречу, а сам поглядываю на колено. Смотрю, появились мелкие-мелкие капли, растут... их так много, что кровь потекла вниз по ноге.
Папа, наконец, увидел меня, что с тобой, откуда кровь?
Посмотрел - ничего страшного, сейчас залечим. Но крови-то сколько, ты не малокровный больше, вот что значит дача, свежий воздух.
Дядя наклонился, говорит, здравствуй младший Миркин, я твой дядя Юлик.
Мама уже навстречу - Юлик вернулся, заплакала.
Что ты, Зиночка, он говорит, я смотрю, он сам плачет, только тихо, слезы по щекам бегут.
Он высокий, худой, очень загорелый. Мы пришли, бабки не было, она ушла за продуктами, с другой стороны дачи тоже дорога есть. Потом пришла, тоже плакала, говорит, я бы повесила этого сволоча рядом с Гитлером.
Фанни Львовна, нельзя вслух, хотя я не стал бы вам мешать. Юлик засмеялся, у него голос хриплый, густой.
Мы обедали, папа спрашивает, Таня где.
Приедет осенью, вот устроюсь.
Потом они с папой и мамой разговаривали. Юлик вытащил бутылку из куртки, папа замахал руками, тебе нельзя!
Мне все можно, я теперь почти свободный.
Почему почти?
Он улыбнулся, потом скажу. Помнишь, мы с тобой бога ругали?
Папа говорит, поэтому я стал врачом, верю, когда вижу и знаю.
Как же ты в призрака веришь?
Какого призрака?
Который по Европе бродит.
Папа смеется, ты шутник, у нас мальчик растет, я с ума не сошел с ними спорить.
Потом я спросил у мамы, какой призрак, она засмеялась, раньше мы злые на богатых были, любили русских.
А теперь?
Теперь мы умней, никого не любим, больше узнали.
А что, что узнали?
Что попали в мясорубку.
Что ты мальчику голову морочишь, говорит бабка, какая мясорубка, ему жить и жить.
Так ничего и не понял.
Вечером Юлик уехал, ему нельзя оставаться, и даже приезжать запретили, а он все равно приехал. Он будет жить не очень далеко отсюда, там даже лучше, воздух здоровый и летом суше, чем у нас, потому что море далеко. Поселок в лесу.
Мама говорит, у него нездоровый вид.
Ему трудно помочь, папа сказал, он далеко зашел, а слушать никого не хочет. Согревался напитками, говорит. Хоть бы Таня его встряхнула...
Я стал думать, что с Юликом случилось, ничего не придумал, и заснул.
На даче в гостях
Мы познакомились на даче. Толстенькая женщина с добрыми глазами. Учительница музыки. Она живет с мамой, похожей на нее, только толще и старше. Они говорят басом, и у обеих усики над верхней губой. У нас временное жилье - дача, а они здесь постоянно, в деревянном двухэтажном доме на высоком втором этаже. Мне понравилось у них. Уютно и просторно, и видно, что не каждый день убирают. Везде книги и журналы, валяются, где попало, даже на полу. Они живут не одни, но Карлуши не было дома, он гулял. Учительницу зовут Ангелина. "Сейчас будем слушать музыку" - она взяла легкими пальцами очень толстую пластинку, темную, как будто из железа, и подошла к проигрывателю. Сейчас будет дырочкой искать штырек... Я знал, что это трудно, но она сразу надела пластинку, и мы стали слушать. Голос пробивался через треск.
Что поделаешь, старая-престарая... Она вздохнула, - да и видеть его надо было, не просто слушать.
Голос извивался, шутил, смеялся над нами, а потом ударил короткими словами - и конец.
У него руки длинные, белые и гибкие, как лебеди, и он все-все руками мог изобразить. Впрочем, почему мог... Он жив, и поет еще.
Где тела сплете-е-нные колыхал джаз-банд... выговаривал голос, а потом вдруг: И души вашей нищей убо-о-жество было так нелегко - разгадать... Вы ухо-о-дите, ваше - ничтожество... Полукровка. Ошибка опять.
Вдруг я услышал, кто-то царапает дверь. "Это Карлуша" - Ангелина побежала открывать. Вошел небольшой пес, низкий и длинный как такса, но с мордой и ушами от других собак.
Это наш Дон Карлос. Карлуша, познакомься с гостями.
Карлуша выбрал меня, подошел и протянул лапу. Она теплая и тяжелая. На шее у него две складки кожи, свисают и болтаются, когда он ходит. "Карлуше семнадцать лет..." Ого, а мне только семь будет. Карлуша лег и стал слушать музыку. Розовый живот поднимается и опускается, по нему ползают блохи.
Карлос, говорит старушка, что ты демонстрируешь свои достоинства... Карлуша вздохнул, и пошел на кухню. Слышно, как он чавкает. "Он курицу любит, а другого мяса не ест. Он у нас самый старый."
Старушка все время улыбается, у нее глаза живей, чем у дочери. Наверное, потому что родила ребеночка, а дочь не смогла, я подумал, а потом спросил у мамы.
Они известные люди были. У них родственник президент.
Президент в Америке.
В Эстонии до войны тоже был президент.
А кто это пел?
Вертинский, был такой певец. Говорят, живой еще, но далеко живет.
Потом мы часто ходили к ним. "Иди, погуляй с Карлушей". Я надеваю ошейник на теплую шею, а поводок несу отдельно. Карлуша идет впереди, оглядывается, как старший брат, который все знает лучше меня, показывает дорогу. Мы идем мимо сосен, по гладким шелковым иголкам, пересекаем муравьиные дорожки, и нигде не встречаем людей. И я представляю себе, что Робинзон, живу на своем острове, а со мной верный друг. Карлуша сам знает, когда хватит гулять, ведет меня домой.
Приходим, на середину комнаты выдвинут стол с белой длинной скатертью, она блестит, переливается - старинная. Мы пьем чай и едим пирог. Он подгорел, зато с малиновым вареньем. Ангелина подкладывает мне все новые куски, подливает чай, и вздыхает. Потом мы снова слушаем голос из старой жизни, прощаемся. "Карлуша, проводим гостей ". Они идут до большой дороги, отсюда видна наша дача. У дома я оборачиваюсь - женщины с собакой нет, уже рано темнеет, это август, становится прохладно.
Скоро домой, тебе в школу пора.
В больницу к папе
Никого тогда не нашли, на даче у мадам Киви, а потом, это было уже зимой, пришел папа с работы, слушали радио. Сына мадам Киви поймали, он был бандит, нельзя от армии убегать. Прятался много лет, сначала от немцев в лес убежал, а потом от наших тоже.
Это ужасно, говорит мама, но пора им понять.
Двадцать пять лет дали, говорит папа, двадцать пять лет...
Никто больше ничего не сказал, ни мама, ни бабка, молча съели обед, и папа на работу ушел. А потом перестал приходить на обед, берет с собой, или я приношу ему еду, когда он дежурит в воскресенье. Это на дороге в школу, не доходя, - большой дом из серых камней, нужно постучать в дверь или позвонить. Мне открывают, к доктору Миркину сын? и я прохожу по коридору, по каменному полу, мимо больших дверей, их много, это палаты с больными, слышу оттуда разговоры, смех, или зовут сестру по-эстонски - ыде, ыде...
Я иду дальше, в конце коридора кабинет дежурного врача, там сидит папа, дремлет или читает.
Сынок, он улыбается мне, вот хорошо, я уже проголодался, как у тебя дела.
Я ставлю на стол сумку, там кастрюлька с супом, еще горячим, потому что идти недолго, и кастрюлька со вторым, мясо с картошкой например, или тушеные овощи, он их любит. Он ест суп, я смотрю, у него волосы спереди редкие, по щекам глубокие морщины, виски седые. Но он не старый, мама говорит, это война устроила нам жизнь.
Так как твои школьные дела?
Я там учусь, вот и все дела.
Про школу
Рассказывать не интересно, в школе никаких дел, учиться нравится, но ходить туда не люблю, много шума, холод постоянный, ребята почти все злые или глупые. И все время боишься, вдруг спросят, а я не знаю...
И каждый день так, хотя я учусь хорошо и отлично, все равно неуютно там.
Так у тебя нет друзей, совсем?
Ты же знаешь, Эдик есть. Еще Севка. Но они тоже мало гуляют. У нас места мало, я к ним иногда хожу.
Нормально в школе, я всегда говорю, мама вздыхает, все у него нормально, туда бежит, и обратно скорей.
Пусть мальчик дома живет, среди своих, кто его любит, бабка говорит. Время ненадежное, лучше, если к семье привязан, кругом чужие люди, успеет нахлебаться.
Хотя бы с этим Голубевым еще подружился, он ведь еврей, Алик, да?
Голубев украинец.
Это он так говорит, удивляется мама. Замечательный мальчик, мать еврейка, отец еврей, а он украинец.
У Голубева отец не еврей, а военный прокурор, смеется папа.
Никуда не денешься, бабка говорит, мальчик должен не бояться своей нации.
Голубеву легче будет жить, папа говорит, пусть украинец, я не против.
Но ты еврей почему-то... мама не согласна.
У меня украинцев нет в роду.
Все шутишь, а я ненавижу этих червей.
Да ладно тебе... папа говорит. Но пока евреев не любят, скрываться некрасиво. А вообще, какой я еврей, посуди, что во мне еврейского? Ну, да... - он почему-то засмеялся, и это все.
Так нельзя думать, говорит Фанни Львовна, нужно гордиться, уважать.
Чем тут гордиться, я заработал или заслужил?
И они начинают спорить, а мне скучно, пусть я еврей, пусть меня не любят, мне интересней книжки, в них разные люди, и хорошие и плохие.
Наконец, ты полюбил читать, говорит мама.
Я всегда любил, просто медленно читаю, строчку прочту и все представляю себе, представляю... Потом очнусь, сижу перед книгой, ты что заснул, бабка говорит, это он так читает, боже мой.
А что тебе задали, какие уроки?
Сначала они спрашивали, потом перестали, я хорошо учусь. Мама говорит, я не вмешиваюсь, все в порядке. Зачем в школу ходить, эти собрания, два-три симпатичных лица, от остальных тошнит.
А мне своих собраний хватает, папа говорит, везде одинаково, давай то, надо это... что им скажут в газете, то и надо.
Иногда в гостях меня спрашивают, какой был твой первый день в школе, почему-то всем интересно. Ничего интересного. Никакой день. Но я его помню все равно, хотя два года прошло. Дождик шел такой мелкий, будто туман летает, воздух сырой, вода везде.
Наш гнилой климат, папа говорит.
Почему же мы не остались к Чувашии, где жили?
Почему, почему... кому мы там нужны, мы чужие, бабка говорит.
А здесь нужны?
Она засмеялась, боже мой, этот мальчик уморит вопросами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13