Интерес внучки к его предкам льстил ему, и он скорее ради нее, чем ради собственного любопытства, тоже пустился в исторические изыскания. Каждый месяц они с Джанет обменивались добытыми крупицами Прошлого, и эти часы были для обоих настоящим счастьем. Чарльз клал высохшую, почти невесомую руку на голову внучки, отчего Джанет становилось хотя бы на несколько минут просто и светло.
– Боже правый, как ты похожа на свою бабушку! – говорил в такие мгновенья Чарльз. – И какое счастье, что в тебе так много женственного! Красота – лишь удачное сочетание черт, а женственность – это воплотившаяся глубина пола… Патриция, к сожалению, так и не поняла этого. – Четвертый баронет вздыхал и снова углублялся в бумаги.
Вот и сегодня был день обмена найденным, и Джанет спешила на родовое кладбище, чтобы там, в тишине и однообразии, придать своему будущему рассказу достойную форму. На этот раз ее сведения касались Финча Фоулбарта, конюшего лорда Давентри, который, как оказалось, был первым браком женат на испанке из Андалусии, сожженной затем по обвинению в колдовстве во времена Джона Нокса. Впоследствии, стараясь скрыть этот позор, наследники умалчивали злополучный факт, а вот теперь, через четыреста лет, его вытащила на свет из королевских архивов золотоволосая девочка. Это была роскошная новость, и Джанет хотелось подать ее как можно более романтично. Она долго расхаживала по кладбищу, воображая себя то гордой жертвой со спутанными смоляными волосами, то коварным палачом, то раздавленным таким поворотом судьбы мужем несчастной испанки… Проговорив все по нескольку раз, она наконец решила, что рассказ готов и произведет на дедушку самое сильное впечатление. К тому же приближался пятичасовой чай, традицию которого Селия блюла неукоснительно: можно было проспать завтрак, прогулять ланч, пропустить обед и отказаться от ужина, но на файф-о-клок все должны были собираться непременно. И Чарльз, всегда и во всем поддерживавший жену, откашливался в усы, не уставая повторять, что именно такими мелочами и жива старая добрая Англия.
А сегодня, увлекшись старинной историей, Джанет опаздывала – ей даже пришлось взять такси. Но, к ее удивлению, дом встретил ее абсолютной тишиной: даже из кухни, превращенной стараниями Пат и Жаклин в настоящее викторианское обиталище с медными котлами, гирляндами овощей и разномастными, но антикварными чашками, не доносилось ни звука.
Джанет осторожно заглянула туда, но, кроме накрытого стола, не увидела ничего. Она еще раз бросила взгляд на часы, подаренные ей Милошем с его первого зарубежного гонорара, – она опоздала на десять минут. Отхлебнув уже остывшего чаю и так и не сняв с плеча рюкзак, девушка взбежала по лестнице.
– Ба, Ча, да где же вы!? Смените гнев на милость, ведь я опоздала всего чуть-чуть! Зато я расскажу вам потрясающую историю!
Но старый дом продолжал хранить молчание.
Джанет встревожилась. Нарочно громко стуча толстыми подошвами ботинок и сама почему-то пугаясь этого стука, она обежала столовую, зал, гостиную – везде было пусто. Тогда она рывком распахнула дверь в кабинет деда и облегченно вздохнула: Селия и Чарльз сидели друг напротив друга.
– Уф, ну вы и хитрецы! Впрочем, такой урок я запомню надолго. – Джанет наконец сбросила рюкзак прямо на пол и, продолжая болтать, подошла поближе. – История романтичнейшая…
Но старики продолжали сидеть неподвижно и молча, даже не повернувшись на ее слова.
– Неужели мое опоздание… – снова начала Джанет и вдруг осеклась, заметив, что по лицу Селии беззвучно катятся мелкие слезы. – Что с тобой, Ба? – Молчание. – Да что здесь случилось? – Она обернулась к деду и только тут увидела его застывшее в гримасе боли неподвижное лицо.
– Он умер, девочка, – раздался за ее спиной почти неслышный голос Селии. Джанет не поверила своим ушам, но слова прозвучали еще раз, чуть более громко и внятно: – Умер. Умер, быть может, двадцать минут назад… – Джанет стояла окаменев, не решаясь повернуться к бабушке, чтобы не увидеть ее искаженного горем лица – оно почему-то казалось девушке страшней, чем лицо покойного. А слова продолжали падать, и они все ниже пригибали плечи Джанет. – Я ждала его, как обычно, к чаю, и когда он не появился вовремя, я поднялась сюда и… Что же теперь делать, что?
И только тут Джанет упала лицом в теплые бабушкины колени и заплакала трудными горькими слезами первой непоправимости.
* * *
Чарльза похоронили в Бассетлоу, в ряду всех баронетов на южной, самой солнечной, без деревьев, стороне кладбища. Самое ужасное, что все это пришлось делать им одним – Пат оказалась в каком-то забытом Богом городке в верховьях Параны, где недавно была обнаружена народность с удивительными, ни на что не похожими песнями, и известить ее не представлялось никакой возможности, а Стив проводил важную международную встречу в ЮАР и никак не мог успеть на похороны тестя. Прилетела, несмотря на свою долгожданную новую беременность, только Жаклин с Фергусом, который стал и для Селии, и для Джанет подлинным спасением. Болезненный малыш требовал постоянной заботы, сама Жаклин чувствовала себя неважно, хотя и пыталась скрывать это. Но все-таки вышло так, что и бабушка и внучка вынуждены были отвлекаться от своего горя, и только вечерами, разойдясь по своим комнатам и тщательно прячась друг от друга, они тихо плакали в подушки, стараясь, чтобы не были слышны даже эти скупые слезы. Джанет вообще никогда не плакала на людях, даже не представляя себе, как можно так унизить свое горе, а Селия просто не хотела лишний раз расстраивать внучку, которой, она видела, и без того очень плохо, и Жаклин, малейшая тревога для которой могла кончиться весьма серьезно.
Так они прожили почти месяц. К удивлению и тайной гордости Джанет Селия ничуть не изменила установленный в доме порядок: белье было так же туго накрахмалено, полы сверкали, завтрак, обед и ужин подавались минута в минуту. Верность традиции действительно была спасательным кругом, за который можно держаться, не рассуждая, умно это или глупо, нужно или нет. Исчез лишь пятичасовой чай: каждый день в это время Селия, смотря по погоде, уходила или уезжала в Бассетлоу, где без слез молча садилась около могилы мужа, покрытой уже высохшими венками от Исторического и Охотничьего королевских обществ, а после заказывала службу в маленькой часовне. Она никогда не брала с собой внучку, понимая, что девочке трудно выражать свои эмоции при ком бы то ни было, и Джанет, ценя бабушкин такт, старалась сделать в это время что-нибудь по дому.
Сама она бывала на кладбище редко, ибо никак не могла связать тот холодный ровный и гладкий лоб, при прощальном поцелуе которого свело ее губы, с человеком, посвятившим ей десять из ее шестнадцати лет. Лишь изредка, когда оранжевые майские закаты начинали затягиваться мутноватой дымкой вечера, она приходила к могиле и, положив руку на теплый гранит, шепотом рассказывала деду о своих мыслях и переживаниях. Теперь ему можно было рассказывать и о Милоше – и Джанет пользовалась этим.
Первым приехал Стив, но у него в распоряжении был только один день, чтобы собрать вещи и увезти Жаклин с Фергусом в какой-то санаторий в Линьяно, и потому они с Джанет лишь на минуту заехали к Чарльзу и постояли, обнявшись, у могилы. На обратном пути Стив, сильно проведя рукой по лицу, словно стараясь избавиться от зрелища свежей могилы, тихо сказал дочери:
– И все-таки я счастлив, что у тебя был такой дед. И счастлив, что ты на него похожа.
Джанет медленно подняла на него синие, блестящие от непролитых слез глаза:
– Я тоже. Но, папа, а твой отец? Разве на него я не похожа ничуть?
– Мои родители погибли еще задолго до твоего рождения. И… я, честно говоря, не знаю, похожа ты на них или нет. Наверное, нет – ты все-таки англичанка до мозга костей.
Машина уже петляла среди узких центральных улиц.
– Папа, – голос Джанет дрогнул, но все же был полон решимости. – Папа, только не говори сразу «нет», ладно?
– Хорошо, радость моя.
– Папа, – несмотря на двух сыновей и ожидаемого третьего, Стив все же каждый раз сладко вздрагивал, когда слышал это обращение, произнесенное нежными, твердыми губами его неродного, но самого выстраданного ребенка. – Оставь нам Ферга, пожалуйста!
– Но…
– Я справлюсь, справлюсь, ты же знаешь, учеба занимает у меня не так много времени, и… я так люблю его! И бабушка… Ей будет о ком заботиться. – Тонкие пальцы с такой силой вцепились в рукав Стива, что машина вильнула. – У тебя же будет еще, а мы… а у нас… – И Джанет впервые со смерти Чарльза заплакала в голос, изливая в этих слезах весь хаос, творящийся в ее юной душе, где переплелись и потеря любимого дедушки, и страшная, как ей казалась, позорная тайна чувства к единокровному брату.
Стив остановил старый прокатный «форд» и крепко обнял дочь.
– Я бы оставил его, ты же знаешь, но Жаклин… Для нее это будет слишком сильным потрясением, ведь за все два с половиной года она не расставалась с ним ни на день. Потерпи, моя хорошая, вот родится маленький, и я обязательно уговорю ее привезти вам Ферга. Хотя бы на несколько месяцев. А сейчас – нет. Нет.
– Я поняла, папа. Спасибо, – но голос Джанет прозвучал так горько и обреченно, что Стиву оставалось только нажать на газ и доехать до дома, ни разу больше не оглянувшись на дочь.
А через два часа он уехал, и в старом доме на Касл-Грин стало пусто и тихо. Джанет, забившаяся в угол на кухне, с безысходной тоской слушала, как скрипят сами по себе рассохшиеся дубовые половицы.
* * *
Еще через пару дней, как раз ко дню рождения Джанет, приехала Пат, которую печальное известие ждало в Асуньсьоне почти месяц.
Джанет как раз собиралась потихоньку выскользнуть из дома и для начала в одиночку отпраздновать свое шестнадцатилетие, зайдя в только что открытое кафе на Рыночной площади и выпив там бокал брюта, и не какого-нибудь зекта, а настоящей, самой дорогой «Вдовы Клико». Для такого случая она даже отказалась от своего нелепого костюма и нарядилась в строгую английскую пару, в которой выглядела ни дать ни взять очаровательной героиней романа Голсуорси.
Пат вошла в дом беззвучно, с серым от усталости и горя лицом. Она скользнула глазами по дочери, машинально отметив необычность ее костюма, и почти равнодушно поцеловала ее в лоб.
– Где мама?
Джанет даже онемела на мгновенье – на ее памяти Пат никогда не называла так ее бабушку, и острая жалость к матери сжала ее сердечко.
– Она у себя, мамочка. Но она еще спит.
Пат, ни слова не говоря, села на ступеньки и прикрыла покрасневшие от суточного перелета веки. Джанет робко присела рядом. – Я принесу тебе поесть?
– Нет. Ты иди, куда собиралась, я посижу здесь одна. Так будет лучше. Иди, иди.
И Джанет послушно вышла, хотя, конечно, ни о каком шампанском речи уже не шло. Медленно пройдясь по утреннему городу, она взобралась на пустынный в такое время Стандарт-Хилл и, забыв о своем дорогом костюме, устроилась прямо на траве. Стояла середина мая – самого нежного и упоительного из всех месяцев, времени надежд и тайных даров, полного прелести еще не свершившегося, но уже обещанного; времени, когда сам воздух можно пить, как изысканное вино, и пьянеть от него, и, следуя зову крови, бродить неведомо где, зная, что все дано и все сбудется. Джанет вытащила из кудрей старинные черепаховые шпильки, утащенные для такого дня у бабушки, и с радостью ощутила, как ветерок начал запутываться в ее волосах, обдавая их мятной прохладой. А потом достала из сумочки единственную сигарету, которую еще будучи лет двенадцати поклялась выкурить впервые в день своего совершеннолетия. И от сигареты остался все тот же мятный холодящий привкус. И тогда, вся раскрытая грядущей жизни как цветок, Джанет тихо рассмеялась и, уже не задумываясь и не сомневаясь, положив листок прямо на сумочку, написала Милошу откровенное, страстное и недвусмысленное письмо.
Она вернулась домой часа через два. Пат уже не было на лестнице, и только из комнаты Селии доносились приглушенные, перемежающиеся долгим молчанием звуки беседы. Мать и бабушка вышли лишь к обеду: Селия, как всегда, с безукоризненно подкрашенным лицом, а Пат без всякой косметики, с покрасневшим носом и припухшими глазами. Отказавшись поесть, она уехала на кладбище, а Селия, ласково расцеловав внучку в обе щеки, таинственно поманила ее наверх:
– Пойдем, у меня есть для тебя подарок.
И там, в кабинете Чарльза, где все оставалось по-прежнему, она торжественно достала откуда-то из глубин палисандрового письменного стола пакет, трогательно перевязанный не современной яркой синтетической лентой, а простой вязаной тесьмой:
– Мы с Чарльзом хотели подарить тебе это вместе… С днем рождения, Джанет.
Закружив Селию по комнате и – будучи на голову выше – едва не поднимая ее, Джанет бросилась с подарком к себе. Под ворохом тончайшей папиросной бумаги, вздымающейся и опадающей, как шелк, оказались крошечные золотые часики-брошка работы известной в середине прошлого века фирмы «Тэвейн Уотч» и первое издание романа Лоуренса – того самого романа, который когда-то Селия запирала от Джанет на ключ и который так советовал ей прочитать Стив, когда она вырастет. На первой странице твердым, по-старинному витиеватым почерком Чарльза было выведено: «Есть предел и времени, и пространству – нет его только отношениям Мужчины и Женщины. Джанет – от Си Ч. 15.05.91».
Часики звонко стучали в ее руке, как маленький неутомимый зверек, а по щекам девушки катились крупные слезы.
* * *
Пат вернулась, когда на небе уже высыпали неяркие майские звезды, и сразу прошла в комнату Джанет, которую мысленно все еще называла своей.
Джанет в упоении читала подаренную книгу, словно в первый раз, после сотен современных изданий о приключениях плоти, открывала для себя ее пока еще книжные тайны.
Пат присела на край кровати и слегка отвела руки дочери, чтобы прочесть название:
– Ах, «Леди»… Эта книга действительно была когда-то культовой, и многие спасли себя для настоящей жизни благодаря ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34