С чего начать? Ба! Это не должно занять много времени: на каждой маленькой пачке, аккуратно стянутой резинкой, имеется надпись.Вот «Оплаченные счета», а вот «Документы на право собственности», а это «Документы, связанные с земельными процессами» (о каких землях идёт речь?), теперь «Расписки Марты» (вот оно что!), «Письма Марты», «Письма Анни» (всего три письма), «Письма Андре» (кто эта Андре?). Письма… Письма… Письма… А вот наконец и «Письма Вален»…Я встаю и тихонько запираю дверь на ключ, затем опускаюсь на ковёр и вываливаю себе на колени довольно толстую пачку писем.«Мой любимый рыжик…», «Мой беленький…» (и она тоже), «Милый друг…», «Сударь…», «Противный мальчишка…», «Бессовестный изменник…», «Мой красный медный кофейник…». Обращения, надо сказать, куда более разнообразны, чем содержание писем. Идиллия, однако, полная. Можно хронологически проследить за их связью, начиная с коротенькой записки, посланной пневматической почтой: «Я совершила ошибку, отдавшись Вам так скоро…», и кончая: «Я сделаю всё, чтоб вновь заполучить тебя, я готова даже прийти за тобой к "твоей маленькой чёрной гусыне"…» На полях или на оборотной стороне всех этих посланий твёрдым почерком Алена помечено: «Получил… Ответил такого-то… Пневматической почтой». Уже по одному этому можно узнать Алена… Ах, она может сколько угодно называть его любимым рыжиком, белым котиком… или чайником… или кофейником… или не знаю как там ещё, – он всегда остаётся самим собой!Но что мне делать со всем этим теперь? Отправить письма бандеролью Алену, написав адрес своей рукой? Так всегда поступают в романах. Но тогда он, верно, подумает, что я всё ещё его люблю, что я ревную. Нет. Я оставлю все эти письма на полу, возле его взломанного бюро, вместе с линейкой и моей связкой ключей. Подобный беспорядок радует глаз в этой лишённой души комнате. Возьмём с собой письма Анни… Ну вот и всё… Какое будет выражение лица у Алена, когда он вернётся!На подносе рядом с моей утренней чашкой какао лежит голубой конверт. Скорее по круглому и уверенному почерку, чем по баварской марке, я догадалась, что это ответ Клодины. Она не стала медлить с ответом, значит, ей жаль меня… Её почерк похож на неё: чувственный, быстрый, ясный, с коротенькими изящными завитушками и деспотическим нажимом на поперечной линии заглавной буквы «Т»…
Моя кроткая Анни! Итак, я долго-долго не увижу Ваших несравненных глаз, которые Вы так часто прячете за ресницами, словно цветущий сад за решёткой, ведь мне почему-то кажется, что Вы отправляетесь в далёкое путешествие… Но почему Вам пришла в голову мысль просить меня указать Вам путь? Ведь я не Агентство Кука и не Поль Бурже. Впрочем, поговорим об этом чуть позже, сперва я хочу рассказать Вам о самом главном, хотя оно так же банально, как сообщения в отделе происшествий. На следующий день после Вашего отъезда я не встретила супругов Леон на «Тристане». То, что не было господина Леона, ещё куда ни шло, но как могла Марта пропустить антракты «Тристана», самые сенсационные после антрактов «Парсифаля»! Из театра мы по обыкновению возвращаемся пешком, я крепко опираюсь на руку моего дорогого Рено, и мы решаем с ним сделать небольшой крюк, чтоб справиться о здоровье Марты… И – о ужас!.. Двери почтенной гостиницы Майдеров широко открыты, четыре маленьких девчушки в розовых фартучках суетливо носятся, словно маленькие мышата. Наконец я вижу Марту, её пылающие, словно факел, огненно-рыжие волосы, но она сразу же перед самым нашим носом захлопывает дверь, не даёт нам войти… Рено вступает в переговоры со служанкой, слушает, что та с бесконечными охами и ахами слезливым тоном рассказывает ему по-баварски. Наконец он уводит меня, он настолько удивлён, что кажется почти глупым… Я, конечно, преувеличиваю. Знаете, что случилось, Анни? Леон отравился, как брошенная модисточка! Он напился лауданума, да в таком количестве, что у него случилось чудовищное расстройство желудка! Вы, конечно, сразу решите, что это самоубийство Лианы повлияло на нашего истинного парижанина. Но это не так. Во время бурного объяснения Марта, в сильном раздражении – чем была вызвана эта сцена, история умалчивает, – несколько раз и так убеждённо обозвала своего супруга рогоносцем, что у бедняги не оставалось никаких сомнений, как говорится в светской хронике, «в безмерности обрушившегося на него несчастья». Пусть будет безмерность. На следующий день я уже одна отправляюсь на разведку. Марта принимает меня, она играет роль примерной супруги, говорит мне о «роковой ошибке», раз десять вскакивает, чтобы взглянуть на больного… Можи не было в гостинице, накануне вечером его срочно вызвали телеграммой в Безье. Интересно всё-таки, Анни, сколько срочных отъездов за последние дни произошло во французской колонии Байрета!.. Успокойтесь поскорей, моё робкое дитя, самоубийца чувствует себя уже лучше; Марта ухаживает за ним, как за призовым скакуном. Ещё немного, и он снова будет в состоянии приняться за работу, но теперь ему придётся выдавать ежедневно по восемьдесят строчек вместо шестидесяти, чтоб наверстать потерянное время. Ваша золовка – умная женщина, и она прекрасно понимает что положение замужней женщины куда предпочтительнее, чем положение женщины разведённой или вдовы, пусть даже и богатой. Вот вы и в курсе того, что здесь произошло. Теперь поговорим о Вас. О Вас, странное маленькое создание, как много понадобилось Вам времени, чтобы понять самоё себя, а как только Вы поняли, Вы тут же скрылись, темноволосая Анни, похожая на перелётную ласточку. Вы уезжаете, а Ваше бегство и Ваше письмо служат мне как бы упрёком. Как не хватает мне Вас, пахнущей розой Анни! Не сердитесь на меня. Я просто глупое существо, влюблённое в красоту, слабость, доверчивость, и мне трудно понять, почему, когда такая женская душа, как Ваша, ищет в моём сердце опору, когда Ваши полураскрытые губки жадно тянутся к моим устам, я не смею оживить их поцелуем, я не слишком хорошо это понимаю, признаюсь я Вам, хотя мне и объяснили почему. Вам, вероятно, говорили, Анни, что у меня была подруга, которую я слишком сильно и слишком бездумно любила? Она была недоброй и обаятельной, эта Рези. Белокурая, порочная и очаровательная, она хотела встать между мной и Рено, её привлекало утончённое наслаждение обмануть нас обоих, как это случается в романах. И вот тогда я пообещала Рено – и Клодине тоже – позабыть, что на свете существуют слабые, хорошенькие, влекущие к себе создания, которых я могла бы легко очаровать и подчинить себе… Вы уезжаете, и я понимаю, как смутно у Вас на душе. Я надеюсь, что Ваш муж не слишком скоро вернётся: так будет лучше и для Вас, и для него. Вы ещё не можете судить обо всём достаточно здраво и не способны примириться. Вы не любите – это, конечно, несчастье, спокойное и серое несчастье, самое обычное несчастье, Анни. Но подумайте только, Вы бы могли любить без взаимности, любить и быть обманутой… А это единственное истинное несчастье, из-за которого люди убивают, жгут, уничтожают… И они совершенно правы. Я, например, случись такое со мной… Простите меня, Анни, я едва не позабыла, что речь идёт только о Вас. Влюблённой женщине трудно скрыть свой эгоизм. «Дайте мне совет», – умоляете Вы. Легко сказать. Я чувствую, что Вы готовы совершить множество глупостей, и Вы их совершите спокойно, с тихим упрямством с той особой девической грацией, которая придаёт столько неуверенности и очарования всем Вашим движениям, моя похожая на змейку Анни. Не могу же я, чёрт побери, сказать Вам прямо: «Это свинство – жить с человеком, которого не любишь». Хотя приблизительно так я и думаю. Но, по крайней мере, я могу Вам рассказать, как в таком случае поступила я сама. С огромным горем в сердце и небольшим багажом я уехала на родину в деревню, укрылась в своей норке. Хотела ли я умереть или надеялась там излечиться? Тогда я и сама не знала. Благодатное одиночество, успокаивающие душу деревья, советы синих ночей, мир, царящий среди диких зверей, спасли меня от рокового шага и вернули туда, откуда я бежала, привели меня к счастью… Милая моя Анни, Вы тоже можете попытаться. Прощайте. Напишите мне если только лечение подействует, если же нет – писать не надо. Узнать об этом мне было бы слишком больно, ведь я не знаю другого лекарства. Я осыпаю поцелуями Ваше милое личико, начиная с ресниц и кончая подбородком, своей точёной формой и цветом оно напоминает спелый лесной орех. В поцелуях, посланных издалека, уже нет сладкой отравы, и я могу без угрызений совести помечтать хотя бы одно мгновение, как мы мечтали вместе в саду Маркграфини. Клодина.
Клодина обманула меня. Нет, я несправедлива. Она ошиблась. Видно, «лечение деревней» не является панацеей, да и трудно вылечить больного, который не верит в возможность выздоровления.На первых страницах моего дневника (Берегись, Тоби, если я только ещё раз увижу, как ты, свирепо вращая глазами и победно навострив уши, тащишь эту тетрадь в угол, словно труп поверженного врага!), на первых страницах моего дневника, без конца и начала, робкого и мятежного, как я сама, я читаю такие слова: «тяжесть одиночества…» Глупенькая Анни! Но разве это такая тяжесть в сравнении с той цепью, которую я постоянно носила целых четыре года, которую мне снова придётся надеть и носить уже до конца своих дней? Но я не хочу вновь её надевать. И дело не в том, что меня так уж привлекает свобода, хотя это и можно было бы предположить, зная о моём постоянном стремлении к перемене мест, о моей болезненной впечатлительности – причине моего одиночества; я одинока, как одиноки небо, поля, суровые серые скалы с кроваво-красными трещинками… Но разве право выбрать самому свои муки не является уже счастьем для многих…Увы, это так! Я не успела приехать, а уже снова хочу пуститься в путь… А ведь Казамена – мой родной дом. Но я слишком долго жила здесь бок о бок с Аленом. В романтической роще, в чаще «маленького леса» – это громкое название я дала когда-то небольшой поросли кустарника, – в глубине тёмного амбара, где ржавые орудия труда наводят меня на мысль о камере пыток, во всех уголках этой старомодной усадьбы я нахожу разрушительные следы наших детских игр. На коре старого каштана, растущего возле оврага, и сегодня виден след от колючей проволоки, которой жестоко стянул его Ален лет двенадцать назад. Тут мой суровый друг изображал из себя Змеиный Глаз, вождя краснокожих, а я была его маленькой покорной женой, обязанной поддерживать огонь в костре из сосновых шишек. Он очень любил эти игры, был очень серьёзен и часто бранил меня с присущей ему суровостью – это тоже было одним из условий игры.Он никогда не любил Казамену. Мой легкомысленный дед немного перестарался, стремясь придать живописности своему небольшому имению, всего лишь нескольким гектарам; чего там только не было: овраг, разумеется, дикий, два холма, балка, грот, смотровая площадка, широкая аллея для создания перспективы, экзотические растения, мощённая щебнем дорога для экипажей, причём такая извилистая, что у приезжающих создавалось впечатление, что они проделали по его земле несколько километров… Всё это, по словам Алена, было предельно смешно. Вполне возможно. Но сегодня мне бесконечно горько смотреть на этот запущенный сад, залитый лучами неяркого, словно октябрьского солнца, поросший сочной, будто кладбищенской, травой…«Успокаивающие душу деревья!..» Ах, Клодина, я бы наверняка разрыдалась, не будь я так напугана, так угнетена своим одиночеством. Эти бедные деревья и сами не знают покоя и уж никак не могут мне его дать. Могучий искорёженный дуб, ты словно прикован к земле, сколько лет уже, словно руки, простираешь ты к небу свои дрожащие ветви? Какая жажда свободы заставила тебя согнуться под порывами ветра – ты выпрямился потом, но уже был весь искорёжен. А вокруг тебя твоё уродливое, карликовое, пригнутое к земле потомство молит о помощи…А вот другие деревья-пленники, как эта серебристая берёза, смирились со своей горькой участью. И лиственница тоже смирилась, она лишь тихо плачет и покачивает своими шелковистыми волосами, я слышу из своего окна, как жалобно поёт она под порывами ветра… О, как печальны эти не знающие покоя, прикованные к земле деревья, неужели вы способны дать мир и забвение робкому, сомневающемуся в себе созданию? Нет, Клодина, деревья тут ни при чём, в вас самой жили те силы, та энергия счастливых диких зверей, та радость жизни, которая и ослепляет, и окрашивает в яркие краски окружающий мир!
Льёт дождь, и поэтому всё кажется мне ещё мрачнее. Я рано зажигаю лампу и запираю двери, закрываю ставни, за стеной Леони громко болтает с дочерью садовницы, и это немного успокаивает меня. В камине потрескивает огонь – уже приходится топить, – потрескивают и деревянные панели. Когда пламя гаснет, делается так тихо, что даже начинает звенеть в ушах. Я ясно слышу, как по балкам чердака, стуча когтями, бегает крыса, и Тоби, мой единственный маленький чёрный страж, поднимает кверху свою славную мордочку, будто надеется увидеть недосягаемого врага… Умоляю, Тоби, не лай! Если ты залаешь, потревоженная тишина расколется и обрушится мне на голову, как обрушивается штукатурка в старых домах…Я не решаюсь лечь в постель и допоздна, пока горит лампа, засиживаюсь у затухающего камина, прислушиваюсь к глухому шороху и шелесту гонимых ветром по гравию опавших листьев, к беготне неведомых мне зверьков. Чтобы придать себе храбрости, я дотрагиваюсь до широкого лезвия охотничьего ножа, но холодная сталь не только не успокаивает меня, а ещё больше пугает.Что за глупые страхи! Разве эта старая дружелюбная мебель уже забыла меня? Нет, не забыла, но она знает, что я скоро покину её, и не может больше служить мне надёжной защитой. Моё старое украшенное резьбой пианино, своими гаммами я утомила тебя.«Больше жизни, моя маленькая Анни, больше жизни». На этом портрете, сделанном по дагерротипу, – выпускник Политехнической школы с осиной талией, мой дед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18