Хорошо, что я помнила все эти подробности!– Как выглядят инструменты… Ужас, мне страшно от одной только мысли, что он мог меня об этом спросить. Как выглядят инструменты… но этого нет в программе. Я скажу мадемуазель…– Вот именно, мы составим жалобу. А ты уже закончила?– Да, спасибо, закончила. У меня словно сто пудов с плеч свалилось, честное слово. По-моему, отвечать осталось только Мари.– Мадемуазель Клодина, – послышалось сзади. Ах, это Рубо! Я сажусь перед ним со сдержанным благопристойным видом. Рубо обращается ко мне очень любезно, он у нас считается человеком обходительным; я отвечаю, но вижу, что он ещё сердится на меня – вот злопамятный! – за то, что я так сразу отвергла его боттичеллиевский мадригал. Чуть ворчливым тоном он спрашивает:– Сегодня вы не заснули под сенью листвы, мадемуазель?– А этот вопрос тоже входит в программу, сударь? Он покашливает. Своей вопиющей бестактностью я лишь разозлила его. Ну да ладно!– Скажите, пожалуйста, что бы вы сделали, если бы вам понадобились чернила?– Ну-у, сударь, да мало ли что… Самое простое – пойти в ближайший магазин канцелярских товаров.– Шутка остроумная, но на высокую оценку не потянет. Постарайтесь перечислить ингредиенты, из которых вы бы стали получать чернила…– Чернильный орешек… танин… окись железа… камедь…– В каких пропорциях?– Не знаю.– Тем хуже! А можете вы мне рассказать про слюду?– Я видела её лишь в окошках комнатных печей.– Правда? Очень плохо! А из чего делают карандашный грифель?– Из графита мягкой породы, которую разрезают на палочки и помещают между двумя половинками деревянного цилиндра.– Это единственное применение графита?– Других я не знаю.– Опять плохо! Выходит, из него изготовляют только карандаши!– Да, но их изготовляют множество. По-моему, в России есть графитовые шахты. Во всём мире потребляют колоссальное количество карандашей, особенно экзаменаторы, которые набрасывают портреты экзаменующихся девушек в своих записных книжках. Рубо краснеет и ёрзает на стуле.– Перейдём к английскому.Он открывает сборничек сказок мисс Эджворт:– Будьте добры, переведите несколько фраз.– Перевести – пожалуйста, но читать… ни за что!– Это почему же?– Потому что у нашей учительницы английского смешное произношение. А я не умею произносить по-другому.– Ну и что?– А то, что я терпеть не могу, когда надо мной смеются.– Всё же прочтите немного, я вас тут же остановлю. Я читаю, но совсем тихо, едва выговаривая слоги, и, не дочитав до конца, перехожу к переводу. Рубо, как ни старается не обращать внимания на моё плохое произношение, прыскает со смеху – так бы и расцарапала ему физиономию! Можно подумать, что это я виновата!– Хорошо. А теперь назовите мне несколько неправильных глаголов с их перфектами и причастиями прошедшего времени.– То see, видеть. I saw, seen. То be, быть. I was, been. То drink, пить. I drank, drunk. To…– Достаточно, спасибо. Всего хорошего, мадемуазель.– Благодарю, вы очень добры, сударь.На следующий день я узнала, что этот изысканно одетый тартюф влепил мне очень плохую отметку – на три балла ниже средней – и засыпал бы меня напрочь, если бы мои оценки за письменный экзамен, особенно за сочинение, не перевесили. Вот и доверяй после этого притворщикам в вычурных галстуках – всем тем, кто приглаживает усы, рисует ваш портрет и украдкой бросает на вас взгляды. Правда, я его рассердила, но подумаешь… Откровенные бульдоги вроде Лакруа в сто раз лучше!Скинув физику с химией, а заодно и английский, я сажусь и придаю своим волосам чуть более художественный вид. Разыскавшая меня Люс с довольным видом накручивает мои локоны на палец, ластится и трётся об меня, как кошка. Как только у неё хватает сил в такую жару…– А где остальные, Люс?– Остальные уже отстрелялись и спустились с мадемуазель во двор. Девчонки из других школ тоже там.Зал действительно быстро пустеет.Наконец толстуха Мишло называет мою фамилию. Красная, усталая – она разжалобила бы даже Анаис. Я сажусь, она молча смотрит на меня слегка ошалело, но доброжелательно:– Мадемуазель Сержан сказала мне, что вы… музыкантша.– Да, мадемуазель, я играю на пианино.– Но тогда вы понимаете в музыке больше моего, – воздев руки, восклицает она.Это вырвалось у неё так искренне, что я не могу удержаться от улыбки.– Знаете, вы сейчас споёте с листа, и я вас отпущу. Я подышу вам что-нибудь посложнее, ведь вы всё равно справитесь.Отрывок «посложнее», который она нашла, оказался довольно простеньким, но ей самой все эти шестнадцатые доли, семь бемолей у ключа показались «жутким» кошмаром. Я пою его allegro vivace перед обступившими меня девчонками, вздыхающими кто от зависти, кто от восхищения. Мадемуазель Мишло одобрительно кивает и к досаде присутствующих без дальнейших проволочек ставит мне двадцать.Уф! Наконец всё позади! Теперь снова Монтиньи, школа, лес, любовные игры учительниц (бедная Эме, как она, наверное, истомилась в одиночестве!). Я сбегаю во двор. Ожидавшая меня мадемуазель Сержан поднимается.– Ну что, всё?– Да, наконец-то! По музыке у меня двадцать.– Двадцать по музыке! – хором восклицают подружки, не веря своим ушам.– Не хватало ещё, чтобы вы не получили двадцать по музыке, – с равнодушным видом говорит мадемуазель, но в душе она польщена.– Какая разница, – с ревнивой досадой бросает Анаис. – Двадцать по музыке, девятнадцать по сочинению… если у тебя много таких оценок!– Успокойся, лапочка. Красавчик Рубо на меня не расщедрился.– Это почему? – тут же всполошилась мадемуазель.– Потому что я отвечала ему не очень. Он спросил, из какого дерева делают флейты… нет, карандаши… что-то вроде этого. Потом пристал с чернилами… с Боттичелли – в общем, мы с ним не столковались.Директриса помрачнела.– Не удивлюсь, если вы сделали какую-нибудь глупость! Если вы провалились, пенять будет не на кого, только на себя.– Не скажите. Во всём виноват Антонен Рабастан. Он возбудил во мне такую неистовую страсть, что я забросила занятия.На это Мари Белом, сложив свои руки акушерки, говорит, что, будь у неё возлюбленный, она ни за что не объявила бы об этом с таким бесстыдством. Анаис косится, пытаясь определить, шучу я или нет, а мадемуазель, пожав плечами, ведёт нас обратно в гостиницу. Мы плетёмся едва волоча ноги и то и дело отстаём, так что мадемуазель приходится без конца кого-нибудь поджидать на повороте. Мы ужинаем, зеваем от усталости, но едва пробило девять, как нас охватывает лихорадочное возбуждение: надо пойти прочитать на двери сего неказистого рая имена тех, кто «выдержал экзамены.– Я никого не возьму, – заявляет мадемуазель. – Пойду одна, а вы подождите.Но раздаются такие стенания, что она смягчается и разрешает нам идти.Мы вновь предусмотрительно запаслись свечами, но они на этот раз оказались лишними: чья-то доброжелательная рука прицепила над белым листом с нашими фамилиями большой фонарь. Я немного опережаю события, говоря «нашими», – вдруг моей в списке не будет? Анаис от радости лишится чувств! Не обращая внимания на выкрики, толчки, хлопанье в ладоши, я читаю, довольная: «Анаис, Клодина и т. д.» – значит, все? Увы, кроме Мари.– Мари срезалась, – шепчет Люс.– Мари в списке нет, – бормочет Анаис, с трудом сдерживая злорадную усмешку.Бедняжка Мари, бледная как смерть, стоит не шелохнувшись перед треклятым листком, не сводя с него расширенных, круглых, блестящих, как у птицы, глаз. Потом уголки её губ вытягиваются, и она начинает громко рыдать… Огорчённая мадемуазель уводит её. Мы идём следом, не обращая внимания на прохожих, которые на нас оглядываются. Мари жалобно голосит.– Мари, будьте же благоразумны, – успокаивает её мадемуазель. – В октябре вам повезёт больше. Подумаешь, поработать два лишних месяца…Но Мари безутешно заливается слезами.– Говорю вам, вы всё сдадите! Я обещаю! Вы довольны?Такое уверение действительно производит своё счастливое действие. Мари теперь лишь скулит, как крошечный щенок, оторванный от матери, и вытирает слёзы.Платок у неё хоть выжимай, недолго думая она действительно выжимает его на мосту. Стервозина Анаис говорит вполголоса:– Газеты предсказывают паводок на Лиссе.При этих словах на Мари нападает безудержный хохот, время от времени прерываемый всхлипываниями, мы все тоже прыскаем. Ну вот, переменчивый ум нашей чудачки вновь видит всё в розовом свете. Она уже представляет, как в октябре сдаст экзамены, и веселится. В этот тяжкий вечер мы не находим более подходящего занятия, как до десяти часов прыгать на площади под луной через верёвочку (прыгают все, даже сёстры Жобер).На следующий день мадемуазель расталкивает нас в шесть, хотя поезд отходит лишь в десять.– Вставайте, блошки, пора, надо собирать вещи, позавтракать, времени у нас немного!Мадемуазель в необычайном возбуждении и вся дрожит, её проницательные глаза блестят, искрятся. Она смеётся и пихает Люс, которая пошатывается, не в силах проснуться, потом колотит Мари Белом: та сидит в одной рубашке, засунув ноги в шлёпанцы, протирает глаза и никак не может толком понять, что происходит. Мы все так умаялись. Но кто бы сейчас узнал в мадемуазель дуэнью, что присматривала за нами эти три дня? Радость преобразила её: скоро она увидит свою малышку Эме! Ликующая блаженная улыбка не сходит с её лица даже в омнибусе, везущем нас на вокзал. Мари, кажется, немного взгрустнула, вспомнив о своей неудаче, но, сдаётся мне, удручённый вид она принимает скорее по необходимости. Мы болтаем без умолку, все разом, как ненормальные, каждая рассказывает пяти другим, как она сдавала экзамены, но слушать никто не слушает.– Представляешь, старушка, – восклицает Анаис, – как он начал спрашивать у меня даты…– Я сто раз запрещала вам говорить «старушка», – перебивает её мадемуазель.– Представляешь, старушка, – шёпотом повторяет Анаис, – я еле успела открыть свою книжечку на ладони. Но самое поразительное, что он видел, честное слово, видел и промолчал.– Враки! – выкрикивает, выпучив глаза, правдолюбивая Мари Белом. – Я там была и смотрела, он ничего не заметил. Он бы отобрал у тебя шпаргалку, отобрал же он складную линейку у девчонки из Вильнёва.– Ишь разговорилась! Поди лучше расскажи Рубо, что в Собачьем Гроте полным-полно серной кислоты!Мари опускает голову, краснеет и снова заливается слезами, вспомнив о своих невзгодах. Я делаю вид, что хочу раскрыть зонтик, а мадемуазель внезапно отвлекается от своих «блаженных упований».– Анаис, вы просто змея! Если вы будете мучить подружек, я отправлю вас в другой вагон.– Самое лучшее – в вагон для курильщиков, – заверяю я.– А вас не спрашивают. Берите чемоданы, вещи, ну что стоите как рохли!Сев в поезд, она уже не обращает на нас внимания, словно нас не существует в природе. Люс засыпает, положив голову мне на плечо. Сёстры Жобер поглощены созерцанием бегущих за окном полей, белого неба в барашках. Анаис грызёт ногти. Мари дремлет наедине со своим горем.В Бреле, последней станции перед Монтиньи, мы начинаем суетиться – ведь через десять минут мы будем дома. Мадемуазель вынимает карманное зеркальце и проверяет, прямо ли сидит шляпка, достаточно ли живописно лежат её жёсткие рыжие волосы, проверяет яркий пурпур губ – вид у неё сосредоточенный, трепетный, чуть ли не безумный. Анаис щиплет себя за щёки в безрассудной надежде придать им розовый оттенок, я напяливаю свою обалденную огромную шляпу. Для кого мы так стараемся? Разумеется, не для Эме, нам-то она что… Значит, ни для кого – для служащих вокзала, водителя омнибуса папаши Ракалена, шестидесятилетнего пьяницы, для идиота, торгующего газетами, для собак на дороге.Вот и ельник, леса Бель-Эр, общинные луга, товарная станция – наконец раздаётся визг тормозов. Мы соскакиваем на землю следом за мадемуазель, которая уже бежит к малышке Эме, от радости подпрыгивающей на перроне. Директриса так крепко сжимает её в своих объятиях, что хрупкая Эме, побагровев, хватает ртом воздух. Мы подбегаем к Эме и, как подобает скромным ученицам, здороваемся: «…асьте, ммзель, как аше зровье, ммзель?»Погода хорошая, и спешить нам некуда – мы засовываем чемоданы в омнибус, а сами не спеша возвращаемся пешком по дороге, вьющейся между живых изгородей, за которыми цветут синие и винно-розовые полигалии и Ave Maria с белыми крестообразными цветочками. Рады-радёшеньки, что нас оставили в покое, что нам не надо ни повторять историю Франции, ни раскрашивать карты, мы носимся вокруг своих учительниц, которые идут рука об руку, нога в ногу. Сестру Эме чмокнула, потрепала по щеке и сказала: «Ну видишь, дурочка, всё хорошо». И теперь она никого не видит и не слышит, кроме директрисы.Лишний раз испытав разочарование, бедняжка Люс цепляется за меня и следует за мной, словно тень, источая шёпотом насмешки и угрозы:– Стоит, право же, напрягать мозги ради таких похвал! Хороши они обе, нечего сказать. Сестра виснет на руке мадемуазель Сержан, как корзина. Как только прохожих не стыдится – впрочем, их это не больно волнует.Они и впрямь плевать хотят на прохожих.Мы возвращаемся с триумфом! Все знают, откуда мы вернулись, и знают результаты экзаменов – мадемуазель заранее телеграфировала. Люди стоят у дверей и дружески нас приветствуют. Мари ещё больше сокрушается и втягивает голову в плечи.Мы несколько дней не видели школы, и теперь по возвращении она кажется нам ещё лучше: красивая, как игрушка, вся вылизанная, белая – посередине мэрия, по бокам корпуса для мальчиков и девочек, просторный двор, в котором, к счастью, сохранились кедры, небольшие правильные клумбы во французском стиле, тяжёлые железные ворота – слишком тяжёлые и мрачные, – уборная с шестью кабинками, тремя для больших, тремя для маленьких (из трогательной стыдливости кабинки для больших снабжены сплошными дверями, в то время как кабинки для маленьких – половинными), отличные спальни на втором этаже, на светлые окна и белые занавески которых обращаешь внимание уже с улицы. Долго ещё её оплачивать несчастным налогоплательщикам. Уж такая красивая – вылитая казарма!Ученицы встречают нас невероятным гвалтом: Эме на время отлучки доверила своих подопечных, как и старшеклассниц, убогой мадемуазель Гризе, и в результате классы закиданы бумажками, башмаками, огрызками яблок… Мадемуазель Сержан хмурит рыжие брови, и тут же воцаряется порядок, чьи-то руки услужливо подбирают огрызки, чьи-то ноги вытягиваются и вновь напяливают на себя разбросанные башмаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29