От воронки оно двигалось боком. И манера держаться, наклонившись, подкрадываясь, – все было похоже.
Труда прекратила бессмысленную уборку и, чтобы Альберт ее не заметил, сделала шаг вглубь комнаты. Был ли вчера вечером сын Рихарда в трактире Рупольда? Видел ли он, как Якоб усадил молодую американку в машину? Весьма вероятно. Каждый вечер в пятницу в трактире собирались члены союза стрелков. И Альберт, как и его отец, состоял в союзе.
Труда стояла в полуметре от окна, напряженно всматриваясь в пространство между полем и медленно двигающимся «мерседесом», и в мозгу в грозовую тучу собирались тревожные мысли.
Сначала молния надежды. Когда Эдит Штерн находилась на пути к Хайнцу Люкке, Бен сидел за кухонным столом. А позже мирно лежал на кровати. Собственными глазами Труда видела, как сын лежит, кротко и невинно, с матерчатой куклой в руке.
За молнией последовал первый удар грома. В какой-то момент ночью он выскользнул из дома. В какой-то момент Эдит Штерн, наверное, была уже на обратном пути. И вторая молния: на обратный путь она вызвала из дома Хайнца такси или согласилась, чтобы тот ее отвез. Громовой голос Якоба возразил: «Она категорически отказалась, чтобы я ее подвозил. Я ей дважды предлагал, даже предостерегал. В ответ она только посмеялась».
Для Альберта Крессманна, чтобы остаться незамеченной, достаточно было на шаг отойти от окна вглубь комнаты. Но не для Бена. Солнце освещало всю юго-восточную стену дома, сбоку лучи косо падали через открытое окно в комнату. Пестрое пятно, движущееся между сахарными свеклами, подняло руки над головой, стало махать изо всех сил, прыгать, танцевать на месте и что-то кричать через поле.
До Труды крик донесся всего лишь слабым дуновением. Альберт за рулем машины тоже не мог много услышать. Зато увидел! И Труда увидела: «мерседес» остановился, Альберт вышел из машины, поднял руку и помахал в ответ, как будто радостные прыжки Бена относились к нему лично. Теперь мог помочь только рывок вперед. Шаг к окну, высунуться как можно дальше. Левой рукой тоже помахать из окна, крикнуть изо всех сил через поле, хотя едва ли можно рассчитывать, что Альберт Крессманн услышит хоть слово, не говоря уже о том, что поймет.
«Ну-ка быстрее, Бен! На полчаса, я тебе сказала – только на полчаса!»
Он быстро приближался, очертания фигуры становились больше и отчетливее. Эта пестрая вещь вокруг его плеч, что это могло быть? Выглядело так, будто он повязал себе что-то вокруг шеи, длинную шаль или… Рюкзак и куртка, сказал Якоб, такая пестрая вещь сразу бросается в глаза.
На всякий случай Труда снова растопила плиту. На нем действительно была куртка из прочного водонепроницаемого материала, как она сразу определила, только бросив взгляд, когда Бен появился на кухне. Рукава он уложил вокруг шеи, остальная часть куртки свободно свисала с плеч на спину.
Однако, после того как первая паника улеглась и она смогла спокойно подумать, Труда решила поступить иначе. Альберт тоже наверняка заметил пеструю вещь на плечах Бена. Труда решила, что не стоит рисковать и лучше опередить события. Она набрала номер телефона и осведомилась у Вольфганга Рупольда, возвращалась ли молодая американка в трактир. Нет, не возвращалась!
Неожиданная боль стрельнула в левую руку, и Труде пришлось переложить телефонную трубку в правую. Незаметно для собеседника она справилась с одышкой, продолжая одновременно объяснять, что Бен только что гулял, где-то около четверти часа, и нашел куртку. Это не обязательно куртка американки. Но если, хватившись куртки, женщина объявится, то она будет храниться у Труды. Якоб мог бы подвезти ее в трактир или в бюро находок в Лоберге. Возможно, какая-нибудь городская девушка потеряла тут куртку.
Труда немедленно изобразила смешок:
– Когда они гуляют здесь под открытым небом, у них голова забита совсем другим, им некогда следить за своими вещами.
Вольфганг Рупольд также рассмеялся в ответ и пообещал, что спросит посетителей насчет пропажи и приклеит записку с объявлением к витрине трактира.
После того как дело было сделано, Труда требовательно протянула руку:
– Отдай ее мне!
Бен затряс головой, прижал к груди свободно свисающие рукава куртки, прижался спиной к стене, и на лице у него появилось упрямое выражение.
С большей настойчивостью в голосе Труда снова потребовала:
– Сейчас же отдай мне эту проклятую вещь! Откуда она у тебя? Ты ее нашел? Отнял у кого-нибудь? Или кто-нибудь тебе ее подарил?
Вопросы один за другим, как выстрелы из пистолета. Он сгорбился, стараясь стать меньше, чтобы таким образом избежать ее гнева и по возможности сохранить приобретенное сокровище. Ее голос не предвещал ничего хорошего. Чтобы исполнить хотя бы частично ее требование, он резюмировал часть прошедшей ночи одним словом:
– Друг.
Поэтому Труда поняла: он был у Хайнца Люкки. Горло сразу пересохло, она с трудом сглотнула:
– Тебе дали… шоколад?
Он затряс головой.
– Почему нет? – спросила Труда. – Ты плохо себя вел? Или Хайнц не видел тебя? Ты ведь наверняка его позвал, чтобы он дал тебе что-нибудь сладкое.
Он снова покачал головой.
– Прекрасно, – сказал он.
– Когда ты пришел, у Хайнца еще были гости?
Теперь он кивнул и сказал:
– Сволочь.
Труда тоже последовательно несколько раз кивнула. Один кивок отчаяния, один – утверждения, один – паники. «Сволочь». Одно слово, которое сказало ей все. Труда отчетливо представила эту картину, как будто сама сопровождала его ночью. Молодая американка была еще у Хайнца, когда Бен появился. Он увидел ее и… Якобу она сказала, что знает, как держать парней на расстоянии. И делала она это явно без любезности.
– Женщина ругала тебя? – спросила Труда. – Ты ее напугал? Ты ведь знаешь, что этого нельзя делать! Ты отнял у нее куртку? Определенно она тебе ее не дарила. Ты не можешь оставить ее у себя. Отдай ее мне!
Когда он снова упрямо затряс головой и еще крепче обеими руками прижал к себе рукава, она попробовала действовать лаской и похвалой:
– Ты – мой хороший Бен. Самый лучший. Будь хорошим и отдай мне куртку. За это ты получишь кое-что прекрасное, большую порцию мороженого. И сегодня во второй половине дня мы пойдем к Сибилле есть пирожные. А в понедельник на автобусе поедем в город. Ты любишь ездить на автобусе. Мы пойдем в универмаг. Если тебе нравятся такие пестрые вещи, я куплю тебе что-нибудь.
Бену нелегко это далось, он с явным неудовольствием стащил с себя куртку, подал Труде и снова прижался спиной к стене. Его упрямое и обиженное выражение лица чуть было не вызвало у нее улыбку. Но для этого будет время позже, если только еще останутся причины для смеха…
Она обследовала материал, нет ли на нем разрезов и кровавых пятен, что было очень непросто определить при таком пестром рисунке. Однако куртка оказалась такой же чистой, как и трусики, найденные в курятнике. Ни повреждений, ни пятен, отличных от рисунка ткани.
Труда отнесла пеструю вещь в прихожую, повесила на один из крючков в гардеробе, вернулась в кухню, стоя перед шкафом, нарезала хлеб, намазала куски маслом и уложила поверх ломтики колбасы, в то время как Бен уже уселся за стол. Нарезая хлеб, она слышала скрип ножек стула по полу. Она все делала автоматически, как хорошо отлаженная машина. Картины в голове быстро сменялись одна за другой.
Молодая женщина на обратном пути в деревню. Теплая ночь, рюкзак на спине, на руке свободно болтается куртка. Она слышит шаги за спиной или видит массивную тень перед собой… Якоб должен был ей сказать, что Бен ночью бегает на воле, что он совсем безвреден и добродушен, если только с ним тоже обходиться дружелюбно. Тогда бы она не испугалась его, не бросилась бежать, не потеряла впопыхах куртку.
Затем Труда повернулась к столу. И впервые после того, как он отдал ей куртку, ее взгляд упал на его спину. Тарелка с хлебом выскользнула из рук и разбилась о каменный пол. Осколки разлетелись в стороны. На спинке рубашки пропал клетчатый рисунок. Теперь она была закрашена одним темно-красным, почти черным цветом.
– Нет, – сказала Труда и с силой затрясла головой. – Нет!
Сверху, на плечах, ткань была чистой, все начиналось несколько ниже. Там рубашка затвердела от засохшей крови. Даже поясной ремень был черного цвета.
Труде понадобилось более пяти минут, чтобы справиться с охватившим ее ужасом. Затем она дернула его за руку, чтобы он встал со стула. Потащила в прихожую, по лестнице наверх, в ванную. Она крепко держала его за руку, пока ванна наполнялась водой. Он и без того должен был купаться.
– Что ты наделал? – спросила она тонким придушенным голосом, заглушаемым шумом воды.
Горло сдавило так, что она с трудом выталкивала из себя слова. Глаза от боли вылезали из орбит. На этот раз не только сердце, вся грудь полыхала в огне.
– Кто тебе сказал, что ты можешь делать такое? Я всегда тебе говорила, что нельзя хватать девушек. Ты не делал этого! Ты не мог это сделать. Нет! Где ты испачкался? Говори уже! Скажи наконец что-нибудь разумное! Что это за грязь?
Ее пальцы дергали за ремень, теребили пуговицы рубашки. Две пуговицы оторвались и покатились по полу. Наконец ей удалось сорвать рубашку с его плеч. Затем брюки, вслед за ними трусы, и она приказала:
– Лезь в воду!
Затем помчалась с его одеждой к двери, по лестнице вниз, на кухню. Огонь в печи уже погас. С зажатыми под мышкой рубашкой и брюками Труда ринулась в подвал и принесла несколько старых газет. Пальцы ей не повиновались, три спички сломались при попытке их зажечь, пока наконец четвертая не загорелась и не подожгла бумагу. Однако, когда она затолкала брюки в топку, огонь потух, не успев разгореться. Она слишком торопилась, слишком.
– Он ни одному человеку не сделает ничего плохого, – бормотала она, засовывая рубашку в топку и, заикаясь, продолжала: – Он желает всем только добра. Он не обидит ни одну человеческую душу.
Несколько минут затуманенным взглядом она скользила по заскорузлой от крови спинке рубашки и черному отверстию в плите. Затем, после продолжительного, с дрожью, вдоха, чиркнула по коробке пятой спичкой, осторожно поднесла огонь к ткани, подождала, пока пламя перебросится на нее, и смотрела, как рубашка начала медленно обугливаться, чтобы через несколько секунд запылать.
Маленькие желтые и синие огоньки были последним, что позже Труда могла отчетливо восстановить в памяти. С уверенностью она не могла вспомнить, что еще после этого она видела и делала. Совершенно определенно вымыла Бена, надела на него чистую одежду, потому что позже он лежал на своей кровати свежевымытый, в чистом спортивном костюме.
Еще в памяти остались несколько маленьких ранок и побольше, выглядевших как царапины. И голос, неоднократно повторявший: «Да, я знаю, что это больно. Но скоро все пройдет. Сиди тихо, так нужно. Ты так часто ранился о проволоку, сейчас то же самое».
И еще был нож, маленький нож с несколько согнутым и острым лезвием. Взятый из шкафа на кухне, которым снова и снова она проводила по спине Бена. Затем вымыла его под струей воды. И второй нож, от столового прибора, с волнистым лезвием, предназначавшийся для хлеба, весь черного цвета, испорченный от огня, вынутый из плиты и спрятанный на самое дно мусоросборника.
Изменения
Труда так никогда и не узнала, что на самом деле произошло в июне 1982 года в яблоневом саду. Время Герты Франкен, сидящей на скамье на рыночной площади, прошло. Ноги пожилой женщины теперь отказывались ходить, она была привязана к дому и о случившемся рассказала только Илле фон Бург. А Илла посчитала нецелесообразным подставлять пятнадцатилетнюю девушку, выдав, что она хотела убить собственного брата, и тем самым добавить забот семье, у которой их и без того хватало.
Однако Илла позаботилась о том, чтобы отныне Бэрбель оставила брата в покое. Еще пока Бен лежал в больнице, у Иллы с Бэрбель состоялась продолжительная беседа, когда после строгих внушений она заявила, что девушка может оплатить ее молчание только торжественным обещанием никогда больше не поднимать руку на Бена.
Сначала казалось, будто у Бэрбель больше и не возникнет такой возможности. Эрих Йенсен привел в движение все рычаги, собираясь поместить Бена в приют, как только тот поправится. «Нарушение обязательств надзора с отягчающими для здоровья последствиями» – лучшего аргумента Эриху было и не найти.
Дважды – после часов, проведенных у постели больного Бена, – Труда приходила в бюро Хайнца Люкки, просила, плакала и умоляла, чтобы тот использовал свое влияние и Бен смог вернуться домой. Однако в сложившейся ситуации Хайнц Люкка мало что мог сделать.
Именно Бруно Клою удалось переубедить Эриха Йенсена. Какие аргументы оказались столь весомыми, что помогли, он Труде не сказал. Труда вообще не понимала, почему Бруно заступился за Бена. Но его мотивы были ей не так важны. Важным был сам его поступок, освободивший ее от страха и заставивший усомниться, что Бруно имел какое-то отношение к исчезновению артистки… Хотя можно было посмотреть на дело и по-другому. Опытные воспитатели в приюте поняли бы, вероятно, что Бен делал с куклами, и занялись бы расследованием.
В результате от города пришел только счет за привлечение пожарной команды и в письменной форме требование надежно оградить опасный земельный участок. Якоб, скрежеща зубами, оплатил счет, купил деревянных планок и несколько метров проволочной сетки. Из приобретенного материала построил нечто наподобие конуса и установил его над шахтой. Якоб заявил, что и не подумает огораживать земельный участок целиком, наподобие концентрационного лагеря. Труда просила об этом, но Якоб запретил ей разговоры на эту тему.
Бен оправился от физических ран, но не от психических. Четырнадцать дней в чужой среде, когда знакомые лица то появлялись, то исчезали. Они приходили, но не забирали его с собой. И в большинстве случаев затем приходил кто-нибудь и колол ему в руку иглу, так как он начинал бушевать. Для Бена больница стала более тяжелым наказанием, чем палка Бэрбель и время, проведенное в шахте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48