Клёво. Где брала?
От такого нахальства я медленно закипала. Однако стараюсь не очень выдавать своё возмущение – а что как провокация? Они такие – оскандалюсь ни за грош.
– Ты не обижайся, – продолжает она, не обращая ни малейшего внимания на моё смущение, – мы тут без тебя чуток похозяйничали. Вааще-то вещи просто так не советую бросать. Сопрут.
– Ну, знаешь… Не просто так, а закрыв отрядную на ключ.
– Хохмачка. Разве это замок? Забудь. Ну, так как – насчет сумки?
– Бери, конечно, если понравилась… Если очень надо. Только мне нужно документы домой отвезти. Не в кармане же… – скучно лепечу я, ещё не вполне понимая весь трагикомизм моего положения.
– А ты завтра приноси. С остальными шмотками. Нормалёк?
– Договорились, – соглашаюсь я, всё ещё тайно надеясь, что это просто глупый розыгрыш.
Однако – нет, всё всерьёз. Когда уходила домой, встретились на остановке, так она напомнила: «Не забудь, и не жлобствуй, тогда и уважать будут».
Я вообще-то считала себя человеком нежадным, но столь мощный удар по бюджету, конечно же, поверг меня в уныние. И это – только первый день!
(Если и дальше так пойдет, то домой весьма скоро мне придется пробираться закоулками, пугая прохожих вопросом: здесь наши не пробегали?)
…Моё детство прошло в городке, перенесшем все ужасы оккупации. Фашисты пожгли почти все села вокруг, и после освобождения ещё лет десять, а то и больше, по нашим улицам ходили нищенки, ютившиеся в землянках на окраинах городка. Ни в одном доме не отказывали в милостыне – давали чаще еду (ломоть хлеба, шматок сала, картошку), но кто-то мог дать и одежду – платье, кофту, сапоги… Отказать нищенке в латанной-перелатанной одежке или не открыть ей дверь считалось немыслимым делом.
И вот теперь, через тридцать лет после окончания войны, я впервые столкнулась с ситуацией, и ни где-то, а в Москве – стольном городе, когда вполне взрослый и здоровый человек занимается внаглую попрошайничеством.
Однако отказать я не решилась.

Глава 3. День второй: что нам стоит дом построить?

И я принесла всё, что просили. Тюк получился внушительный. Юля, повертев каждую вещь в руках, критически разглядывая её на свет, чуть ли не пробуя на зуб, кое-что забраковала. Я едва не задохнулась от обиды, но виду не подала. Ведь выбирала из того, что сама ношу.
– А ты молодчина, – снисходительно похвалила она. – Я, по правде, не очень-то поверила. Думала, если принесешь, так барахло кой-какое.
Я благоразумно промолчала.
– А пальтеца у тебя лишнего не найдется? – снова принялась Юля за привычное дело.
– Что ж тебе, по арматурке не выдали? Ведь вам положено, – уже без всякого политеса спросила я.
Она посмотрела на меня без всякого понимания и сказала:
– Дирюга старьё давала вааще-то на кой оно мне? Что ж я… всякую рвань носить? Иду к Людмиле Семёновне.
– Простите, это, возможно, не моё дело, – говорю я на взводе, – Но каким образом выпускница детского дома оказалась после выхода буквально разутой-раздетой? Ведь ей положен полный комплект одежды, плюс постельное бельё, одеяло, подушка… – Матрац ещё, – подсказала Людмила Семеновна. – И даже мебель списанную, но вполне приличную – из шефской гостиницы, тоже дали. И посуду – некомплект из шикарных сервизов. Ну, пусть кое-где чуть треснуло, дома такую посуду не выбрасывают! – на самой высокой ноте закончила она.
– Так почему же Юля Самохина… Но я не успела закончить свой вопрос.
– Отчего? – свирепо глядя на дверь кабинета, сказала директриса. – Да оттого, что она всё, что ей дали, продала. Про-да-ла! Понятно, да? А теперь вот здесь промышляет. Говорит – обокрали? Врёт. Ну, пусть. Я предложила ей подобрать из бэ-у, новое вторично выдать не могу. Так не хочет! А вы не беспокойтесь, она в накладе не останется. У кого силой отберет, у кого обманом выклянчит. Первая ворюга в детском доме. А что это вас так волнует? Или… уже и у вас просила? Так не давайте.
– Нет, я просто так спросила, – смущенная и подавленная столь тяжеловесной аргументацией, ответила я. – Просто интересуюсь.
А ещё через несколько дней выпал случай поближе познакомиться с пёстрым племенем бывших.
Мой рабочий день близился к концу. Я просто с ног валилась от усталости, однако всю мебель так и не удалось перетащить в нашу отрядную. Стулья, полки книжные и всякую такую мелочь – это ещё кое-как. А вот письменный стол… И зачем только такие столы вообще делают? Двухтумбовый, неразборный, тяжелый до невозможности… Изо всех сил, напрягшись, я едва сдвинула его с места. Нет, черт возьми, его всё-таки надо как-то перетащить в отрядную!
Подложив под ножки стола и привязав ленточками полиэтиленовые мешки, я кое-как всё же исхитрилась пропихнуть его по прямой до конца коридора – толкая свой груз…э-э-э… спиной. Ну, а мои расчудесные воспитаннички сидели-посиживали на диване и во все глаза любопытствовали – интересно ведь до ужаса, как воспиталка справится с такелажными работами…
Моё профессиональное становление происходило необычайно быстро. Уже к концу второго дня я постигла печальную истину во всей её бездонной глубине – дети понятия не имеют, что такое коллективный труд! Всё, что не «лично для тебя», делали из-под палки, или – «доверяли» воспитателям и… шестеркам. Подбить ребят сделать что-либо не для себя лично, а на общее благо можно было лишь за определенную мзду – в детском доме существовала такса на все виды услуг: действовал и единственно торжествовал железный принцип личной материальной заинтересованности. Что такое – «нужно для всех»? «Ни фи-и-игааа!» – неизменно отвечали они, если им вдруг предлагалось хоть чуть-чуть шевельнуть пальцем «ради общества».
Поэтому и дети, все без исключения, бывали неизменно любезны с завхозом. Ему ведь разрешалось кое-что выдавать и без ведома воспитателей – в порядке частного вознаграждения и материального поощрения. Но за это надо было: помочь разгрузить машину с продуктами или новой одеждой, вынести кухонные бачки с отходами – в общем, сделать, что скажут.
Когда я таскала мебель в отрядную, мои оболтусы, кучно сидевшие на диване, развалясь в самых непринужденных позах, с азартом наблюдая и даже изредка комментируя наблюдаемый процесс, не изъявляли, однако, ни малейшего желания как-нибудь поучаствовать в нём лично. Но стоило на этаже появиться завхозу, как дети уже бежали со всех сторон с криком: «Вам помочь?!» – и тут же мчались исполнять поручение.
Помочь, конечно, всегда оказалось надо – пригласили троих, и уже через четверть часа, возвратившись на прежнюю позицию, они беспечно сорили фантиками, то и дело извлекая из карманов горстями хрустящую карамель. Остальные завистливо заглядывали им в рот.
О том, что именно так «привлекают» детей к труду, мне уже сообщил всезнающий муж кастелянши. Однако – метод, на мой взгляд, «запрещенный». И поэтому, чтобы лишний раз не конфузиться, я и не стала лишний раз укланивать детишек, не идут работать вместе со мной, ну и бог с ними…
Правда, когда волокла мимо них стол, они притихли, даже на время перестали хрустеть карамелью. Может, в ком-то и совесть шевельнулась, как знать? А может, просто пробудился острый технический интерес – «допрёт или не допрёт?». А как – если по лестнице?
Избежать конфуза всё же удалось – на выручку пришёл трудовик.
– За что сослали-то? – сочувственно спросил он, пропихивая стол вбок, на лестничную площадку. – Не могли, что ли распределение получше подыскать?
– Ой, что вы! – говорю я счастливо (стол-то наш! И мы это сделали!). – Я уже пять лет почти отработала в университете, а сюда сама пришла, по собственной инициативе. Понимаете…
– Ясно. По лимиту что ли?
– Да нет же, у меня московская прописка. Просто так получилось… Сама захотела здесь работать, понимаете?
– Просто? Сама захотела? – Он, горько усмехнувшись, покрутил пальцем у виска, а может, волосы поправил… Потом достал пачку «Явы», закурил. – Бред какой-то.
– Что вы! В детском учреждении нельзя курить! – возмутилась я, поглядывая по сторонам – нет ли где поблизости моих деток.
– Эх-хехе…
И я прикусила язык, стушевавшись под его насмешливо-сочувственным взглядом.
– Я вот тоже здесь не от хорошей жизни, – доверительно сказал он, минуту помолчав. – Пью. Примитивный алкаш, ясно? И не надо на меня такими глазами смотреть. Отсюда всё равно не выпрут. Потому как – дураков нет. Разве умный сюда пойдет?
Сигарету он докуривал молча, сосредоточенно сбрасывая аккуратные столбики пепла прямо на пол. Делать ему замечания я больше не решалась – раз так заведено…
Докурив, он снова глухо молчал, думая о чём-то своём. Я же внимательно его разглядывала. Что-то больно умен для «примитивного алкаша»…
Однако какой-то малости ему всё же будто не хватало. Элементарной культурной огранки что ли?
О перипетиях его многотрудной жизни я узнала много позже, лишь следующей осенью. А тогда он мне показался несколько необычным, как будто смятым изнутри, однако неисправимым добряком. Сталкиваясь с ним в различных ситуациях, я с удивлением обнаруживала, что он едва ли не самый порядочный и благородный человек в этом пристанище «униженных» и «оскорбленных». Он был один из тех немногих, а, пожалуй, и единственный, кто имел смелость прямо, без обиняков говорить Людмиле Семеновне всё, что он думает по поводу её «педметодов». Она, конечно, не сильно радовалась этим откровениям, но виду не подавала. И мне даже казалось, что директриса его побаивается.
Кстати, у него был диплом физтеха. Я это тоже потом узнала.
– Так вы с вещами поосторожней, – научал меня он. – Ревизия придёт, не отчитаетесь… Всё-таки, насадочку на дверь сделаю. Да и косяк надо бы посерьёзнее укрепить. Бытовкой займусь отдельно, это надолго, вот с двойными рамами закончу… Надо бы успеть до холодов.
– Какой… бытовкой? А разве надо ещё и…
– А где вещи хранить будете. Просите помещение на промежуточном этаже. И подальше от водосточных труб. Понадежней будет. Думаете, они только государственное тащат? И у своих за милу душу сопрут, если плохо лежит. А за всё вам отвечать.
Он ещё долго рассказывал мне страшилки из жизни «Мадридского двора», и я начинала понемногу понимать, что здесь всё ой-ё-ёй как не просто, и если не проявлять должной бдительности, то очень скоро можно пасть жертвой собственного недомыслия. Потом замолчал, снова закурил, глубоко затянулся и сказал тихо, но жёстко:
– Больше милостыни нищему не давать. Не поймёт, обидится и отомстит.
– За что? – удивлённо усмехнулась я.
– За вашу же доброту.
– Ах, – вот оно что. Так вы ещё и Ницше почитываете?
– Было дело, да только очень давно, – сказал он, напряжённо подняв бровь и сильно стукнув молотком по косяку.
– Зло не может быть нормальным состоянием людей, – всё же сказала я, непонятно кого оправдывая.
Добродушно усмехнувшись, как это делают, реагируя на смешную выходку неразумного ребёнка, он сказал:
– Вы ещё скажите, что и вообще возможно так устроить жизнь людей, чтобы они жили мирно и счастливо, без всякого принуждения, на неубойном питании и даже не съедали друг друга?
– Ну что вы, я далека от мысли призывать беспечное население планеты «любить друг друга по-братски», но я всё же не верю в созидательную силу зла. Это вырождение.
– Ой ли?
– Именно.
Он посмотрел на меня серьёзно и грустно, потом сказал:
– Когда я был студентом, мне пришла в голову вот какая мысль. Вам интересно?
– Конечно, – с готовностью сказала я (он всё больше интересовал меня).
– Хомо сапиенс этот вовсе не «человек разумный», как учат в школе, это «новый человек» – хам прагматичный. И возник он не вчера и не в нашем любимом государсве, а две тысячи лет назад, когда и появилась Римская империя, и успешно расселился во всем мире. Он меняет маски, маршруты, но – всегда идёт вперёд, подминая под себя всех не хамов.
– Две тысячи лет назад появилось христианство, – сказала я, опять желая возразить. – Как это совметить?
– А это как раз пристанище старых или ветхих людей. Они как бы уравновешивали новую идеологию шустрых прагматиков. Так что «права человека» – это и есть безразмерные права хама, который уверенно марширует по большой дороге разбоя, и никто его не хочет и не может остановить.
– Ничего хорошего.
– Верно, ничего хорошего в этом, ясно, нет. Все цивилизации кончали одинаково – распадом на вечно враждующих персоналий и неверием в созидательное единство духовного. Цивилизация – это заразная и тяжёлая болезнь человечества, Раздробленные общества ещё хуже слитых воедино масс. Это уже не человеки в том самом высоком смысле, это чревоугодники – в самом широком понимании. Такие общества всегда кончают одинаково – крахом или массовым сумасшествием.
– А христианство? – снова напомнила я.
– Ну да, христианство. Это финал, полный финал, если взять ситуацию в идеале. Цель указана, дан идеал. Развитие закончено. Потому что закон этого идеала снова возвращает человека в массу, в непосредственную жизнь. Но происходит это уже вполне на новом уровне. И человек уже может жертовать своим «я» ради других, и, замечу, – свободно. А это уже – подвиг, потому что именно в душе человека живёт зло, и нигде больше. Но это, повторяю, идеал. А жизнь идёт своим путём.
– Вот как.
Больше мне нечего было сказать.
Он удалился, негромко напевая:
И каждую пятницу, как солнце закатится
Кого-то жуют под бананом…
.. После этих рассказов трудовика – в жанре жутких страшилок, у меня, конечно, сложилось довольно нелестное мнение о Людмиле Семеновне. Да и сама я уже стала замечать, что она штучка непростая – жёсткая, полновластная правительница дома, единолично решавшая все вопросы.
Только вот каковы её истинные мотивы, пока не было ясно.
Однако нет – не так всё однозначно. Власть эту она всё-таки делила, и с кем? Конечно, с бывшими воспитанниками детдома – отдавая им на откуп некоторые сферы детдомовского бытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11