https://wodolei.ru/catalog/akrilovye_vanny/Cersanit/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


В древности воины в битвах часто пользовались камнями. И неудивительно: в те времена железо считалось редким металлом, пожалуй, еще более редким, чем золото. Достаточно сказать, что когда проводились погребальные игры в честь Патрокла, среди самых ценных призов был брус железа. Тогда же Ахилл и сказал состязавшимся:
«Встаньте, которым угодно и сей еще подвиг изведать!
Сколько бы кто не имел и далеких полей и широких,–
На пять круглых годов и тому на потребы достанет глыбы такой».
Короче говоря, лишь богатые могли иметь оружие, заслуживавшие этого названия, остальные устраивались кто как мог: в дело шли камни, дубины, деревянные вилы и т. п. Битвы в XII веке до н. э. начинались обычно с забрасывания противника камнями; только потом враждующие стороны сближались и пускали в ход кулаки и дубинки. Шлемы, копья, мечи, разукрашенные щиты, о которых так много говорится в «Илиаде» и «Одиссее», были исключительной привилегией героев; кстати, после каждого поединка победитель первым делом спускался с колесницы и захватывал оружие побежденного, даже если бедняга не успел еще испустить дух.
Тот, кто был настолько богат, что мог позволить себе иметь металлическое копье, действительно металлическое – от наконечника до рукояти, старался ни в коем случае не метать его во врага.
– После нескольких неудачных попыток, – продолжал Гемонид, – фессалийцам удалось наконец под градом камней подплыть к берегам Илиона, и Ахилл, жаждавший вражеской крови, уже готов был спрыгнуть на землю, но тут Фетида, сделавшись незримой, схватила сына за руку. Она-то знала от оракула, что первый ахеец, ступивший на эту землю, первым же и погибнет, и хотела во что бы то ни стало спасти Ахилла. Говорят еще, что одной рукой смиряя боевой порыв сына, другой она подталкивала Протесилая навстречу неотвратимому року. Не успел несчастный ступить на землю, как его пронзило копье Гектора.
Бедный Протесилай! Подумать только: ведь он уехал воевать на следующий день после женитьбы на Лаодамии, прекрасной дочери царя Акаста! Сколько лет он, сгорая от страсти, мечтал о ней, но отец девушки противился его желаниям. И вот, когда мечта Протесилая наконец сбылась, ему пришлось отправиться в Трою. И это после одной-единственной брачной ночи!
Сочувствуя такой беде, Гомер посвятил Протесилаю следующие горькие строки:
«В Филаке он и супругу, с душою растерзанной, бросил,
Бросил и дом полуоконченный: пал, пораженный дарданцем,
Первый от всех аргивян с корабля соскочивший на берег».
Черта с два спрыгнул бы он – это уже говорю вам я, – не подтолкни его хорошенько Фетида. Как бы не так!
Узнав о смерти Протесилая, Лаодамия долго предавалась отчаянию, как и любая другая жена, окажись она в такой беде. К тому же разве не обидно ей было это издевательство с первой и единственной брачной ночью? Как несправедливо обошлась с ней судьба! Сначала несогласие отца на ее замужество, потом наспех сыгранная свадьба, отплытие Протесилая в Трою, и вот в довершение всего – трагическая гибель молодожена в ту самую минуту, когда он ступил на чужую землю. По долгом размышлении бедняжка пришла к выводу, что слишком уж жестоко поступили с ней злой Фатум и богиня Персефона, и потому именно у этой богини она решила испросить хотя бы еще одну ночь любви.
– О богиня Последнего Прибежища душ человеческих! – обратилась к ней Лаодамия. – Ты, ведающая, сколько горя приносит всем утрата любимых, ты, до сих пор сама вынужденная делить свое время между любящим мужем и оплакивающей тебя матерью, подари мне и моему злополучному супругу хоть короткое любовное свидание. Единственную ночь провел он со мной, и еще только об одной ночи прошу я тебя.
Персефона сочувственно выслушала Лаодамию и подарила ей столь желанную вторую ночь; а если быть точными, то не ночь, а три часа, которые супруги смогли провести вместе в абсолютной тайне.
Во время ночной грозы погибший герой явился прямо в опочивальню Лаодамии – в том самом военном снаряжении, в котором он уехал из дома, и с залитой кровью грудью.
– Ты здесь, любовь моя! – воскликнула Лаодамия, пылко обнимая супруга.
– Не теряй времени, дорогая, – поторопил он жену, слегка отстраняя ее от себя, чтобы можно было раздеться. – Дай мне поскорее взойти на вожделенное брачное ложе! Я так жажду твоих объятий, что просто терпенья больше нет! Всего лишь три часа подарили нам боги, зачем же тратить их на слова – даже на самые нежные, сокращая время наших ласк?
– Нет, Протесилай, постой! – вскричала она. – Нам дана одна только ночь…
– …Говоря точнее, радость моя, не ночь, а только три часа, – заметил он с педантичностью, пожалуй, чрезмерной в подобной ситуации.
– …эти жалкие три часа не смогут утолить мою страсть, и чем тратить время на пошлые объятия дай-ка я использую его по-иному. Посиди передо мной, не двигаясь, чтобы я могла изваять точную твою копию. Только так ты сможешь остаться со мной до конца моих печальных дней.
Сказано – сделано. Лаодамия (обладавшая, заметим, незаурядными способностями ваятельницы) велела рабам принести квинтал воска и стала лепить скульптуру человека в позе мужчины, обнимающего женщину. Окончив работу, она возложила статую на свою постель и устроилась в ее объятиях.
Отец, заметив долгое отсутствие дочери, послал слуг проследить за ней и, узнав, что она дни и ночи проводит в объятиях какого-то мужчины, высадил дверь ее опочивальни. Когда же горестный обман раскрылся, он повелел бросить статую покойного зятя в кипящее масло. Но в тот самый момент, когда воск начал таять, несчастная Лаодамия тоже бросилась в котел.
Леонтий и Гемонид не были суеверными, однако легенда о Протесилае – правдивая или нет – все же произвела на них впечатление, и они сочли за благо сойти с судна последними. Между тем Филоктерий блестяще разрешил проблему разгрузки судна. Капитан велел отвязать от скамьи самого пожилого гребца-ливийца и заставил его проложить дорогу остальным. Не исключено, что Филоктерий и сам собирался убить раба, но Гемонид сразу же встал на его защиту:
– Пусть живет, о Филоктерий! – воскликнул учитель. – Не видишь разве? Он же совсем седой!
– Потому я и решил прикончить его! – ответил с поразительным хладнокровием старый циник. – Этому ливийцу уже больше тридцати, и держать его гребцом не имеет смысла: ест и пьет он, как молодой, а темпа, задаваемого загребным, не выдерживает. Да хоть он и умрет, моей вины в том не будет: вспомни о проклятье Протесилая!
– Пусть так, – вмешался Леонтий, – но предоставь заботу о нем мойрам.
У Филоктерия в тот день было, вероятно, хорошее настроение, и он, правда, без большой охоты, все же отменил свой приказ о казни ливийца. Леонтий и Гемонид, гордясь тем, что сумели спасти человеку жизнь, направились было к лагерю ахейцев, но на их пути вдруг встал какой-то оборванный воин из Локриды.
– Зачем явились вы в Илион, о жители Крита? – спросил он. – Война окончена, все спешат в родные места и осаждают прорицателей, чтобы узнать, в какую сторону дуют ветры.
– Война окончена?! – воскликнул потрясенный учитель. – И чем же она окончилась?
– Вот это единственное, чего я так и не понял, – признался локридец. – Но вчера мой командир, лучший среди ахейцев копьеметатель Аякс Оилид, сказал мне: «О Листодемий, хочу сообщить тебе благую весть: завтра возвращаемся домой. Скажи своим товарищам, пусть погружают все на суда и готовятся спустить их на воду». Признаюсь, старец, известие это переполнило мою душу радостью, и теперь я жду не дождусь, когда вновь смогу обнять своих детей, а с ними и жену, если, конечно, за это время она не подыскала себе кого-нибудь помоложе.
– О Листодемий, лживый твой язык! – воскликнул другой ахеец, который в отличие от локридца был одет в изысканный кожаный thorax. – Да ты просто ублюдок! Самый лучший копьеметатель – Идоменей, а не твой коротышка Аякс Оилид. Его счастье, что мы союзники и никто не заставил его помериться силой с моим командиром, не то он уже давно гнил бы в Аиде.
– А сам-то ты кто, червь вонючий, что осмеливаешься сомневаться в доблести моего вождя? – воскликнул первый воин, выхватывая из-за пояса что-то вроде дубинки длиной с полметра.
– Ничтожная вошь из ничтожной Локриды! – дерзко вскричал второй. – Если не веришь, что мой командир лучше твоего, так убедись по крайней мере, что я, Ариакс, сын Гаденория, ловчее тебя в искусстве кулачного боя и дважды был чемпионом у себя на Крите!
– Да перестаньте же, ахейцы! – воскликнул Леонтий, становясь между двумя вооруженными воинами и прекращая ссору, грозящую перерасти в нешуточную драку. – Лучше скажите: война действительно окончилась?
– О благородный юноша, – с готовностью откликнулся Ариакс. Мастер поживиться на дармовщинку, он сразу же учуял, что дело пахнет доброй выпивкой. – Горло у меня сегодня сухое, как песок в пустыне, и уж, конечно, не солнце Дардании развяжет мне язык. Но если ты поднесешь мне чару фестского винца, кровь Диониса наверняка вернет мне дар речи. В нескольких шагах отсюда есть как раз лавчонка ликийца Телония.
Леонтий и Гемонид направились в указанное им Ариаксом заведение. К ним присоединился еще и Листодемий, который, позабыв о нанесенной ему обиде, а может, именно из-за нее, счел, что справедливость восторжествует, если кто-нибудь угостит его вином.
Листодемий был полувоином-полунищим; туника его пестрела заплатами, на ногах вместо обуви были накручены какие-то тряпки. Он угодничал перед богатыми, но задирался с хвастунами вроде Ариакса. Ариакс же смотрел на бедняков свысока: выставлял напоказ свой красный thorax с бронзовыми пластинками и, расхаживая по лагерю, наслаждался производимым впечатлением. Гемонид решил, что Листодемий–добрый малый, бедняк, а Ариакс – шакал, который, воспользовавшись сутолокой на поле боя, наверняка стащил этот thorax с какого-нибудь убитого. Тем более что его бронзовые пластинки были украшены троянскими узорами.
Ликиец Телоний оказался типичным оппортунистом – из тех, что умеют недурно устраиваться на любой войне: он поставил деревянную лавочку рядом с лагерем ахейцев, но продавал свой товар всем без разбора. Для Телония и троянцы, и ахейцы были всего лишь клиентами. Вознося хвалы Зевсу за то, что он обрек людей на такую долгую и кровавую войну, Телоний наливал вино в кубки воинам из обоих лагерей. На исход войны ему было в высшей степени наплевать.
Вино считалось напитком богатых, и Гемонид, как ни жаждал он новых вестей, прежде чем отдать деньги, поинтересовался, что почем, и только после этого заказал два стакана медового вина для Ариакса и Листодемия и по чашке ячменного напитка себе и Леонтию.
– Объясните же мне, друзья, – спросил он, – как случилось, что после стольких лет войны ахейцы решились наконец прекратить жестокую распрю, а два таких гордых вождя, как Менелай и Агамемнон, отказались от прекрасной Елены и оставили ее этому щеголю Парису?
А дело было так… – начал Листодемий, но его тут же перебил Ариакс:
– Замолчи, ты, локридец, и займись своим вином. Сегодня ты оказался в лавке Телония лишь благодаря мне. Да и вообще, что ты можешь рассказать, ведь на совете ты не был и тебе известно лишь то, что знают даже служанки из gynaiconitis, слышавшие разговоры прохожих.
– Ну тогда расскажи сам, проклятый критец, раз уж ты не можешь ни на минуту закрыть рот, – злобно отозвался Листодемий. – И пусть Гера подхватит твой голос, как она уже сделала это с болтливой Эхо!
Избавившись от соперника, Ариакс начал рассказывать. К их столу подошли и другие слушатели, среди которых был сам Телоний – единственный, говоря по правде, человек горевавший оттого, что войне пришел конец.
Мы все собрались возле корабля Герения. Кроме нас, гам были Скедий и Эпистроф с отважными фокидцами, Аркесилай и Профенор со своими верными беотийцами, Тоанф с этолийцами, а также Леонфей и Менесфий.
Не собираешься ли ты перечислить нам и все корабли, запротестовал Листодемий, – не то еще девять лет войны понадобится только для того, чтобы назвать имена одних капитанов! И потом… Знаешь, что я тебе скажу? Это даже неприлично по отношению к тем кто нас тут угощает!
Ариакс проигнорировал его слова, а может, притворился, будто не обращает на них внимания, и невозмутимо продолжал.
– Как я уже говорил, там были все самые славные мужи. Каждый хотел высказать свое мнение, и никто не желал слушать других, пока наконец девять глашатаев своими громкими криками и кулаками не заставили толпу расступиться и немного успокоиться, хотя бы пока Агамемнон не взойдет на кормовой мостик судна Герения. Наш главный вождь поднял свой скипетр, и толпа мгновенно смолкла. Скипетр тот собственноручно изготовил и преподнес Зевсу великий мастер Гефест; от Зевса он перешел к Гермесу, от Гермеса к Пелопу, от Пелопа к Атрею, от Атрея к Фиесту, а уж от Фиеста к Агамемнону…
– О, Каллиопа, избавь нас от этой безудержной болтовни! – взмолился Листодемий, затыкая уши и возводя очи к небу. – Ты же знаешь, как я ненавижу пустобрехов, но они почему-то все время попадаются на моем пути!
– Ах ты, грязный локридец! – вскричал Ариакс. – Доколе ты будешь испытывать мое терпение?!
С этими словами он выхватил из ножен бронзовый меч и бросился на Листодемия, явно намереваясь пронзить его.
Леонтий и Гемонид вскочили и попытались удержать Ариакса. В поднявшейся суматохе они опрокинули стол, скамейки и только что поданные сосуды с вином. Ариакс был вне себя и походил на разъяренного демона. Он кричал, что все равно прикончит своего врага, и угомонить его не было никакой возможности. С сидевшей рядом проституткой приключилась истерика, и она стала кричать, точно резаная. Потом, слава богу, прибежали слуги Телония и кое-как утихомирили дерущихся; четыре человека загнали Ариакса в угол, а двое выставили из лавки Листодемия, наказав ему больше никогда не попадаться им на глаза.
Когда вновь установилась тишина, Гемонид попросил Ариакса продолжить рассказ. Но хвастун не сразу откликнулся на эту просьбу: сознавая, что взгляды всех присутствующих направлены на него, он медленно встал, злобно огляделся по сторонам и направился к двери, еще не решив:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33


А-П

П-Я