— За ключи так за ключи, — веско молвил Степаныч. — Начальству видней. Наше дело военное.
А я навострил уши, потому что сзади Соловейко излагал дело собравшимся вкруг него товарищам по-другому:
— Наш царь у ихнего салтана салтаншу увел. Ну а тот, знамо, обиделся.
— Брешешь! — воскликнул кто-то. — В указе царском о том не было.
— Так тебе всё и напишут, в указе.
— Красивая салтанша-то?
— Навроде Смолки, — ответил Соловейко, гладя сидящую на плече мартышку.
Под гогот я отошел, так и не поняв, врал Соловейко или нет.
Вечером осмелился спросить у Платона Платоновича. Он объяснил, что России в Черном море тесно, поскольку оно и не море, а вроде пруда, запертого проливами, как плотиной. Мы хотим выйти на океанский простор, турки же нас не пускают. Из-за этого мы с ними сто пятьдесят лет воюем и будем воевать до тех пор, пока они нам цареградскую калитку не откроют. Глупо и опасно со стороны султана великую державу, будто собаку, на короткой цепи держать.
Я остался этим объяснением разочарован, потому что успел вообразить себе султаншу невиданной красы, вроде моей Девы — за такую и повоевать не жалко.
Турецкая эскадра стояла в просторной бухте, выстроившись дугою. Семь фрегатов, три корвета и два парохода под прикрытием шести батарей и бастионов.
Я знал из подслушанного разговора меж капитаном и Дреккеном, что план у нашего адмирала очень простой: выстроиться двумя кильватерными колоннами и встать напротив турок на якорь, после чего палить по врагу с места, пока турки не сдадутся. Каждому из наших кораблей — а их насчитывалось восемь — был назначен точный пункт для остановки. Платон Платонович сказал, что диспозиция правильная. Осман-пашу из-под защиты береговых орудий все равно не выманишь, стало быть нужно использовать всю мощь бортового огня, положиться на наше преимущество в подготовке канониров и на русское упорство. А также на отчаянность нашего положения. Отступать с прямой линии огня нам будет некуда — потрепанным кораблям без починки бурное ноябрьское море не пересечь; у турок же за спиной берег и город, а это всегда плохо действует на боевой дух, ибо есть куда бежать.
Погода с утра была паршивая. Налетал шквалами неудобный для нашей эскадры зюйд-ост, лил холодный дождь, тучи висели низко. В недобром свете этого плаксивого дня многочисленные минареты Синопа казались стальными иглами — город словно ощетинился. Круглые купола мечетей блестели, как рассыпанные по берегу железные ядра.
Я после своего триумфа двухнедельной давности почитал себя стреляным воробьем. Волноваться волновался, но эта щекотка нервов была скорее приятной. Как в прошлый раз, я пристроился на шканцах, под мостиком, стараясь никому не попадаться на глаза, и ждал момента, когда вновь смогу отличиться, обратить на себя внимание Платона Платоновича, удостоиться его похвалы. Не может того быть, чтобы в большущем сражении мне не представилось случая блеснуть храбростью и смекалкой!
Офицеры стояли надо мной, блестя брезентовыми зюйд-вестками — их на «Беллоне» завел капитан Иноземцов на случай штормовой погоды. Однако, когда наша колонна двинулась к месту якорной стоянки (ее еще ночью разметила буйками особо посланная команда на гребных катерах), все скинули дождевики и остались в сюртуках с золотыми эполетами. На груди сверкали ордена, у пояса — парадные сабли. Платон Платонович распорядился, чтобы к бою готовились, как к празднику. Даже индеец засунул в волосы желтое перо какой-то невиданной птицы, а на шею повесил огромный медвежий коготь на шнурке.
— …Стоять будем на шпрингах, в совершенной неподвижности, — доносился сверху тихий, сосредоточенный голос. — Поскольку огонь будем вести с фиксированной точки, а ветер за мысом ослабнет, после первого же залпа видимость из-за дыма станет нулевая. Вы, Орест Иванович, будете корректировать огонь батарей с грот-мачты…
Старшему офицеру было поручено руководить стрельбой орудий, потому что у нашего артиллериста Афанасия Львовича, столь блестяще проявившего себя в бою с пароходами, вскоре после того открылось кровохарканье, и капитан отправил его встречным пакетботом в Севастополь, а замены на «Беллону» пока не прислали.
Крайняя из турецких батарей начала постреливать, но не по нам — по флагману, и пока всё мимо.
— Господа, ведь это исторический день, будете внукам рассказывать. — Иноземцов был оживлен, как во время какого-нибудь интересного обсуждения в каюткомпании. — Очень вероятно, что сегодня произойдет последнее великое сражение парусных флотов. Да-с. На прямой наводке, в виду противника. Впредь, с полным переходом на паровые машины, на винтовой ход, на бронированные борта и дальнобойные нарезные пушки с коническими снарядами воевать будут вслепую, издали, без картечи и абордажей. И на мачту Оресту Ивановичу карабкаться не придется. Будете углы прицеливания циркулем по таблице да по карте высчитывать, посиживая в кресле-с…
Он прервался — на адмиральском корабле выпалила сигнальная пушка. Флагман уже достиг назначенного места, спустил паруса, в нескольких местах пробитые ядрами, и спустил якоря со шпрингами, то есть со становыми тросами, призванными удерживать судно в неподвижности.
— Ну-с, начинается. Господа, прошу по местам.
Офицеры сбежали мимо меня по лесенке, придерживая сабли и фуражки, а Платон Платонович взял рупор.
Оказалось, что я обнаружен.
Перегнувшись через перила, Иноземцов гулко сказал мне в свою кожаную трубу (хоть расстояние не превышало полутора саженей):
— Юнга, марш в каюту!
И засмеялся, когда я отпрянул. Настроение у Платона Платоновича было очень хорошее.
Капитан — не боцман Степаныч. Как можно ослушаться?
Я поплелся вниз и даже дошел до каюты. То есть, строго говоря, приказ выполнил. А потом вприпрыжку понесся обратно. Просто высунулся не из кормового люка, а из среднего, близ грот-мачты, на которую уж поднимался Дреккен. Сзади за портупею у него была просунута покалеченная капитаном красивая палочка. Дракин (с того вечера, впрочем, совсем переставший драться) склеил свой жезл липкой бумагой. Я слышал, как он рассказывал штурману, что стек этот с ним давно и служит ему талисманом. После я поглядел, что это за слово такое, в капитановой энциклопедии, и запомнил его. У меня ведь тоже был свой талисман, да не чета дреккеновскому.
Наши корабли вставали друг от друга в ста пятидесяти саженях, бортом к турецким судам и берегу. Вот достигла своей позиции и «Беллона».
— Отдать якоря! — приказал Иноземцов.
С носа и кормы раздался лязг — это разматывались якорные цепи, натягивались шпринги. Фрегат остановился, как вкопанный. От толчка я еле устоял на ногах.
Высунувшись из люка, я во все глаза смотрел на большой турецкий корабль, с которым нам предстояло сразиться. До него было меньше двух кабельтовых, и я отчетливо мог разглядеть канониров на верхней палубе, флаг с полумесяцем, а на квартердеке отдельно стоящего человека в красной шапке — ихнего капитана.
Турки вели по нам разрозненный огонь. Я понял это, когда увидел, что облачка дыма выскакивают не враз по всему борту, а как придется, без порядка. С такого небольшого расстояния, да по неподвижной мишени, в которую превратилась «Беллона», еще не отвечавшая на огонь, стрельба получалась меткая.
На меня сверху посыпались клочки парусины, потом труха от расщепленной реи. Треска я не слышал, его заглушала канонада.
Страшно, однако, не было. Слишком уж мне хотелось всё рассмотреть, ничего не упустить, а для этого приходилось вертеться: и вниз заглянуть (там открыли орудийные порты и высунули наружу стволы орудий), и на мостик посматривать, и на Дреккена. А еще я должен был не попасться на глаза Степанычу. Он со своей пожарной командой уже изготовился — стоял в десяти шагах от меня, близ насосной бочки, от которой шли две брезентовые кишки: одна повернута к юту, другая к баку.
Верхняя и нижняя батарея доложили о готовности.
Тогда старший офицер, вытянув стек в направлении турецкого фрегата, заорал:
— Батарейные! Первая наводка — сами! Целить в ватерлинию!
Это означало, что, пока с палуб ясно виден враг, комендоры должны наводить свои орудия сами. После задымления стрелять они будут вслепую, меняя угол прицельной рамки по команде.
Я зажал уши, чтоб не оглохнуть от грохота сорокачетырехфунтовок. Но залпа не последовало.
«Беллону» вдруг повело в сторону. Она стала поворачиваться вокруг невидимой оси и остановилась, лишь когда встала к противнику своею кормой. Это разрушало весь замысел. Вести бортовой огонь стало невозможно.
Не поняв, как такое могло произойти, я оглянулся на мостик.
— Кормовой шпринг перебит! — послышался спокойный голос, разве что выкрикивавший слова чуть быстрей обычного. — Господин Кисельников, вы знаете, что делать!
Теперь я понял, что лейтенант неспроста стоит у шлюпбалки, а за надстройкой, укрываясь от неприятельского огня, жмется кучка матросов. Очевидно, Платон Платонович в своих расчетах не упустил из виду и такую вероятность, как бы мала он ни была — что турецкое ядро угодит в якорный трос.
— Ребята, баркас спускать! — завопил Кисельников звонким молодым тенором. — Будем заводить верп!
Верп — это малый запасной якорь. Я понял, в чем состоит намерение Иноземцова: развернуть «Беллону» обратно на гребной тяге и закрепить в боевой позиции верпом.
Ничего другого, пожалуй, нам и не оставалось. Одними кормовыми пушками с турецким фрегатом и береговой артиллерией биться было нельзя.
Теперь ядра и бомбы просвистывали над палубой не поперек, а продольно — со стороны юта через шкафут и бак. Я увидел, как на оборванном канате слетел вниз обломок реи — словно маятник часов — и сшиб за борт помощника рулевого, который стоял всего в нескольких шагах за капитаном.
Человека подбросило, словно тряпичную куклу. Он не успел и крикнуть.
И опять я не испугался, хотя впервые увидел смерть в бою. Во-первых, случилось это на некотором удалении, а во-вторых, матрос был мне почти незнакомый, я даже не знал его имени.
Гораздо больше меня занимали действия Кисельникова — от них теперь зависела судьба «Беллоны».
Споро и слаженно его люди спустили на воду большую 24-весельную лодку и разместились в ней. Сверху уже сползал верп, и четверо баркасных, стоя на банках, тянули руки его принять.
Я перегнулся через борт, не замечая, что приговариваю: «Быстрей, быстрей!»
Близко от баркаса взметнулся столб воды, лодку качнуло. Один из стоящих не удержался, бухнулся в море, но тут же вынырнул и товарищи за руки через корму потащили его обратно.
Внезапно — я толком не рассмотрел, как это произошло — от матроса остались только руки, а сам он будто исчез в фонтане брыз и деревянного крошева. Ядро угодило прямо в заднюю часть баркаса.
Не знаю, сколько человек погибло, — убитые ведь ушли на дно, всплыли только уцелевшие. Я увидел, как машет рукой лейтенант, подавая на фрегат какие-то знаки. Его лицо было сердито, из окровавленной щеки торчала длинная щепка. Кисельников выдернул ее, отшвырнул.
Теперь я услышал, что он кричит:
— Давай полубаркас! Полубаркас!
— Полубаркас! Надо полубаркас спускать! — со всей мочи заорал я, повернувшись к мостику.
Вот теперь пускай Платон Платонович меня заметит — нестрашно. На кой мне сидеть в каюте, если я могу приносить пользу?
Однако капитан не нуждался в подсказках. С балок уже спускали полубаркас. Прямо на тросе повисли двое — Соловейко и еще кто-то: они помогут лейтенанту и остальным выжившим залезть в лодку.
Минута, другая — и гребцы уже были на своих местах.
Но случилась новая напасть. Верп зацепился лапой за рваный край пробоины в борту. Сколько сверху ни дергали цепь — якорь встал намертво. Снизу, из лодки, до него было никак не дотянуться.
Я забыл и про вражеские ядра, и про всё остальное. Увидел, как Платон Платонович сбегает с лесенки, — и внезапно сообразил, что нужно делать.
Быстро, быстро, пока не подоспел капитан, я пробежал прямо по фальшборту до якорного клюза. Взялся за цепь, повис на ней и пополз вниз. Вот он, верп. Я уселся на его холодную чугунную лапу, как на сук дерева. Под моей тяжестью якорь подался, оторвался от обшивки, начал спускаться.
— Молодец, юнга! — крикнул мне Кисельников, и я спрыгнул в руки матросов, а следом за мной подхватили и верп.
Я увидел наверху перегнувшегося через борт Иноземцова. Он смотрел на меня, покачивая головой, — будто удивлялся. Я оскалился во весь рот. А сидел бы я в каюте, ваше высокоблагородие, кому от того было бы лучше?
— И-и рраз! И-и рраз! И-и рраз! — командовал гребцам лейтенант. — Навались, ребята, навались!
Цепь натянулась. Верпуемая «Беллона» медленно разворачивалась.
С высоты раскатисто прокричал Дреккен:
— Батарейные! Прицел по ватерлинии! Огонь по моей команде!
Я поднимался по веревочному трапу, когда «Беллона» дала по противнику свой первый залп — с опозданием на четверть часа против заданного времени. Успел увидеть, что большинство ядер легли в воду, с небольшим недолетом. А затем всю палубу заволокло дымом — еще более густым, чем во время боя с пароходами, потому что теперь мы стояли на месте.
Первым, кто встретил меня на палубе, был Степаныч.
— Моряк! — сказал он и съездил меня по уху, несильно. — А это, чтоб не лез, куда не просят. Дуй в трюм!
Я от него улизнул, нырнув в едкое пороховое облако. Вокруг мало что было видно. Я увидел нашу корабельную живность: пес Ялик грозно лаял в амбразуру на турок; Смолка, обхватив лапками головенку, тряслась за канатной бухтой.
— Вмазали аль нет? — спросил комендор у товарища. Через узкий порт им было не видно, куда угодил выпущенный снаряд.
— Батарейные, слушай мою команду! — послышался с небес рык старшего офицера.
Сейчас повелителем боя был он, находившийся над областью задымления, единственный зрячий на ослепшем корабле. Я побежал на голос и скоро был уже под гротом.
— Первая, три пункта выше! — выкрикнул Дреккен. — Вторая, взять гандшпугами на деление левее, угол на два пункта вверх!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49