– Возможно, даже… больше двух, – совсем уж смущенно ответила Ева.
И тут же Полина заметила, что это немного смешное смущение сменяется в глазах ее сестры совсем другим, непонятным и тревожным чувством.
– Ты что, рыбка? – испуганно спросила она. – С ними что-нибудь… не так?..
– Не знаю. – Ева смотрела почему-то на стенку, туда, где висел Полинин летний пейзаж, «лужайка под микроскопом». – Кажется, все так, насколько это можно определить сейчас. Но это… слишком много, я понимаю, – с какой-то пугающей отчетливостью выговорила она.
– И что? – растерянно спросила Полина.
– И надо что-то решать. Сейчас еще не поздно. Можно рискнуть всеми и попытаться оставить одного, – коротко выговорила Ева и, как-то кривовато улыбнувшись, добавила: – Проредить, так это называется.
Полина молчала, не зная, что сказать. Вообще-то она прекрасно понимала, что надо было бы сделать. И если бы речь шла о ней самой… То есть, конечно, не о ней – ей бы и в голову не пришло убивать столько нервов и сил на всю эту пробирочную возню, – а о любой другой женщине, то она согласилась бы с тем, что говорила сестра. Но, глядя на Еву, Полина понимала: та только вслух произносит все эти правильные короткие фразы, а в глазах у нее совсем другое…
Поэтому, незаметно вздохнув, она сочла за благо покривить душой. Да тут, кстати, и вспомнилось, как папа когда-то объяснил Юре, почему не хочет, чтобы Ева знала правду о том, что он не родной ее отец: «Она у нас такая девочка, что ее душевное спокойствие дороже пустой правды».
Сто лет с тех пор прошло, а Ева у них все равно была «такая девочка», и ее душевное спокойствие было хрупким, трепетным и чрезвычайно уязвимым.
– Дело, конечно, хозяйское, – со всей возможной невозмутимостью пожала плечами Полина, – но, по-моему, ты, как обычно, многовато трагизма напускаешь. Да ты что, рыбка, – подмигнула она, – это же очень стильно! Купишь колясочку такую длинненькую, ленточек разноцветных понавертишь на одеяльца, сама красотка, муж молодой, детишки штабелями сложены и носами чмокают. Супер!
– Такой же супер, как я красотка. – Ева изо всех сил старалась казаться спокойной. – Ладно, дело не во мне.
– Дело, конечно, опять в Темке, – хмыкнула Полина. – Елки-палки, да сколько можно о нем переживать?! Он и правда взрослый уже, сам о себе подумает!
– Да как же он о себе подумает?! – Евино показное спокойствие исчезло мгновенно, как будто она стряхнула его с себя. – Как он о себе будет думать, когда ему на себя в этом случае вообще сил не останется? Ты же сама это понимаешь, Полина, ну зачем ты глупости говоришь! Чтобы меня успокоить? Как будто я не представляю, сколько памперсы стоят, сколько ползунки, сколько всякие баночки-скляночки! Он о фотоаппарате мечтает хорошем, я же знаю, хотя он мне не говорит, это и сейчас почти несбыточно, но сейчас все-таки… А если… Какой там фотоаппарат! Вместо фотоаппарата, вместо всего – длинная колясочка с ленточками, – с горечью произнесла она.
Полина поняла, что обмануть сестру ей не удалось. Да она и не очень надеялась, если честно. Евина необычность проявлялась еще и в том, что она видела жизнь насквозь, как рентгеном просвечивала; видела что-то такое, что было в жизни главным. Конечно, ее не провести было глупыми разговорами про стильные ленточки!
– Ева, поговори с Темкой, а? – отбросив задорный тон, просительно сказала Полина. – Его ведь дети, не от непорочного же, в самом деле, зачатия.
– Я и так знаю, что он скажет. – Евины светлые глаза полыхали таким пожаром, что казались темными. Полина никогда не видела ее такой и почувствовала, как от неожиданности и непонятности этого пожара у нее самой внутри начинается тревожная дрожь. – Что он взрослый и что он вполне в силах… Не надо мне было этого делать! – вдруг произнесла она таким совсем уж страшным тоном, что Полина поежилась. – Вот ты мне все время твердишь: думай о себе, думай о себе. Я подумала о себе – и что? Ах, хотела ребенка, ах, последний шанс! А для него этот мой последний шанс чем обернется?
«Чтобы я когда-нибудь… – мелькнуло в голове у Полины. – Любовь… Да пропади она пропадом, эта любовь!»
Она молчала, не зная, что сказать и надо ли что-нибудь говорить. Молчала и Ева.
Глава 5
Бабье лето в этом году выдалось такое позднее и долгое, что октябрь был похож на август.
«Вот тебе и любовь, – каждый день думала Полина, просыпаясь в соседней с Игорем комнате под крышей и глядя на голубой квадрат неба в окошке-люке. – Есть погода – есть любовь, не было б погоды – навряд ли и любовь была бы».
В обычную московскую осень, под проливными дождями, ей, конечно, не удалось бы осуществить «мозаический план» – так она насмешливо именовала свое нынешнее занятие. А в такую погоду, как сейчас, под почти не греющим золотым солнцем, под не летним, но теплым ветром она проводила в саду час за часом и не замечала, как летят эти счастливые часы.
Это происходило с нею впервые после Махры, и за это она без малейших колебаний пожертвовала бы любым своим прежним занятием.
Но, к счастью, и жертвовать ничем не пришлось. Полина просто перебралась в Игорев дом на Соколе, даже не пытаясь скрыть от себя, что сделала это в основном ради мозаики. Было, правда, еще и не в основном, но об этом она старалась не думать. Это было до идиотизма сентиментально, и думать об этом было совершенно ни к чему.
А думать о мозаике – это было очень даже к чему. Уже целый год, с тех пор как она бросила Строгановское, Полина не думала ни о чем, что рождалось у нее в душе и в голове, с таким трепетом и восторгом.
В каменном сарае, стоящем у повалившегося забора, она обнаружила оборудование целой мастерской. Когда Полина впервые разглядывала все эти кусачки, плоскогубцы, железные щетки и терки, большие и маленькие молотки, шпатели, кельмы, мастихины, вольфрамовые колеса и фаянсовые миски для растворов, ей казалось, что она попала в цех средневековых ремесленников.
Особенно молотки были хороши – их изогнутые головы заканчивались острыми клиньями, а рукоятки сами ложились в ладонь. Но и не только молотки – все было такое добротное, такое настоящее, что у Полины просто дух захватывало, когда она прикасалась ко всем этим восхитительным предметам.
А ведь были еще и бесчисленные керамические плитки, и разноцветные глазурованные плиточки, и куски мрамора, и крупные осколки гранитных глыб, и черно-серые пластины тусклого сланца, и самое прекрасное – радужные кусочки смальты. Смальта сияла, когда Полина выносила ее на улицу, и она даже специально выходила из сарая, держа кубики смальты на ладони и завороженно глядя на игру света и цвета в этих венецианских осколках. Были среди них и совсем драгоценные, золотые; они пожаром горели в лучах осеннего солнца.
Что смальта именно венецианская – точнее, сделанная по старинной, за сотни лет не претерпевшей никаких изменений венецианской технологии, – Полина узнала из книг о мозаике, которые, оказывается, во множестве имелись в обширной библиотеке Игоревых родителей. Правда, все книги были либо на итальянском, либо на английском языке. Но английский Полина худо-бедно вспомнила – ее память вообще легко и вовремя выталкивала на поверхность сознания все, что было необходимо. Для того чтобы разобраться в мозаичной технике, школьного английского оказалось достаточно, потому что книжки были щедро снабжены иллюстрациями. А итальянские слова о технике флорентийской мозаики она просто читала вслух, восхищаясь их гармоничностью и чувствуя, что так же гармонично то искусство, которое ими описывается.
Полина с каким-то плотоядным нетерпением поглядывала на каменный сарай, представляя, как он преобразится, когда она займется им вплотную. Ей казалось, что именно этого, как живая, хочет каждая стенка, каждая поверхность и неровность старого сарая.
«Скоро галлюцинировать начну, – усмехалась она, поймав себя на этих мыслях. – Миражи пойдут, феерии…»
Любитель феерий и миражей ни в чем ей не мешал. Полина вообще не совсем понимала, почему Игорь так уж хотел, чтобы она снова поселилась в его доме. Он явно не нуждался ни в ком для того, чтобы вести ту жизнь, которая его устраивала. Впрочем, ее это тоже вполне устраивало.
По утрам ни она, ни Игорь не завтракали. У него вообще нечасто просыпался аппетит, а Полине было не до еды. Едва открыв глаза, она уже думала только о том, застыл ли раствор, который она вчера нанесла на готовый мозаический фрагмент. Черт его знает, почему так взяло ее за душу это занятие!
Но вообще-то она догадывалась почему. Мозаика – это было ремесло, ремесло в чистом виде, живое, тяжелое. От него болели руки – все руки, от пальцев до плеч, – и в результате этого ремесла получалось что-то, что не могло бы получиться от произвольного и легкого движения карандаша или кисти. А главное, смысл этого ремесла – тот самый скрепляющий смысл, которого Полина давно не чувствовала во всех своих занятиях, – заключался в нем самом и не нуждался в пустых объяснениях.
Про обед она тоже, пожалуй, не вспоминала бы, если бы не просыпалась совесть.
«Надо же его все-таки кормить, – думала Полина. – Не будет же он одним милосердием Будды, или чем там, сыт».
И она шла в дом, ждала, пока на кухне разгорится и загудит старая газовая колонка, грела у ее огня застывшие в сарае ладони, потом торопливо резала помидоры, огурцы, лук, смешивала в большой фарфоровой миске – и ловила себя на том, что делает это теми же движениями, которыми только что перемешивала портландцемент и воду для мозаичного грунта. И смеялась потихоньку над миской с салатом, потому что ей было хорошо.
Видимо, благодаря возне с грунтом, опытным путем определяя, сколько надо воды, чтобы добиться нужной его густоты, Полина наконец сообразила, как наполнять кастрюлю, чтобы бульон имел мясной вкус, а не напоминал бы солоноватую воду. Мама не раз пыталась ей это объяснить, но Полина пропускала ее объяснения мимо ушей, потому что не считала тему существенной.
Правда, она и теперь ее таковой не считала, к тому же Игорь не ел мяса. Но варить бульон Полина все же научилась, как-то само собою, а о том, что фасоль, например, сварена в мясном бульоне, она Игорю просто не сообщала, ехидно полагая, что Будда не должен обращать внимания на такие мелочи жизни его поклонников.
Днем было тихо, но под ночным ветром к сетке-рабице, которую вызванные Полиной рабочие наконец натянули на месте сломанного забора, прилипли желтые и красные листья. Сетка была выкрашена в темный цвет, и поэтому казалось, что листья просто застыли в воздухе, как будто их держит неведомая сила.
Полина шмыгнула покрасневшим от холода носом и вышла наконец из сарая. Сегодня она очистила и отмыла от раствора мозаику, которую вчера выложила на небольшом круглом столике, найденном на чердаке. Она покрыла мозаикой весь этот столик, до последнего сантиметра, даже высокую круглую ножку, с которой пришлось возиться особенно долго, и это была первая ее работа, которая удалась по-настоящему. Все керамические кусочки – тессерае, так они назывались в итальянской книжке, – легли на свои места и пристали намертво, ни один не сполз вниз и не перекосился, хотя очень трудно было этого добиться на полукруглых поверхностях.
Но особенно хороша была столешница. У Полины даже дыхание перехватывало, когда она смотрела на ее тускловатый, как махринская трава, узор.
На столешнице был изображен тот самый луг, который она пыталась изобразить на оргалите прошлым летом. Полина была уверена, что на оргалите у нее ничего не получилось – оказалось слишком похоже на обычную траву и обычные цветы, и не зря Дашка издевалась над «натурой натуратой». А теперь из этих загадочных кусочков зеленоватого мрамора, и оплавленного стекла, и случайно разбитой синей чашки все получилось именно так, как она хотела тогда.
Беспричинное счастье того лета словно догнало ее, обернувшись мозаикой.
Несмотря на полулетнее солнце, сумерки все-таки были октябрьские, ранние и густые. Дом почти не был виден за высокими деревьями сада, горело только одно окно в мансарде. Полина терпеть не могла темноты и тусклого света, особенно в большом доме, и всегда зажигала все люстры, торшеры и бра, как только переступала порог. А Игорю было все равно. Когда он медитировал, то мог вообще сидеть в темноте, а когда работал, ему хватало настольной лампы, включенной рядом с компьютером.
Сейчас он не работал, но и не медитировал, а просто читал, сидя посреди комнаты на небольшом тибетском ковре. Этот темно-синий шерстяной ковер был в самом деле тибетский, его привезли из Непала Игоревы родители, и Полине нравилось рассматривать загадочные рисунки, расположенные в его углах.
«Оле Нидал. «Каким все является на самом деле», – прищурившись, прочитала она на обложке книги, лежащей у Игоря на ладонях.
– Ну, и каким? – поинтересовалась Полина.
Можно было, правда, поздороваться, потому что утром они не виделись: Игорь еще спал, когда Полина, вопреки своему обыкновению поздно вставать, уже улизнула в сарай. Но он вон даже глаз не поднимает, с чего же она должна его приветствовать?
– Ты о чем? – спросил Игорь, по-прежнему глядя в книгу.
– О том, каким все является, – улыбнулась Полина. – Вот именно все и вот именно на самом деле. Это на какой странице уже понятно, на двадцать седьмой? – Она подошла к Игорю и, остановившись у него за спиной, вслух прочитала: – «Если мы попытаемся нести с собой все эти верстовые столбы развития, то вскоре у нас будут руки как у гориллы, и мы слишком сильно нагрузим себя концепциями для того, чтобы достичь свободного от всех усилий состояния ума». Видишь, чего буддисты пишут? – хихикнула она. – Не грузись концепциями! А ты грузишься, вот и будешь как горилла. Нет, это я буду как горилла, – потягиваясь так, что захрустели косточки, проговорила она. – Руки так уж точно, от кусачек-то. – И похвасталась: – Знаешь, как я уже плитку надкусывать научилась? С точностью до миллиметра!
Игорь на ее хвастливый тон никак не отреагировал, но Полина не обиделась. Она, как и прежде, не понимала того спокойного, рассеянного безразличия, с которым он относился к любой ее работе.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8