Уже входя в дверь, еще раз увидел Сеня: в синих, неуверенных сумерках
двора длинная фигура Дудина, согнутая так, словно собирался прыгнуть к
небесам. Дудин стоял так посреди двора и кашлял, весь сосредоточившись
на чем-то, невидимом для Сени. Кашель Ермолая Дудина походил на ночной
лай большой дворовой собаки.

V. Именины Зосима Быхалова.

Апрель был, - месяц буйных ручьев, первых цветений, веселый месяц,
вскормленный снегами и солнцем. Но городская земля, загнанная под ка-
мень, напрасно силилась набухать зеленью. И некому было, кроме черного-
ловых грачей да великопостных колоколов, кричать о том, что нежная и
робкая приходит в город весна.
Зосим Васильич, именинник, видел, возвращаясь от заутрени: на древних
кремлевских стенах прозеленели ползучие мхи, а снег в углах протаял
дырьями, а лед на реке набух и посинел, готовясь уползать от возрастаю-
щей теплыни... Скоро-скоро, не сегодня-завтра, вскроются реки по всей
стране, и солнце взметнется в голубые высоты лета, дни удлинятся, подо-
рожает картофь.
Сделало Зарядье Быхалова человеком неколеблемых смыслов, - в вещь
глядел сурово, скукой и тоскою не болел, не удивлялся ничему. Но тут
захватило ноги предательской слабостью, сжалось сердце непривычно широко
и мучительно, загудело в ушах. - Закружила Зосима Васильича весна.
День мокрый стоял. Ветер брызгался влагой с реки. Воздух гудел многи-
ми тысячами убыстренных дыханий. Но разгадал Зосим Васильич, что тревож-
на звонкость ветра, поющего в столбах, голых деревьях, флюгерах, как не-
надежна и всякая радость.
"Текут весны, проходят человеческие годы, садится пыль на людей. И
пройдет еще тысяча весен, стремительных и нежных. Травки снова заспешат
к солнцу, и знойким ветром обсушится первый смолистый листок. Останется
от тебя, Зосим Быхалов, единая косточка. Будет ей и сыро и скучно и хо-
лодно в талой земле лежать. И если тысячная случится бурной, - яблони в
феврале процветут, а льды полопаются с новогодья, - разроет буреподобный
ветр землю до самой кости и спросит ветр: - "Чем ты, кость, прославлена?
лежишь - не радуешься". И кость ему не ответит. Сиротливо будет останку
твоему, Зосим Быхалов, в ту последнюю, тысячную"...
Всякое положение принимал со строгой рассудительностью Быхалов, печа-
лясь мало. А тут заболело под сердцем и захотелось зыкнуть, как на Пашку
в лавке: остановись, весна! Но не останавливалась. Все вокруг спешило
заполнять назначенные сроки.
Как будто утро было, но уже таилась в нем ночь. Остеклело небо, злил-
ся ветер, текла весна. Два ломовых, полубыки, били загнанную лошадь,
напрягаясь докрасна, крича. Сани пристыли крепко к обнаженному камню.
Коротконогий дворник, увенчанный медной бляхой, торопливо сколачивал с
тротуара мягкий ледок, помогал весне спешить. Женщина, спотыкаясь, тащи-
ла санки с узлами шитья, - зарядская швея. Ее лицо огрубело и ожелтело
оттого лишь, что проспешила всю жизнь. Били часы на башне, вызванивался
трамвай на углу, ехали гурьбой извозчики, обнюхивались собаки.
У часовенки тощий бродяга с вербочками четверть часа уговаривал Мат-
рену Симанну, Секретовскую приживалку:
- Убеждаю вас, тетенька, как истинный христьянин... за неделю еще бо-
ле запушатся! Овечки, чистые овечки станут... - голос у него был сиплый
и злой.
- Не-ет, - покачивалась в толстой шали на ветру старуха. - Мы за пя-
так-то горбатимся-горбатимся... Скинь, скинь, касатик, для старушки. Я у
тебя зато два пучка возьму...
- Так ведь тут дров одних на гривенник, грымза чортова, - кричал пус-
тым гулким брюхом парень, замахиваясь всей охапкой товара.
Зосим Васильич шел мимо с омерзением. Придя домой - щелкнул Сеньку за
недочищенный сапог, а дворника, пришедшего поздравить, выругал от всей
полноты разгневанного сердца. На покупателя кричал.
Торговали в тот день до двенадцати, как в праздники, но только к зак-
рытию набежал народ. Быхалов, несмотря на недомоганье, выпрямленный и
торжественный, в чистом фартуке, тужился морщинистой шеей, щелкая на
счетах, пробуя о мраморный осколок добротность приходящего серебра. Ка-
расьев возился с сахаром и так успевал, как будто был четверорукий. Сеня
размашисто работал хлебным ножом, когда дверь в лавку отворилась и вошел
еще один.
Вошедший был человек не старый, но как бы изглоданный жестокой бо-
лезнью. Обтрепанное осеннее пальтецо, без пуговиц, с торчащей кое-где
ватой, осело и приняло форму длинного худого тела: особенно остро выде-
лялись плечи и карманы, набитые чем-то сверх меры. В левой руке гостя
повис тощий белый узелок.
- Чего прикажете? - сухо спросил Быхалов, с крякотом нагибаясь под-
нять упавшую монету.
- Это я, папаша... - тихо сказало подобие человека голосом неуверен-
ным и ждущим. - Сегодня, в половине одиннадцатого выпустили...
- В комнаты ступай. Сосчитаемся потом, - рывком бросил Быхалов и ог-
лянулся, соображая, много ли понято чужими из того, что произошло.
Как сквозь строй проходил через лавку Быхаловский сын, сутулясь и за-
пинаясь. Он еще не прошел совсем, зацепившись полой за лопнувший обруч
бочки, когда услышал позади себя вопрос. Старик с опухшими глазами и в
картузе, похожем на гнездо, спрашивал у Карасьева:
- Сынок, што ль, Зосиму-т Васильичу?..
- Не сынок, а сынишше цельное, - поиграл статными плечами Карасьев. -
Кончил курс своей науки... - он не договорил, остановленный злым хозяйс-
ким взглядом.
- Запирай, - кричит Быхалов.
Сеня гремит полдюжиной замков, бежит, пробует рукой и глазом, хорошо
ли повисли на ставнях. Не успел Зосим Васильич поддевку снять, Карасьев,
румяный соблазнитель, долу потупляя круглое играющее око, говорит ярос-
лавским напевом:
- Кушать подано, Зосим Васильич. Прикажите начинать...
- Не вертись ты, сатана, - шутливо огрызается хозяин. Приход сына и
смутные надежды на какую-то решительную перемену в нем делают свое дело.
- Успеешь баб своих полапать. Ишь, хохол-то зачесал!
- Для красоты-изящества, - отшаркивается Карасьев, поплевывая на ла-
дошку и приглаживая поразительной кривизны кок на лбу. - Это мы, Зосим
Васильич, чтоб девушки любили...
- Видал я девок твоих, - ворчит Быхалов, - худящие да мазаные. И не
разберешь: живой человек, аль труп. Выбрал, нечего сказать.
- Это ничего-с, - вертит плечом, в меру обижаясь, Карасьев. - Я и
труп могу полюбить. Любовь изнутри идет. Человек не может знать, куда
его сердце прилипнет. Труп - это еще пустячки...
- Балда! - объявляет ему Быхалов, покачивая головой, к вящшему Ка-
расьевскому удовольствию, и садится к столу. На нем замасленный пиджак,
одетый поверх снежно-белой рубашки. Он все еще улыбается: в Карасьеве не
без удовольствия узнает он молодого себя. - Петр, есть иди!..
Притихший, с опущенными глазами выходит из соседней каморки Петр и
садится на краешек табуретки.
- Лоб-то разучился крестить?.. - зорко кося на сына, ворчит отец. -
Запрещают, что ль, у вас в тюрьме там?
Петр молчит, как не слышит. Карасьев с показным усердием машет себя
истовым крестом.
- Ты, Петруша, не сердись... - кашляя, говорит отец. - Сам знаешь, за
стойкой все стою... тридцать восемь лет стою. К минуетам вашим не приу-
чен!
Петр тихо:
- Не надо, папаша. Устал я...
Миска постных щей быстро пустеет. Карасьев жадно набивает рот. Румя-
ные его щеки дуются тугими барабанами. Сеня ест робко, Петр совсем не
ест.
- Пашка где? - спрашивает Быхалов, так повышая голос, что Сеня уронил
ложку. - Пошел вон из-за стола, если сидеть за столом не умеешь, - резко
приказывает Быхалов. - Иван, Пашку ты услал? Простужен он, напрасно ты
его... Еще свалится где.
- Я его... - давится Карасьев и, не дожевав, с видимым отчаянием гло-
тает непрожеванный кусок, - ...его с утра за уксусной кислотой направил.
Очень нужда-с...
На столе пшенная каша, обильно политая маслом. Карасьев ныряет ложкой
в кашу, но останавливается на полпути ко рту, пуча глаза на хозяина.
- Ешь, ешь, - смеется Быхалов. Петру: - а ты почему не ешь? Аль тебе
отцовская соль солоней острожной? - сухой, горький смешок.
- У меня катарр, мне нельзя, - тихо говорит Петр.
- Ката-ар?.. Хрбж... - фыркает в колени Карасьев, подобострастно взи-
рая на хозяина.
- Эй, холуй! - зло одергивает Быхалов. - Губой-то по полу возишь, аль
наняли?
Все молчат. Глаза Петра темнеют, как окна в сумерки. Сеня стоит поо-
даль, грустно глядя, как Карасьев дожирает кашу.
...Сеня моет посуду на подоконнике, широком в ширину стены. Обманная
весна чертит окно тонкими царапинками мороза. И летом быстро темнеет у
Быхалова, а зимами и совсем не бывает дня.
- Ну... рассказывай, - вздыхает Быхалов. - Мне-то про себя рассказы-
вать нечего... Вот мать без тебя скувыркнулась. Ты б ей хоть письмецо
написал из тюрьмы-то, она тебя жалела.
- Я знаю, - неясно вторит Петр.
- То-то, знаешь. Плохо небось в тюрьме-то?
- Да как сказать?.. Неважно. Измотался весь, - глухо говорит Петр. -
В последние дни на рассветах все людей у нас увозили. - Сеня прислушива-
ется и осторожней плещет кипятком. - Часов около трех придут... - одно-
образно тянет Петр, - ...уводят. А он и крикнет на всю тюрьму: прощай,
товарищи! Тут уж и начинается. Окна бьют, двери колотят... У нас, в Та-
ганке, тюрьма очень гулкая...
- Что ж, на выпуск, значит, увозили? - ворчливо спрашивает Быха-
лов-отец, соскабливая ногтем тонкую корочку обеденной грязи со стола.
- Не на выпуск, папаша, а на повешенье, - спокойно говорит Петр и по-
вертывает голову к окну.
Сенино лицо строго и бледно, сразу осунулось. Проскакивает воспоми-
нанье: там, в деревне, в Бабашихином лесу, молодые ребята суку вешали.
Она долго царапала лапами воздух, вся подгибаясь вверх. Сеня стоял тогда
в стороне от общего веселья и лицом повторял все ее напрасные движенья.
- У нас вот тоже собаку вешали... - робко начинает он, глотая
обильную слюну.
- Хватит!! - Быхалов ударяет ладонью по столу, весь красный. - Эти
побаски ты у меня в квартире оставь. Тут тебе хвастаться нечем! Ты мать
свою съел и меня съесть хочешь? А я не дамся... не дамся, братец!
- Да ведь я и не хвастаюсь, - уныло усмехается Петр, в какой-то
страшной судороге разглаживая себе лицо. - Чем тут хвастаться?.. Разве
только тем, что двух моих... лучших... тово, нет больше.
- Сенька, заваривай чай! - Быхалов.
Заваривают густо. Шуршит в Петровых руках бумажка развертываемой ка-
рамельки. Маятник стучит. За окном какой-то шум. Отпирает Сеня. В раск-
рытую дверь городовик проталкивает Пашку багровой ладонью в плечо. Паш-
кино лицо неподвижно и серо, но он особенно тяжко приседает на хромую
ногу. Руки свои, перебинтованные в ладонях, тяжелые и белые, прячет Паш-
ка за спиной.
- Паша, что с тобой?.. - испуганным полушопотом спрашивает Сеня.
- Руки обморозил вот... - отвечает холодно Пашка.
- Малец врет! - четко возглашает городовик. Часто вскидывая руку к
овчинной тулье, он докладывает. - Вез малец две бутыли уксусной кислоты,
вез и вез, под горку. А тут подвернулись похороны. Загляделся. Сани оп-
рокинулись на тумбу. Упал и сам он, руками в разбитое стекло. И так ис-
пугался малец ваш, что хозяйское добро погибнет, - докладывал подробно
городовик и, свидетельствуя степень мальцова испуга, ставил перстом точ-
ку на стриженную голову Пашки, - ...что прямо вот порезанными руками,
без варежек, как был, сунулся в уксусную лужу. Перелить, вишь, хотел
хоть горстку в отбитое днище - осклабился поощрительно городовик... - И
только, как увидел кровь на руках, тут и закричал. Известно, нельзя че-
ловеку собственную кровь видать. Чужую - ничего, а свою - утруднительно,
- так докончил городовик, поискал - куда отплюнуться, не нашел, на пол
не решился и проглотил.
Хозяин медленно пошел к Пашке, не сводя взгляда с его рогообразного
вихра. Пашка щурился и пятился к стене. На полпути Быхалов остановился.
- Спать иди, - броском сказал он. Губы его были презрительно поджаты.
Потом Зосим Васильич снял пиджак и полез на свою высокую кровать. Он
вытянулся, наморщил лоб и вздохнул. И в будни не уставал так Зосим Ва-
сильич.

VI. Пашка Рахлеев уходит в жизнь.

Быхаловские окна не раскрывались ни разу за все тридцать восемь лет.
А как украли шубу у покойницы, вделал в окна железные плетенки Быхалов.
Сквозь них и тончайшей солнечной струйке было не пробраться, вору же ни
во век.
За таким надежным укрытием от солнечных ветерков, обитали в плесенном
кругу Быхаловских стен многообразные запахи: каждому своя щель, свой
час. Запахи - плотные, медленные, как откормленные зарядские коты, -
старые жильцы, живут семейственно, не утесняя друг друга. Утрами струит-
ся по полу душный запашок сопревающего картофля, и острым холодком пере-
бегает дорогу к носу керосин. Обеденного пришельца обдаст сверх того го-
рячим дыханием кислого ржаного хлеба. А досидит пришлец до вечера, по-
ласкает его внезапный и непонятный аромат: как бы женская толстая голая
рука просунется незримо к носу и погладит нос. Это из-под кровати, - це-
лая кипа там цветных дешевых мыл. И между ними, четырьмя, ворочается
главный хозяин - гниловатый привкус мокрой соли и отсыревших, крашеных
масляной зеленью стен.
Огромная печь разгородила надвое темную Быхаловскую щель. В правой
половине притулилась приножьем к печке, спрятана за ситцевой занавеской
хозяйская кровать. У стены стол, над столом поясной Никола. Сумрачно
смотрит он из-за обсиженного мухами стекла на чадную перед собой лампа-
ду. Тридцать восемь лет назад и моложе и веселей был, всякому своя ста-
рость; тогда не обманывали еще угодников керосиновыми смесями. А за кио-
том торчит высохшая вербочка. Облетели барашки, и уже не весенняя бла-
гостынька с веселой, шустрой речки, а розга-розгой, недоумков стегать.
Правая половина - молодцовская. В сыром углу, у выхода в лавку сбиты
из старых ящиков коечки для Савельевых ребят.
1 2 3 4 5 6 7 8