"ангел!" Удивительно, что я раньше этого не
заметил. Назовем это правило К_о_с_м_и_ч_е_с_к_и_м З_а_к_о_н_о_м
Т_р_у_р_л_я: всякий разум творит себе а_б_с_о_л_ю_т_н_ы_й и_д_е_а_л,
исходя из несовершенства собственной конструкции. Надо где-нибудь это
записать на тот случай, если когда-нибудь займусь созданием основ
философии. А сейчас надо браться за конструирование. Начнем с закладывания
добра - но только что это такое? Его безусловно нет там, где никого нет.
Водопад для скалы - ни добро и ни зло, так же как и землетрясение для
озера. Поэтому создадим к_о_г_о_-_н_и_б_у_д_ь. Но вот вопрос - будет ли
ему хорошо? Ведь откуда мы узнаем, что кому-то хорошо? Предположим, что я
вижу, как кто-то Клапауциусу делает зло. И что же? Одна половина души
огорчится, а другая - обрадуется, не так ли? Это как-то очень запутанно.
Возможно, кому-то хорошо по сравнению с соседом, но он ничего о
соседе не знает, и поэтому своего счастья не чувствует. Следует, значит,
создать существ, имеющих перед глазами себе подобных, в муках живущих.
Были бы они достаточно удовлетворены сами этим контрастом? Быть может, но
все-таки как-то это гадко. А значит, нужен здесь дроссель или
трансформатор.
Закатал он тогда рукава и за три дня построил С_о_з_е_р_ц_а_т_е_л_ь
Б_ы_т_и_я_ С_ч_а_с_т_л_и_в_ы_й, машину, которая сознанием, в катодах ее
горящем, с каждой постигнутой ею вещью соединялось, и не было на свете
ничего, что не доставляло бы ей утехи. Уселся перед ней Трурль, чтобы
проверить, то ли у него вышло. Присев на трех металлических ногах, водил
созерцатель вокруг телескопическими глазами, а когда падал его взгляд на
доску заборную, на камень или старый башмак, то безмерно он восторгался,
так что даже тихонько постанывал от великой радости, его распиравшей.
Когда же солнце зашло, и заря на небе заалела, то даже присел он от
восхищения.
- Клапауциус, разумеется, скажет, что сами стоны и приседания ни о
чем еще не говорят, - сказал Трурль, все еще не удовлетворенный. - Он
потребует доказательств.
Встроил он тогда созерцателю в брюхо измерительный прибор с золоченой
стрелкой, который отградуировал в единицах счастливости, названных им
гедонами, или, сокращенно, гедами. За один гед принял он то количество
экстаза, которое получишь, если пробежишь четыре мили в ботинке с торчащим
гвоздем, а потом гвоздь выпадет. Помножил путь на время, поделил на
остроту гвоздя, вынес за скобки коэффициент жесткости пятки, и таким
образом перевел счастье в систему "СГС". Этим он немного себя утешил.
Уставившись на залитый маслом рабочий фартук Трурля, суетившегося перед
прибором, созерцатель, в зависимости от угла и полной освещенности,
показывал от 11.8 до 18.9 гедов на пятно, заплатку и секунду. Успокоился
конструктор. Вычислил он заодно, что один килогед - это столько, сколько
старцы чувствовали, за Сусанной в купели подглядывая, что мегагед - это
радость смертника, перед самой виселицей помилованного. Тогда, увидев, что
все удается точно вычислить, послал одного самого плохонького
лабораторного робота за Клапауциусом.
Когда тот пришел, сказал ему Трурль:
- Смотри и учись.
Обошел Клапауциус машину кругом. Та сразу же большие свои
телеобъективы на него направила, присела и пару раз простонала. Удивился
конструктор этим глухим звукам, но виду не подал и спросил только:
- Что это?
- Счастливое существо, - сказал Трурль, - а называется
С_о_з_е_р_ц_а_т_е_л_ь Б_ы_т_и_я С_ч_а_с_т_л_и_в_ы_й, сокращенно же -
Собысчас.
- И что же делает этот Собысчас?
Трурль почувствовал в этих словах иронию, однако мимо ушей ее
пропустил.
- Активным способом непрерывно познает! - объяснил он. - И не просто
познает, замечая, а делает это интенсивно, сосредоточенно и трудолюбиво, а
то, что он познает, у него невыразимую радость вызывает. И радость эта, по
его анодам и катодам разлившись, дает ему высокое блаженство, признаками
которого как раз и явились звуки, которые ты слышал, когда обозревал он
твою довольно невзрачную наружность.
- Значит, эта машина извлекает активное наслаждение из сущности
самого познания?
- Именно так! - сказал Трурль немного потише, ибо не был уже так
уверен в себе, как за мгновение до этого.
- А это, конечно, фелицитометр, отградуированный в единицах
наслаждения существованием? - указал Клапауциус на шкалу с золоченой
стрелкой.
- Именно так...
И начал тут Клапауциус разные вещи Собысчасу показывать, внимательно
следя за отклонением стрелки. Трурль, успокоившись, объяснил ему теорию
гедов, или теоретическую фелицитометрию. Слово за словом, вопрос за
вопросом - бежала беседа, но вдруг спросил Клапауциус:
- Скажи-ка, сколько гедов содержится в том, что тот, кого триста
часов били, в свою очередь лоб тому, кто его бил, расшиб?
- А, так это очень просто! - обрадовался Трурль, и сел было за
вычисления, но услышал громкий смех своего приятеля. Разозлился он и
вскочил, Клапауциус же, все еще смеясь, сказал:
- Ведь ты же сказал, что за исходный принцип принял добро, дорогой
мой? Ну что ж, эталон ты выбрал подходящий. Продолжай в том же духе, и все
пойдет отлично. А пока прощай.
И ушел, оставив совершенно убитого Трурля.
- А, черт меня подери, - стонал конструктор, а стоны его перемежались
с восторженными постанываниями Собысчаса, которые так его разозлили, что
запихнул он машину в чулан, закидал ее старым хламом и закрыл на замок.
Сел он потом за пустой стол и так себе сказал:
- Перепутать эстетический восторг с добром - ну и осел же я! Да и
вообще, есть ли у Собысчаса разум? Надо с самого начала подойти к вопросу
иначе, с самого атомного уровня. Счастье - конечно, радость - без
сомнения, но не за чужой счет! Не из зла следующее! Вот так! Но что такое
зло? Вижу я, что до сих пор в своей конструкторской деятельности преступно
теорией пренебрегал.
Восемь дней не отдыхал конструктор, не спал, не выходил на улицу, а
только изучал книги безмерно ученые, о добре и зле рассуждающие.
Оказалось, большинство мудрецов сходится на том что самая важная вещь -
это взаимопомощь и взаимная благожелательность. То у другое должны друг
другу разумные существа в любом случае оказывать. Правда, именно под этим
лозунгом и огнем жгли, и жидким оловом поили, и четвертовали, и на кол
сажали, и кости ломали, а в самые ответственные исторические моменты даже
шестерками лошадей разрывали. Для духа же, как и для тела, в форме
разноообразных пыток друг другу доброжелательность выказывали.
- Предположим, - сказал себе Трурль, - что совесть пробуждалась бы не
в самих злодеях, а, напротив, в близких людях, их окружающих. Что бы из
этого вышло? Да нет, это не пойдет: ведь тогда бы ближнего моего угрызения
мучили, а я бы еще легче мог в грехах погрязнуть. Может, встроить в
обычную совесть умножитель угрызений, чтобы каждое новое зло в тысячу раз
больше, чем предыдущее, мучило? Но тогда каждый из простого любопытства
что-нибудь злое сотворит, чтобы проверить, вправду ли новые угрызения
такими дьявольски сильными будут - и до конца дней совесть будет его
мучить... Можно было бы сделать совесть с обратной связью и блокировкой
стирания... Нет! Это не годится, потому что кто же будет эту блокировку
отключать? А если приладить трансмиссию - один чувствует за всех, все - за
одного? Но ведь это уже было - именно так действовал альтруизин... Тогда
можно так: у каждого в туловище вмонтирован маленький детонатор с
приемником, и если ему, за его злые и подлые дела, зла не менее десяти
ближних пожелают, их желания на гетеродинном входе суммируются и тот, кому
они адресованы, на воздух взлетает. Да неужели тогда каждый как чумы не
избегал бы зла? Конечно избегал бы, да еще как! Однако... Что это за
счастливая жизнь - с миной замедленного действия в области желудка? К тому
же возникали бы тайные заговоры против людей: получилось бы, что
достаточно десяти негодяям невиновного невзлюбить и он - на кусочки...
Тоже не годится. Что же это такое! Мне, галактики, как шкафы, двигавшему,
не решить, казалось бы, простой инженерной проблемы?! Допустим, что в
неком обществе каждый упитан, румян и весел, с утра до вечера поет,
подпрыгивает и хохочет от того, что другим добро делает, да при этом весь
пылает от энтузиазма, а если спросить его, то в голос кричит, что просто
ужасно рад существованию - и своему, и окружающих... Достаточно ли
счастливым было бы такое общество? Ведь там никто никому зла сделать не
может! А почему не может? Потому что не хочет! А почему не хочет? Потому
что это ему ничего не даст. Вот и решение! Не это ли гениальный в своей
простоте план для массового производства счастья?! Не в такой ли жизни все
счастьем переполнены будут?! Посмотрим, что тогда скажет этот
циник-мизантроп, этот скептический агностик, Клапауциус - уж тогда-то ему
не до насмешек и издевательств будет! Пусть-ка попробует придраться! Ведь
если каждый будет стараться ближнему все лучше и лучше делать, да так, что
лучше уж и нельзя... Гм, а не замучаются ли они, не выбьются ли из сил, не
выдохнутся ли быстро под градом и лавиной этих добрых дел? Ладно,
вмонтируем маленькие редукторы, или какие-нибудь дроссели, счастьеупорные
перегородки, экраны, изоляцию... Сейчас, только не надо спешить, чтобы
опять что-нибудь не проморгать. Итак: примо - веселые, секундо -
упитанные, терцо - подпрыгивающие, кварто - румяные, квинто -
удовлетворенные, сексто - участливые... Хватит, можно начинать.
До обеда поспал он немножко, так как сильно утомили его эти
размышления, а потом, решительный и бодрый, встал, чертежи начертил, ленты
программные наперфорировал, алгоритмы рассчитал, и, наконец, сотворил
счастливое общество из девятисот персон. Чтобы господствовало в нем
равенство, сделал всех совершенно одинаковыми. Дабы из-за еды и питья не
ссорились, сделал так, что не пили они и не ели, а холодный атомный огонек
служил им источником энергии. Уселся он потом на завалинку и до захода
солнца смотрел как они прыжками и криками свою радость выражают, как добро
творят, друг друга по голове гладят, камни друг перед другом с дороги
убирают, какие они крепкие, бодрые, веселые, как задорно и беспечно жизнь
их бежит. Если кто ногу вывихнет - аж черно становилось от сбежавшихся, и
не от любопытства, а из-за могучей потребности участие оказать. От избытка
сочувствия одному из них даже ногу оторвали, вместо того, чтобы вправить,
но подрегулировал он им редукторы и реостаты, а потом позвал Клапауциуса.
Присмотрелся тот к их радостной беготне, выслушал объяснения с довольно
кислой миной и спросил:
- А опечалиться они могут?
- Что за глупый вопрос. Разумеется, нет, - ответил Трурль.
- Значит, потому они все время скачут и во весь голос вопят, потому
такие румяные и добрые, что им хорошо?
- Именно!
А так как Клапауциус не просто на похвалы поскупился, а вообще ничего
не похвалил, то добавил Трурль сердито:
- Быть может, зрелище это монотонно и менее живописно, чем батальные
сцены, но моей задачей было осчастливить, а не кому-то там спектакль
устроить!
- Если они делают то, что делают, потому что делать это обязаны,
приятель мой, - отозвался Клапауциус, - то в них ровно столько же добра,
сколько в трамвае, который потому тебя не не переедет, если ты на тротуаре
стоишь, что ему с рельсов не сойти. Не тот, Трурль, счастье творения добра
познает, кто должен других неустанно по голове гладить, от восторга вопить
да камни с дороги убирать, а тот лишь, кто может и печалиться, и рыдать, и
камнем другому голову размозжить, но по доброй воле и сердечной охоте
этого не делает! Ты же создал пародию на высшие идеалы, которые удалось
тебе изрядно опошлить!
- Что ты такое говоришь?! Они же, все таки, разумные существа, -
пробормотал обескураженный Трурль.
- Да? - спросил Клапауциус. - Сейчас посмотрим.
С этими словами подошел он к Трурлевым творениям, первому, кто ему
попался, дал с размаху в лоб и спросил
- Счастлив ли ты?
- Безумно! - ответил тот, схватившись за голову, на которой вскочила
шишка.
- А теперь? - спросил Клапауциус, и так ему врезал, что тот вверх
тормашками полетел. Еще не успел бедняга встать, еще песок выплевывал, а
уже кричал:
- Счастлив я! Хорошо мне жить!
- Вот так, - сказал коротко Клапауциус онемевшему Трурлю и ушел.
Огорчился Трурль невыразимо. Свел он одного за другим своих
счастливцев в лабораторию и разобрал их там до последнего винтика, а они
не только этому не сопротивлялись, но ему, как могли, помогали, ключи и
клещи подавали, или даже молотком себя по черепу били, если его крышка
слишком плотно была насажена и сниматься не хотела. Сложил он детали
обратно в ящики и на полки, сорвал с досок чертежи, порвал их на куски,
уселся за стол, под философско-этическими трудами прогнувшийся и глухо
простонал:
- Хорошенькая история! Ну и опозорил же меня этот мерзавец, этот
разбойник, мой так называемый приятель!
Вынул он из шкафа модель пермутатора - прибора, который всякую
информацию в аспекте взаимопомощи и всеобщей благожелательности
перерабатывал, положил его на наковальню и разбил на куски, но не стало
ему от этого легче. Поразмыслил он, повздыхал и взялся за воплощение
другого замысла. На этот раз вышло из под его рук общество немалое - три
тысячи рослых парней, которые тут же выбрали себе руководителей тайным и
равным голосованием, а затем занялись разнообразными делами - кто дома
строил и изгороди ставил, кто законы природы открывал, а кто играл и
забавлялся.
1 2 3 4 5 6 7 8