- спросил Петр, понимая, что вопрос глупый.
– У нас всюду фронт. Не только на передовой, - жестко сказал Боровский. - Мы чекисты! Знаешь, что такое чекисты?
– Так точно.
– Так что не думай, что тебя в санаторий отозвали. Обедал?
– Никак нет.
– Идем.
Петр вышел из штаба вслед за подполковником. Тот шагал быстро, приходилось приноравливаться к его размашистому шагу. Подошли к кухне.
– Кожин, обедать, - бросил на ходу Боровский и снял фуражку. - Садись, Лужин. Кожин у нас большой мастер по гречневой каше со свининой.
– Сегодня пшенная, товарищ подполковник, - сказал Кожин, ставя на стол две тарелки пшенной каши с мясной подливкой. - Приятного аппетита.
– Спасибо.
Ели молча. Каша действительно оказалась вкусной. Потом Боровский сказал:
– Отступая, фашисты оставляют в нашем тылу небольшие группы для разведки, для диверсий. - Он словно бы рассуждал сам с собой, но Петр понимал, что все это говорится для него, и слушал внимательно. - Мне нужен человек боевой и со знанием языка. Разве лучше тебя найду? И знакомые мы старые, - Боровский усмехнулся. - И орден у тебя боевой. И медаль "За отвагу". Вопросы есть?
– Никак нет.
– Тогда бери автомат, пару дисков, каску. Через полчаса двинемся.
– А… - Петру очень хотелось спросить Боровского об отце, но в последний момент проглотил слова, готовые сорваться.
Боровский смотрел на него выжидающе.
– А… плащ-палатку брать, товарищ подполковник?
– Возьми. Ночи прохладные, и дождь возможен.

5
Корпус генерал-лейтенанта Зайцева, взломав оборону противника, погнал его перед собой. Немцы пытались цепляться за маленькие городки и поселки, свернуть в предгорья, ждали подкреплений. Знали, что к ним на помощь идут танки и самоходки, направляются стрелковые дивизии. Но дивизии не доходили. Они натыкались на взорванные мосты, на завалы в ущельях; их щипали и рассеивали партизанские отряды. А Красная Армия надвигалась неумолимо, неся свободу словакам и чехам.
Десять суток с подполковником Боровским казались Петру сплошным недосмотренным сном. Они тряслись на "виллисе" по дорогам и бездорожью, лежали в засадах, вылавливали разрозненные группы немцев, допрашивали пленных, помогали местному населению избавляться от предателей. Не хватало времени для еды и сна.
– Ничего, Лужин. Чуешь весну? Это мы принесли весну!
Три десятка автоматчиков следовали за ними на грузовике. Брезентовый верх натягивали только в дождь. Но дождя почти не бывало. Деревья оделись в легкое кружево зелени. В деревнях висели сине-бело-красные и красные флаги, как в праздник. Да это и был праздник. Великий праздник освобождения.
В одном селе увидели на площади толпу, возле кибитки с брезентовым верхом. Боровский приказал остановиться. Петр вышел вслед за ним из "виллиса".
В толпе раздавались дружные взрывы смеха. Подошли поближе, их уважительно пропустили к кибитке. Над раздвинутым пестрым занавесом висела голубая доска с плачущей и смеющейся масками. А между масками надпись: "Boli sme a budeme!". А под ней меж раздвинутых пестрых занавесок, на маленькой сцене, трехглавый зеленый дракон, извергая из пастей дым, собирался съесть прекрасную принцессу.
– Кукольный театр! - удивленно воскликнул Петр.
– Тс-с-с… - Боровский приложил палец к губам, лицо у него стало детски наивным; воспаленными от бессонницы глазами он глядел на кукол и улыбался. Может быть, вспомнил свое далекое детство?
А на сцене уже появились двое - пастух и маленький человечек в красном камзоле и красном колпаке с бубенчиками.
– Отпусти принцесску! - закричал пастух и взмахнул мечом. Дракон выпустил из лап безжизненную принцессу, головы его зловеще зашевелились. И Петр увидел на них немецкие каски, маленькие, склеенные из бумаги.
– Кто ты есть такой, - произнесла голова дракона утробным голосом, - чтобы приказывать мне - повелителю Германии, Чехии, Моравии и Словакии?
– Я - пастух Бача. И земля эта - моя!
– Испепелю! - завыл дракон.
– Шеи коротки, - крикнул тоненьким голоском маленький человечек в красном и ткнул дракона маленьким мечом.
– Так его, Гашпарко! - крикнул кто-то в толпе.
Дракон изрыгнул пламя из пастей. Это было жуткое зрелище.
Бача поднял меч и бесстрашно двинулся на дракона.
Зрители замерли.
Сверкнул меч, и одна голова покатилась по сцене.
Две другие взвыли и потянулись к Баче.
Гашпарко подскочил к ним сбоку, крикнул:
– Вон Бачева жена идет с палкой!
Головы дракона повернулись в ту сторону, куда показал человечек, сверкнул меч, и вторая голова покатилась.
– Пощади меня, Бача! - взвыла оставшаяся голова. - Я тебе давать золота сколько захочешь, я тебе подарить кафтан на меху, я тебя женить на принцесске!
– Свобода не продается! - громовым голосом ответил Бача, ударил мечом, и последняя голова дракона свалилась.
Очнулась принцесска, потянулась, словно после сна.
– Это ты меня спас? Ты убил дракона?
– Мы, - сказал Бача, обнимая Гашпарко.
– Спасибо вам, храбрецы!
Бача повернулся к зрителям.
– Мор го! Смерть фашизму! Свободу народам!
Маленький пестрый занавес сдвинулся.
Зрители дружно и весело зааплодировали. Из кибитки вышли артисты - тоненькая девушка, старик и парень. Держась за руки, они поклонились.
Петр рванулся к ним.
– Ты что? - перехватив его руку, спросил встревоженно Боровский.
– Это… Это… - Петр смотрел на вышедшего кланяться парня.
И Боровский посмотрел и увидел… второго Петра. От удивления он отпустил его руку.
Петр выскочил из толпы к кибитке.
– Павка!
– Петька!
Петр смотрел на брата, как завороженный, потом вдруг ударил его в грудь.
– Ты что? - спросил Павел.
– А ты что?
Павел толкнул в грудь Петра, и тот упал. Но как-то очень удачно. На руки. Тотчас вскочил и бросился на Павла.
От неожиданности люди вокруг шарахнулись, и образовалось пространство, где дрались парни. Упала пилотка. Сыпался град ударов. Павел отклонял туловище в стороны, потом внезапно схватил занесенную над ним руку и перебросил брата через себя!
– Прекратить! - строго крикнул ничего не понимавший Боровский.
Но Петр сунул голову между ног Павла, резко выпрямился. И вот уже Павел летит в воздухе, переворачивается. Кажется, сейчас он шмякнется о землю и больше не встанет. Но в какую-то последнюю долю секунды он умудряется встать на ноги.
И тут тоненькая девушка бросилась к Петру и повисла на нем, заступаясь за Павла.
– Прекратить! - снова строго крикнул Боровский.
А Петр и Павел улыбались.
– Что ты, Альжбетка! Да ты посмотри на него!
Альжбетка посмотрела на бойца, потом на Павла. Рот ее открылся, глаза сверкнули. Она всплеснула руками.
– Товарищ подполковник, это мой брат Павел. А драка - как аттракцион в цирке. Он повернулся к брату, хлопнул его по плечу. - Не забыл нашу драку!
Подполковник Боровский снял фуражку и улыбался.
– Товарищи! - крикнул Павел. - Это мой родной брат Петр! Красноармеец!
Их обступили незнакомые люди, хлопали в ладоши, что-то говорили, кричали… Дед Ондрей поднялся на кибитку и поднял руку.
– Тихо, люди, тихо!… - Он хотел произнести торжественную речь. И когда вокруг стихли, сказал: - Такое дело. Встретились братья на нашей земле. Такое дело. И я скажу: все мы - братья! Все, кто против фашистов. Глядите, что тут написано, - он показал пальцем на лозунг над ширмой: - "Мы были и будем!"
И все поняли деда Ондрея. И аплодисменты прокатились над маленькой сельской площадью. Хлопали крестьяне. Хлопал строгий подполковник Боровский, хлопали автоматчики.
И в ответ им, далеко на западе, гремели орудия, катилось по чехословацкой земле могучее красноармейское "ура". Вперед! К восставшей Праге!
По земле шагала весна тысяча девятьсот сорок пятого года.


НЕСКОЛЬКО ПРОЩАЛЬНЫХ СЛОВ ОТ АВТОРА

В 50-х годах судьба забросила меня в Гронск.
Город неузнаваемо похорошел, отстроился, стал еще более зеленым. Да к тому ж был украшен. Завтра - День Победы.
Возле седьмой школы в яблоневом саду бушевала лепестковая метель, засыпая дорожки и старую "пушкинскую" скамейку. Она стояла на том же месте, как много лет назад. Меж яблонь носились ребятишки, играли в пятнашки. С ними бегал высокий рыжий учитель.
Я вспомнил, как Великие Вожди прыгали через ограду прямо в сад, поймал себя на желании тоже перепрыгнуть, но сдержался. Неудобно все-таки, дурной пример для детей. Я прошел через калитку и не торопясь направился к школе. Хотелось повидать директора Николая Алексеевича Хрипака, если он еще не ушел на пенсию.
Николай Алексеевич сидел за своим старым письменным столом, и в зеленом колпаке старой лампы отражалось весеннее солнце. И весь кабинет показался мне меньше, чем был, и хозяин его словно стал меньше ростом, сильные очки увеличивали глаза, и двигался Николай Алексеевич, чуть сутулясь и опираясь на крепкую сучковатую палку.
Мы вспоминали с ним былое, и я спросил, как сложились судьбы Великих Вождей.
– "Великие Вожди", - улыбнулся Николай Алексеевич, - а ведь они действительно оказались великими. На долю их выпали великие испытания, и выдержали они их с честью. Одного из них вы, наверно, видели, Ржавого, Василя Долевича. - Николай Алексеевич подошел к окну. - Да вон он, Василий Максимович, играет со своими питомцами.
– Рыжий - учитель? - догадался я.
– Да. Несмотря на болезнь, он ведь тяжело контужен был, окончил педтехникум. Сейчас учится заочно в Педагогическом институте. Удивительно умеет находить общий язык с ребятишками. Хотя иногда ставит в их тетрадки красные кляксы. Между прочим, женат на Злате Кроль. Она работает операционной медсестрой в больнице. А дочка их Оленька учится у нас. - Он вздохнул. - Бежит время!
– А Серега Эдисон?
– Сергей погиб. Уже после войны. Опознал на улице предателя, который застрелил радистку в сорок третьем. Он ведь радистом был в отряде! Решил задержать. Бандит нанес ему несколько ножевых ран. Но Сергей не выпустил его. Из последних сил вцепился. Тут и помощь подоспела. Но Сергея спасти не удалось. Много народу на похороны пришло. Любили его. Он ведь секретарем горкома комсомола был…
Мы помолчали. Потом Николай Алексеевич сказал:
– Еще был Толик Ефимов, любитель собак. Он уехал вместе с матерью к отцу. Отец потерял ноги на войне. Прятался от семьи, но жена разыскала его. Собрались в одночасье и уехали. И что с ним - не знаю.
– А близнецы?
– Лужины? - заулыбался Николай Алексеевич. - Да вы что, афиш не видели? Весь город афишами заклеен. "Сегодня и ежедневно". Как раз сегодня все идем.
Я шел по улице, раздумывая о том, что услышал от Николая Алексеевича, и вдруг увидел афишу. "Цирк. Весь вечер на манеже клоун Мимоза". Даже вздрогнул от неожиданности. Ведь Мимоза погиб!
Вечером я, разумеется, пошел в цирк.
Шатер шапито стоял на той же площадке, новенький, нарядный, в гирляндах разноцветных лампочек. Над входом весело вспыхивали и гасли алые буквы - ЦИРК.
Зал был полон. Публика возбужденно шумела. Погас свет, заиграл оркестр. Первыми выступали молоденькие акробаты. Мячиками пролетали они над манежем, переворачиваясь в воздухе, подбрасывая друг друга. Сверкали блестки костюмов в свете прожекторов. А я нервничал, я ждал Мимозу.
И вот он появился, клоун Мимоза, в тесном пиджаке и широких клетчатых брюках, на рыжих волосах чудом держалась крохотная кепочка, длинноносые башмаки сами спотыкались о ковер.
Он крикнул по-петушиному:
– А вот и я! - и пошел через манеж, волоча за собой веревку.
И когда под общий смех дошел до противоположного барьера, из форганга вышла тощая лошадь, привязанная к другому концу веревки. Она шла, понуро кивая головой. Клоун начал наматывать веревку на локоть, лошадь подходила все ближе, и когда она подошла к нему вплотную, клоун оказался весь перепутан веревкой. Уж как у него это получилось, никто не заметил. Только он из-за этой веревки никак не мог забраться на лошадь. Падал. Подымался. Лошадь замотала сердито головой, ухватила зубами веревку. Мимоза обхватил ее за шею свободной рукой, и она понесла его прочь с манежа, словно куклу, запеленутую веревкой.
Зал смеялся. Шпрехшталмейстер вывел упирающегося клоуна на манеж и торжественно объявил:
– Весь вечер на манеже клоун Мимоза, артист Петр Лужин!
Зал зааплодировал. Но громче всех аплодировали в ложе у центрального прохода. Там сидели Василь Долевич и синеглазая красивая женщина, на коленях ее пристроилась рыжая синеглазая девочка. Я сообразил, что это Злата и Оленька. А рядом опирался на палку Николай Алексеевич.
Клоун поклонился публике, споткнулся, упал, долго разбирался с собственными ногами, потому что они у него как-то странно переплелись. Наконец поднялся, подошел к ложе и отдельно поклонился сидящим в ней. В глазах его полыхала неподдельная радость.
Девочка бросила ему цветок. Он поймал его, прижал к губам и снова переломился в поклоне.
Мимоза появлялся после каждого номера. Проглатывал свисток, играл на трубе, извлекая из нее поначалу такие звуки, что кое-кто, смеясь, затыкал уши. А потом внезапно полилась чистая звонкая мелодия. Шпрехшталмейстер отбирал трубу, подвешивал ее к лонже, и клоун лез за ней, поставив шаткий стул на шаткий столик…
Я следил за его движениями затаив дыхание, понимал, что это Петр Лужин, но вдруг мне начинало мерещиться, что это Мимоза, старый Мимоза, который погиб.
Программа была большой, интересной, а я смотрел невнимательно и ничего не запомнил. Я все ждал чего-то тревожно. И дождался.
– Вольтижеры на лошадях, артисты Лужины! - возвестил шпрехшталмейстер.
Оркестр заиграл галоп, и на манеж вышел немолодой артист в каком-то нецирковом костюме - защитного цвета френч, офицерские галифе с тонким кантом, мягкие шевровые сапоги. А на френче - Звезда Героя Советского Союза. Шрам на щеке немного скашивал его улыбку. Я наклонился к билетерше, которая стояла в проходе:
– Он всегда так одет?
– Нет. Только сегодня.
Артист щелкнул хлыстом, и из форганга выбежали две лошади. На одной стояла светловолосая артистка в синей, чуть расклешенной юбке и гимнастерке, перепоясанной ремнем. Сверкали два ордена Красной Звезды, и тоненько, но слышно позванивали медали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23