"А, дракон! Довольно полютовали над нашим братом!" И начинает, понимаешь, изо всех сил крутить этой самой шашкой над генеральской фуражкой. А генерал, старая песочница, не сдается... Никак! "Мне Михаил Владимирович лично сказал!" - "Смерть драконам!" Ну, тут уж я вступился: "Не допустим самосудов!" - и тому подобное... Говорил минуты три. Раньше и не знал, что я оратор. Но успех свой я приписываю не своему ораторскому таланту, а единственно тому, что ты заметил это? - к студентам сейчас относятся с преувеличенным уважением: образованные, мол, а стоят за народ. Короче говоря, матроса я уговорил, шашку у него отнял, вернул ее генералу. И с авторитетным видом развел этих двух врагов в разные стороны. Мое самое решительное действие во время февральской революции: можно сказать, спас генерала от верной смерти. Погоди-ка, не перебивай, я хочу досказать. Дня через два после этого иду я по улице и опять встречаю этого отставного воина: весь трясется от злости, кулачком грозится - солдата-артиллериста отчитывает. Солдат стоит перед ним "смирно". Подхожу. Та же история: честь генералу отдал, а во фронт становиться не захотел. "Михаил Владимирович сказал..." Я тут не выдержал. Подошел к генералу близко и шепчу ему на ухо: "Сейчас же идите домой и сядьте читать "Ниву" за весь прошлый год. Пока не прочтете, на улицу не выходите, а то худо вам будет". Что ж ты думаешь? Подействовало! Генерал поглядел на меня своими младенческими глазками: "Вы полагаете, что..." "Уверен в этом!" Он засеменил в сторонку, и больше я его не видел. Так и не знаю, когда я его вернее спас: когда у матроса шашку отнял или когда велел генералу "Ниву" читать.
- Какое там спасение! Никто твоего генерала не тронул бы. Попугать попугали бы, тем дело и кончилось бы. - Гриша посмотрел на приятеля: верил ли сам Барятин в то, что рассказывал?
Похоже, что верил. И даже обиделся немножко:
- Ты хочешь отнять у меня единственную мою заслугу. Убили бы генерала, тогда и революцию уже нельзя было бы называть бескровной.
- Городовые с крыш и колоколен постреляли народу немало. Вот тебе и бескровная! А генерала твоего матрос все равно не убил бы. Никакой твоей заслуги тут нет, не обижайся! А вот что ты поднимался на колокольню...
- Да я ж тебе сказал: винтовка была не заряжена!
- Хотя бы и с незаряженной винтовкой - шел ты с опасностью для себя и, как-никак...
- Погоди-ка, - вдруг перебил его Барятин, - видишь?
Гриша посмотрел в ту сторону, куда показывал Борис: ничего особенного - скоротечный уличный митинг. Оратор в военной форме выкрикивал что-то, высоко взмахивая рукой.
- В первый раз вижу, - сказал Барятин озабоченно: - юнкер речь произносит. Что-то до сих пор не встречал я юнкеров в такой роли. Им ведь, кажется, запрещено это?
- "Кажется"! Да ты что встрепенулся? Или думаешь - и юнкеру этому угрожает та же опасность, что и отставному генералу?
- Кто знает, кто знает... Его как будто берут в оборот. Пойдем туда скорее!
- Для таких, как ты, надо было бы учредить медаль за спасение погибающих в океане революции генералов. И юнкеров.
- Смейся! Юнкер-то - николаевец. Из Николаевского кавалерийского училища. Видишь, у него оранжевый аксельбант на шинели.
Гриша не только аксельбанта не видел, но и самого юнкера не мог разглядеть как следует: врачебная комиссия в военном госпитале недаром забраковала его по близорукости.
- Ну, идем уж, если тебе так не терпится, - сказал он, досадуя на Барятина.
Когда подошли поближе, оказалось, что Барятин был прав: юнкера и в самом деле взяли в оборот. Ему приходилось туго.
- И шел бы сам на фронт, коли ты такой боевой! - кричала на него женщина в худом пальто, с серым, бескровным лицом.
- Нас теперь на рабочих не натравишь, нет! Отошло то время, поддержал ее стоявший рядом солдат. - А ты, барич, не в Николаевском ли кавалерийском училище? Там, говорят, три года держат вашего брата, подальше от войны.
Юнкера, однако, это не сбило. Переждав, он снова взмахнул рукой и продолжал:
- Если бы солдаты на фронте потребовали себе восьмичасовой рабочий день, их приняли бы за сумасшедших...
Оратор был невысокого роста, и, чтобы получше разглядеть его, Гриша пробился вперед.
На плече у юнкера действительно висел оранжевый аксельбант, длинная, перетянутая в талии шинель доходила ровно до шпор, на портупее висел блестящий, в никелевых ножнах палаш.
Этот наряд так изменил Киллера, что Гриша не сразу узнал его.
- Нет, юнкарь! Были мы дураками, да поумнели малость! - раздался из толпы злой голос.
- Где хваленое равенство? - не смущаясь, выкрикивал совсем по-митинговому Киллер. - Рабочим в тылу восемь часов работы, а солдаты круглые сутки, иногда каждую минуту ожидая смерти...
- А ты сам-то чего околачиваешься тут, в тылу? - снова ответила ему женщина в худом пальто. - Радетель солдатский нашелся!
- Прошу не тыкать! - вспыхнул юнкер. - И потом сейчас свобода слова! Не затыкайте мне рот! Я могу открыто высказать все, что думаю.
"Ишь ты, - подумал Гриша. - И этот о свободе слова... И этот за политику взялся..."
- Мне бросили обвинение в том, что я хочу натравить армию на рабочих. Нет! На наших глазах темные личности натравливают рабочих на владельцев фабрик, сеют в народе рознь, злонамеренно срывают наши военные усилия! Так могут поступать только агенты Вильгельма. Большевики и их вождь...
У Гриши тяжко и гулко забилось сердце. Еще не зная, что он сейчас сделает, он пошел вперед - прямо на юнкера. Киллер скользнул по нему взглядом, кажется, не узнал.
- Довольно! - закричал Шумов, не помня себя от гнева.
- Их вождь Ленин, который... - продолжал Киллер.
- Довольно, говорю!
Но тут неожиданно Киллера заслонила Ирина Сурмонина. А она-то откуда тут взялась?
- Ну, вот мы и встретились с вами, Григорий Шумов, - сказала она как ни в чем не бывало, улыбаясь розовыми губами. - Слыхали вы, что Двинск взят немцами? Вот вам - результат большевистской агитации!
- Двинск не взят немцами, - проговорил Шумов, постепенно овладевая собой. - Это провокационный слух. У нас - свобода слова, но не свобода провокаций. За провокацию мы арестовываем.
- Попробуйте-ка меня арестовать! - вызывающе воскликнула Сурмонина, смело подойдя к Шумову и закрыв от него юнкера; это ей удалось, потому что ростом она была выше Киллера. - Попробуйте!
- А что ж, попробуем. Вы с ним, что ли? - Шумов кивнул на юнкера.
- Да, я - с ним, а не с вами!
Гриша, не обращаясь ни к кому в отдельности, спросил:
- Кто возьмется конвоировать арестованных?
- А куда их вести? - сразу же отозвался солдат и шагнул вперед.
Гриша вспомнил: в начале революции арестованных на Васильевском острове приводили почему-то в помещение историко-филологического факультета, держали их там иногда день, иногда всего несколько часов, а потом отпускали. Из каких соображений для этого был выбран именно этот факультет, никто не мог бы сказать.
Киллер, отстранив Ирину Сурмонину, вдруг схватился, побледнев до синевы, за рукоять своего палаша. Но тот же солдат, который спросил у Шумова: "А куда их вести?", быстро схватил его за руку и сказал:
- А ну-ка, сымай!
- Вы не имеете права! - прошипел Киллер.
- Сымай игрушку! - Солдат расторопно, со знанием дела, отстегнул портупею юнкера и снял с него палаш. - Теперь топай, пока цел, солдатский жалельщик!
Киллер, лишившись оружия, сник и, все еще бледный, послушно пошел вперед. Солдат, конвоируя его, двинулся за ним по пятам, чуть не наступая ему на шпоры.
- Женя! Вы что же? - отчаянно закричала Сурмонина.
Юнкер, уже овладев собою, пожал, не оборачиваясь, плечами:
- Подчиняюсь темной силе.
- Тогда и я с вами!
Она догнала Киллера и стала рядом с ним. Потом поглядела на Шумова. Никогда он еще не видел глаз, выражавших столь лютую ненависть.
Но Грише было не до того: из-за всей этой канители он уже опаздывал на вокзал - к поезду, с которым должен был уехать Оруджиани.
Они встретились накануне и - такое уж было время - еле-еле успели второпях поговорить о самом главном.
Грузин, оказывается, уже вступил в ряды большевиков (стаж ему зачли со дня его ареста) и теперь по поручению партии спешно уезжал в Баку бороться с меньшевиками, которые забрали на Кавказе большую силу.
Оруджиани осунулся, но был оживлен, весел... Что ж, судьба его сложилась так, как и должна была сложиться.
Гриша прибежал на вокзал к самому отходу поезда. Грузин стоял на подножке вагона и, видимо, ждал именно его.
- Попрошу в вагоны! - уже провозгласил осанистый старший кондуктор и пронзительно засвистел в свисток, висевший у него на груди.
В ответ паровоз дал прощальный гудок, колеса застучали...
Стоя на подножке, Оруджиани изо всех сил жал руку Грише, не обращая никакого внимания на окрики кондуктора.
Затем - уже на ходу поезда - он сорвал с головы фуражку и замахал ею:
- Я скоро напишу!
Гриша без грусти уходил с вокзала. Он почему-то был твердо уверен, что с кем, с кем, а с Оруджиани-то он еще встретится!
45
Проснувшись на следующий день, Гриша сразу вспомнил: на столе у него лежит записка Тимофея Леонтьевича. Он прочел ее только ночью, поздно вернувшись домой.
"Как можно скорей зайди ко мне, есть неотложное дело. Т. Ш."
"Как можно скорей"... Нетрудно было догадаться, о чем умолчал в записке Шелягин. Он знал, как трудно Григорию Шумову говорить публично. Не выходит это у него, и ничего тут не поделаешь! Сколько раз он доказывал и Тулочкину и Шелягину, что выступать он не умеет. Пусть поручат ему другую, какую угодно работу. Пожалуйста! Но стоять на трибуне под взглядами тысяч устремленных на тебя глаз - этого Гриша боялся панически. И все-таки Шелягин настаивал на своем... Не пойти?
Ну, этого-то сделать было нельзя ни при каких обстоятельствах.
Он оделся и не успел еще позавтракать - черным хлебом с кипятком, как, приоткрыв дверь в его комнату, недовольным голосом проскрипела Марья Ивановна:
- К вам тут пришли...
За последнее время настроение старушки становилось все более кислым. Главной причиной этого были выпущенные новым правительством деньги: никакого виду они не имели и мало что на них можно было купить.
Вчера про записку Шелягина, которую принес молодой рабочий, она сказала сварливо:
- Принес тут... один.
Выражение "один" означало крайнюю степень презрения.
Шелягин жил теперь в недорогих меблированных комнатах на Выборгской стороне; там были свободные номера, не переехать ли к нему? Уж очень портиться стал характер у Марьи Ивановны...
- Григорий Иванович, это я... Можно? - несмело проговорил за дверью женский голос.
Вошла Даша.
- Вы уж извините, что я так рано... На работу спешу, а дело у меня к вам неотложное. Есть у вас "Манифест Коммунистической партии"?
"Манифест" совсем недавно вышел отдельной брошюрой и у Шумова действительно имелся.
Он заторопился - начал искать его в груде книг, лежавших, как всегда, в полном беспорядке на его столе.
- Вы посидите минутку. Здесь он где-то... Сейчас найду.
Даша села на диван и еще раз повторила виновато:
- Простите...
Гриша, полуобернувшись, глянул на нее: она и похудела и расцвела в одно и то же время. Глаза у ней стали еще больше - шире глядели на белый свет. Как это сказал про нее Барятин? Птица перед полетом...
Гриша с невольным восхищением задержался на ней взглядом: какая красавица!
И в это время, стукнув в дверь, вошла Нина Таланова.
Целый век он не встречался с Ниной. Так уж вышло...
И она сама нашла его!
- Я сейчас, - заторопился он, отшвырнув в сторону Туган-Барановского.
Сердце у него забилось, кровь горячо прилила к щекам - неудивительно, что он все искал на столе и никак не мог найти "Манифест".
Нина Гришин румянец истолковала, конечно, по-своему.
- Ты занят? - спросила она задрожавшим от обиды голосом. На Дашу она не смотрела, но несомненно видела ее.
- Сейчас, сейчас... - Гриша наконец нашел брошюру.
Неизвестно почему, он чувствовал себя провинившимся, и это, конечно, сразу же отразилось у него на лице.
- Это, понимаешь, для товарища... она торопится... - Гриша путался, слова попадались на язык совсем не те, какие надо бы сказать в такую минуту.
Нина смотрела на него спокойно. Что-то уж слишком спокойно! И сказала преувеличенно ровным, неживым голосом:
- Я тоже тороплюсь.
Она ушла прежде, чем Гриша сообразил, что же тут следовало ему сделать. Кинуться вслед? Прежде чем за Ниной закрылась дверь, он ясно увидел Марью Ивановну, стоявшую в "передней" с неопределенной, но довольно противной улыбкой на сморщенной физиономии.
- Не вовремя я пришла, Григорий Иванович, - прошептала Даша, взяв брошюру.
В дверях она задержалась, поглядела на несчастное лицо Шумова и совсем неожиданно улыбнулась:
- Она вернется...
Даже Даша смеется над ним!
Оставшись один, Гриша в отчаянии опустил голову на руки. Нина не вернется. Найти бы ее, объяснить все... Но он так и не узнал Нининого адреса, успокоившись на том, что живет она в Красном Селе. Нет, он просто неисправим! Над такими, как он, и надо смеяться.
Все время Нина приезжала с дачным поездом в Питер для встреч с ним, и ему казалось это совершенно естественным - не ехать же ему в Красное Село, где она жила вместе с тетками, с двоюродными сестрами, - ведь она была богата родней, и вся эта родня ютилась в одной комнате.
Ну, сколько теперь ни казнись, ни ругай себя, делу этим не поможешь. Он потерял Нину. Уж он-то хорошо знал ее характер - она теперь не вернется!
В другое время можно было бы, бросив все, отправиться искать ее, даже без надежды найти.
Но сейчас и это было невозможно.
Перед ним лежит записка Шелягина. Надо идти!
Тимофей Леонтьевич, должно быть, уже ждал его.
- Наконец-то! - сказал он. - Вчера не мог зайти? Ну ладно, ладно, чего там объяснять, время не упущено. Прежде всего: ты еще не в партии?
- Нет.
- Ну, значит, тебе и ехать к кавалергардам. Что, удивляешься?
Грише казалось, что он теперь не способен ни удивляться, ни радоваться. Надо только еще раз толком объяснить Шелягину, что он не оратор. Для выступлений на митингах он фигура неподходящая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44