Вываливающиеся из брюха самолетов чёрные бомбы… взрывы… крики раненых… сигналы машин… всё создавало жуткий вой. В мгновение ока моя мама, схватив меня, сползла с грузовика и полезла под него, закрывая меня своим телом. Когда всё чуть поутихло, мама поручила меня моему десятилетнему брату, а сама ушла выполнять свой воинский долг. Никому в этот момент не было дела до того, что ей самой с её двумя детьми нужна помощь. Раненым бойцам были срочно нужны её руки хирурга.
Игорь - брат мой - был любопытен, как все мальчишки. Он тут же оставил меня и побежал смотреть последствия бомбежки. Я снова осталась под наблюдением своего Ангела, который нежно улыбался мне. Все стихло или я ничего не слышала? Подо мною была мокрая тряпка, надо мной - какая-то черная грязная крыша. Противная вонючая капля шлепнулась о тело и поползла по моей шее. Я хотела заплакать, но Ангел мой почесал мне носик пушинкой, и я засмеялась.
Ангел всегда был рядом, накрывая меня своим белоснежным тончайшим покрывалом, просовывая под меня руки, и мне было так спокойно! Я улыбалась, и ничто не могло отнять у меня это врожденное состояние блаженства, когда тебе, наперекор всему, радостно и даже счастливо.

Это уже потом я узнала, что немолодая мать двоих детей, получила мою душу в самом начале войны - в первых числах июля 41-го. Что сделает нормальная женщина в таком случае? Схватив справку о беременности, имея двоих несовершеннолетних детей, стареньких маму и свекровь, она будет проситься уйти вместе с ними в тыл. И это было бы нормально. Стране, которая теряла своих детей тысячами в день, были нужны новые дети.
Но нужно было знать мою маму - она была не такая! Военврач третьего ранга скрыла свою беременность и ушла служить хирургом в госпиталь.
Мама оперировала раненых бойцов. А дома в малюсенькой квартирке её ждали мама, свекровь - мои бабушки - и два старших сына (и как они только умещались?!). Папы не было, его отправили с какими-то важными документами в тыл.
Все надеялись, что война закончится быстро. Но время шло, а просвета не было видно. Начались бомбежки Ростова, где жили мои родные, которых я ещё не знала, и которые обо мне ещё не думали, как о человеке. Я была зародышем, от которого ещё можно было избавиться. И никто не сомневался, что мама так и должна поступить.
Бомбежки участились, стало поступать слишком много раненых, и мама уже не могла приходить домой. Папина мама ушла к своим дочерям, жившим в колхозе. А тут возникла угроза оккупации Ростова. Пришлось срочно отправлять в эвакуацию и всех остальных. Прихватив кое-какие пожитки, другая бабушка с красивым именем Надежда, забрав двух внуков, отправилась на берег Дона. Им предстояло подняться левым берегом вверх по Дону до Маныча, где в хуторе жили сестры отца.
Переправиться на левый берег Дона было почти невозможно. Немцы атаковали переправу и разбомбили её. Погибло много мирных жителей, не говоря о солдатах. Многие просто исчезли с лица земли, как будто их и не было. Вот так и младший брат отца - Алексей - ушёл на фронт в первые дни войны, а потом пропал без вести.
Узнав о бомбёжке переправы и жутких боях под Манычем, мама решила, что погибли все… Она продолжает искать свою маму, сыновей, моего отца, но безрезультатно. Вот тогда она решает дать мне жизнь. «Выживем, так выживем, а если погибнем, то вместе», - рассуждала моя мама. «Кончится война, так я хоть одна не буду».
Факт есть факт: не было бы войны, не было бы меня. Я бы не родилась! Так моя пожилая мама и называла меня всю жизнь «поскребыш» и «дитя войны».
Наступила зима, работы было так много, что это помогало уйти страшным мыслям о судьбе мужа, детей, матери и других родных. Оперируя по 12-14 часов в сутки, она падала там же в госпитале на диван, и засыпала, даже не снимая халата.
Кстати, госпиталь располагался в здании Ростовского Госуниверситета. Это было красивое старинное здание. Оно стоит на том же месте до сих пор. Я не знаю, что там было до революции, но в этом университете я училась потом сама. Лестницы там очень крутые, с поворотами. Выражаясь не по-женски, молоденькие санитарки и сестрички тащили носилки со здоровыми мужиками на третий этаж в операционную. Они надрывались и от этого у них опускались желудки, матки… случались ещё более неприятные вещи со здоровьем. Но кто в это время думал о себе? Все спасали Родину.
Госпиталь был забит ранеными, а немцы подошли к Ростову вплотную. В срочном порядке стали эвакуировать госпиталь. Раненых перевели поближе к вокзалу и разместили в здании пединститута, ожидая первой возможности отправить их подальше от военных действий. Но налетели немцы и разбомбили это здание. Говорят, горело, как в преисподней. Раненые, кто мог хоть как-то передвигаться, выползали, обгоревшие, из огня. Кто-то сгорел заживо. При воспоминании об этом у очевидцев до сих пор волосы шевелятся на голове и на глаза наворачиваются слезы.
Один из братьев моих - старше-младший - десятилетний Игорёк, потеряв в пути бабушку и старшего брата Шурку, решил найти маму. Ростов то отдавали немцам, то отбивали. Чутьё Игорька не подвело. Он шёл по железнодорожным путям, прятался от милиции, которая отлавливала беспризорных, голодал, но упорно двигался вперёд, к маме. Когда он её нашёл, я уже родилась. Что было делать с пацаном? Его взяли в госпиталь в качестве воспитанника, одели в военную форму и поставили на довольствие. Он называл себя гордо связистом - письмоносцем и писцом - ему было поручено раздавать и отправлять письма, помогать писать и читать их тем, кто не мог этого делать самостоятельно, и потому ему тоже было не до меня.
Я лежала на двух стульях на балконе второго этажа университета. Со мною всегда был мой Ангел. Я к нему уже привыкла. Он был очень добрый и веселый. Когда я плакала, он уходил и приводил кого-нибудь из взрослых, чтобы меня забрали в ординаторскую чем-нибудь покормить.
Знаете, все детки от голода плачут, а я почти все время спала, но росла, как обычные дети. У мамы не было молока в груди и, главное, не было возможности меня кормить. Вы же помните, моя мама была врачом-хирургом. Это означало, что она долго мыла руки перед операцией, чтобы они были стерильными, и на них не было микробов. Оперируя часами, врачи не имели права «расстерилизовать», то есть, пачкать руки.
Зимой оперировали в валенках. Ноги отекали, и валенки не снимались, если их не разрезать. Мочевые пузыри чуть ли ни лопались, и грешок случался - писали прямо в валенки, разрезанные по бокам. А что ещё было делать?
К лету поток раненых не уменьшился, а наоборот, увеличился. Мама спасала всех пострадавших, раненых, больных и только потом вспоминала обо мне. То есть, она обо мне все время помнила, но не могла лишний раз подойти - выполняла в первую очередь свой профессиональный долг, потом воинский, и только потом гражданский - долг матери. А потому кормили меня все, кто попадался на пути, и всем, что было в этот момент в карманах.
Из госпитальной кухни мне доставались селедочные хвостики. Долгое время, даже став взрослой, я в селедке признавала только хвосты - это было лакомство для меня почти всю жизнь! Кто-нибудь из санитарок жевал хлеб, потом его заворачивали в марлю и давали мне сосать. А бойцы делились со мною разжеванным изюмом или кусочками намоченного в чае сахара. За это я им улыбалась своим беззубым ртом. Ребёнок ищет любой способ, чтобы добиться расположения окружающих.
И ты знаешь, молоденьким санитарочкам было так интересно возиться со мной - с такой малюсенькой крохой! Когда меня приносили в ординаторскую, они сбегались посмотреть на малышку и потрогать её, понянчиться, но тут могла появиться военврач Ирина Александровна (моя мама) и строгим голосом сказать: «Девочки! Оставьте её. Пошли работать». Очень строгая была и, видимо, боялась, что её могут обвинить в превышении служебного положения - использовании санитарок в качестве нянек для своего дитя. А она, ещё в самом начале войны, в самые трагические дни - немцы углубились на территорию нашей страны, дошли до Дона, подбирались к Кавказу и к Волге - будучи глубоко беременной, стала кандидатом в ВКП(б) и тщательно блюла своё честное имя.
По ночам сестрички подкладывали меня к самым тяжёлым бойцам. Я чувствовала, как отогревались их сердца и уходила боль. теплом своего тельца я пробуждала в них желание выжить. Они вспоминали о том, что дома у них тоже есть дети, ради которых им необходимо жить и вернуться домой с победой. Потом их отправляли в тыл или обратно на фронт. Появлялись новые раненые, и снова я помогала им выжить… Поистине, прижатие к себе крошечного свертка возвращало этим мужчинам здоровье. Вот так мы и выживали, помогая друг другу.
Когда я только родилась, в госпиталь пришел младший брат моего отца - Алексей. Он только что закончил командирские курсы и отправлялся на фронт. Перед самой войной Алексей женился на Нине, но детей у них не было. Посидев у двух стульчиков, на которых лежала я, он ласково подержал мою маленькую ручку и очень грустно сказал: «Знаешь, Ира, мне не страшно идти на войну. Обидно только, что если меня убьют, после меня никого не останется». Мама стала его утешать, как могла, говоря, что он вернется и они с Ниной еще успеют нарожать детей, но Алексей пропал без вести, скорее всего, погиб, потому что никакие поиски не дали результата. Так одна веточка большой семьи моего отца осталась без поросли. Нина его вышла снова замуж и родила детей, но уже не от него.
И вот, дети мои дорогие, летом началась вторая атака немцев на Ростов, и госпиталь был эвакуирован в срочном порядке. Раненых погрузили в крытые машины, а весь скарб рассовали по грузовикам. Мама вместе со мной и Игорем залезла на гору матрацев, и весь караван тронулся в путь.
Жара палила нещадно, все мои пеленки, нарезанные из старых простыней, были мокрыми и мама сушила их на ветру. От пыли они становились жесткими, как суровое полотно, и переставали впитывать воду, а то и улетали прочь. Пить было нечего, есть было нечего, спать было невозможно из-за кружащих над головой самолетов.
Наши самолеты мужественно дрались в воздухе, отбивая атаку немецких. Ужас, который охватывал мою маму и брата, а также всех других меня почти не задевал - со мною неотступно был мой ангел, который в самый ответственный момент закрывал мои ушки и накрывал меня своим покрывалом. Часто я видела, как он укрывает этим покрывалом мою маму и Игоря.
Пришлось бросить подбитый грузовик и отправляться то пешком, то на попутных подводах.
Все жалели маму и детей, но помочь могли не всегда, да и то чаще всего советом.
…Пожилой солдат - конюх на подводе - стал уговаривать маму: «Доктор», - говорил он, - «Ну, куда вы идете? Детей вам не жалко! Останьтесь в деревне. снимите форму, выбросите оружие и военный билет. Немцы не тронут женщину с двумя детьми».
А немцы наступали на пятки. Вынув пистолет (или какую-то штуку, которая должна была стрелять), мама мужественно приказала ему замолчать. Сказала она это таким тоном, что старик вместе с моим братом и ещё двумя ранеными стали на голову ниже. Господи, да как она могла выстрелить, если на нервной почве даже не знала, как правильно брать пистолет в руки, но сказануть могла!
Это был конец первого года войны, и вот, что пишет мама моему отцу об этом времени:
«…Я перенесла много мытарств. В моём письме, которое, я знаю, ты получил, я писала, что еду вверх по Дону, в тыл, но никуда не доехала и 13 дней шла пешком или ехала на случайных повозках с Игорем за руку и Галиной на руках, пока добрались до Краснодара. Обстановка была такая, что Игорь по вечерам мне говорил: «Ну вот, от голода не умерли, немец не убил, значит, всё в порядке».
Из Краснодара я попала за Армавир, где хорошо поработала, но недолго, и оттуда в Орджоникидзе, причем таким же способом передвижения до Нальчика, а там я встретила свой госпиталь и дальше ехала комфортабельно. В Орджоникидзе я была не долго, затем по Военно-Грузинской дороге попала в Тбилиси, оттуда в Дербент, затем в его окрестности, Грозный, снова Орджоникидзе, затем по железной дороге попала в Тбилиси, оттуда уже в Баку, где и живу с 1-го февраля.
Мы очень много пережили. Страдали от холода всю зиму - жили в неотапливаемых помещениях с выбитыми стеклами, в теплушках. Мне даже странно, что я смогла в таких условиях не потерять Галинку.
Да это мой Ангел спасал и меня, и маму, и Игорька, и всех, кто был рядом…
Но все это мелочи жизни…»
Вот так - «мелочи жизни»! В этих скупых строчках описано семь месяцев нашего путешествия по Северному Кавказу, из них много дней пешком, но своих раненых мама не бросала. Когда она уставала нести меня на руках, сердобольные бойцы сажали меня в вещмешки и несли на спине. «Хорошо поработала…» означает, что оперировала часами, и если бы не мой Ангел, который заботился обо мне с помощью раненых и персонала госпиталей, я бы просто не выжила.
В свои три и больше месяцев я уже купалась в Кубани, Тереке, Куре. Где бы ни останавливались госпиталя, будь рядом какая-либо речушка, мама обмывала нас с Игорем, быстренько стирала мои пеленки, свои и Игоревы вещи, но никогда не забывала о раненых и больных - все ходячие, санитарки и другой персонал в срочном порядке стирали, сушили и скатывали бинты. Организовать людей на работу она всегда умела. Искупав, мама укладывала меня на траве и уходила, а я смотрела в небеса. Я любила воду, свежий воздух, а мой ангел всегда охранял меня.
Постепенно я стала различать цвета. Мне очень нравилось зеленое на голубом. Зеленое шевелилось и качалось, а по голубому двигались красивые белые пятна. Иногда это голубое становилось темным, зато на нём появлялись светящиеся точки. Их становилось всё больше и больше, по мере того, как голубое превращалось в чёрное.
…Я обожаю золотую осень. Это время у меня всегда ассоциируется с блаженством. Меня очаровывает запах подсыхающих листьев, их шуршание под ногами и совершенно особый аромат кавказской природы после короткого осеннего дождичка - смесь хвои и листьев. Осенью мне всегда хочется пойти в лес, упасть навзничь на ковер из полусухих ароматных листьев и смотреть в бледно-голубое небо долго-долго… мне всегда кажется, что самым большим счастьем для меня будет вот так совершить свой переход.
1 2 3 4 5