Вилли - герой, Вилли - чемпион...
Рано утром, переночевав в отчем доме, он отправился догонять свою группу, а Барановского после этого свидания будто живой водой сбрызнули. Постоянно он повторял, что слабое звено любого промысла - сбыт, а тут ему засветило...
Пока не было Вилли, жизнь наша, несмотря на "промысел", оставалась довольно скудной. Добыча - картины, иконы, украшения и прочий антиквариат в тайниках. Помня свой ленинградский прокол - чудом на свободе остался Барановский в комиссионные магазины не совался, дожидался случайного покупателя, чтобы и богат был, и надежен, а такие редки. Иной раз посылал меня или маму сдать в магазин на комиссию колечко попроще, обручальное это уж когда совсем в доме денег не было. Приходилось ехать к деду - в комиссионки вещи принимают по месту прописки. Тогда и Зина сдавала стандартные какие-нибудь сережки - риск невелик, прибыли вещички издалека: из Москвы, из Ленинграда, кто будет искать их в нашем городишке? Обручальные кольца - все они на один манер.
Зина знала... Такого друга у меня уже не будет.
Я вылезала, наплававшись, из воды, занимала свой угол брошенной на жесткую гальку махровой простыни и продолжала долгий рассказ. Это не была репетиция того, что когда-нибудь я расскажу мужу: такое время никогда не наступит. Даже если он и узнает что-нибудь - ну да, нет ничего тайного, что не стало бы явным, - то все равно ни к чему ему знать, как все было на самом деле. А Зине я рассказывала, повторяла и прикидывала, и припоминала подробности, и спрашивала её мнения и совета, и представляла себе, что она сказала бы в ответ...
Иногда я засыпала на берегу, и Макс подходил, во сне явственно раздавались его шаги по осыпающимся под ногами мелким камешкам, и вкрадчивый голос что-то говорил, объяснял, но я не могла понять его, я совсем забыла немецкий, будто и не знала никогда. Не стоит ничего объяснять, Макс, у меня прекрасная семья, и добрый муж, любимый и любящий, я счастлива, Макс... Удаляющиеся шаги - ах, постой, не уходи, я не все ещё сказала... Но он уже не слышит, его нет, а у меня слезы градом, и я бегу в воду смыть их поскорее - кому они нужны, эти слезы?
А Зина в моих снах подлетала неслышно, спрашивала невнятно и невпопад: Грета, где ты? Где Макс - я его не вижу, здесь дым, Грета, здесь дым, отсюда не выйти никому...
Иногда Всеволод обнимал меня за плечи: Грета, Мюнхен далеко, в Германии... Я звала Зину: скажи ему, скажи - ведь Макс был, он и сейчас где-то ходит по земле, Мюнхен - это просто город.
- Дым, - звучало в ответ, - Дым, Грета, не видно ничего...
Я просыпалась, в мой мир влетали стремительно громкие голоса купающихся и загорающих людей, море сверкало нестерпимо ярко, солнце жгло кожу, а Зинин тихий голос пропадал, замирал...
Так, наверно, сходят с ума, а у меня и наследственность к тому же. Мама все ещё там, в этой больнице. Зине, а не мне надо было родиться дочерью Гизелы - уж она-то не спелась бы с Барановским, с Вилли и Максом. Хотя кто знает...
Что точно - ей бы понравился Макс. Вилли только первое время приезжал из Германии один, потом с ним неизменно появлялся напарник: сын хозяина ювелирного магазина в Мюнхене, знаток антиквариата. Как уж они вывозили ценности, которые во все времена вывозить было запрещено, - Бог весть, но ведь не одни они, не первые и не последние, контрабанда существовала всегда... Купили, наверно, какого-нибудь таможенника, прикормили - да не одного, и не только в Бресте или в Чопе, но и в Шереметьеве, должно быть. Роль Макса была - эксперт, не стоило же, в самом деле, рисковать, перевозя через границу вещи малой ценности, а то и подделки, а они тоже попадались.
- Не пялься на него, он женат, - сказал Вилли, и Макс, стоявший поодаль, обернулся, будто услышал и понял. Это было в Москве возле Большого театра, сирень цвела в скверике, я увидела тогда Макса впервые. Чуть пониже Вилли, волосы потемнее, цвет глаз неразличим за зеркальными стеклами очков, твердый "голивудский" подбородок... Почему-то я подумала, что Зинке этот парень понравился бы, - далекой Зинке, которая именно в ту минуту, наверно, спешила домой со своей красильной фабрики. И почему именно тогда я о ней вспомнила? Да просто мальчики нам всегда нравились одни и те же, непременно чтобы высокий был и хорошо бы похож на Жана Маре...
Знакомство оказалось кратким и как бы издалека - кивнули друг другу, и все. Ни к чему мне знакомиться с иностранцем, внимание к себе привлекать. Вилли даже смотреть в его сторону не велел - сам-то он тоже как бы иностранец, но родственник, в случае чего наше с ним знакомство объяснимо... На правой руке у Макса я заметила серебряное кольцо без камня...
- Он так мне сразу понравился, Зинка, просто сердце зашлось, - в сотый раз призналась я невидимой подруге.
И потому, когда мы встретились спустя почти два года, когда он явился этаким рыцарем-освободителем, в самую трудную минуту, я ему поверила. Думала о нем часто, - вот и показалось, будто его хорошо знаю.
Но это все потом, потом...
И самого-то Вилли после первого его появления у дедушки в доме я увидела нескоро. Мы тогда уехали в Майск. И однажды Барановский велел нам собираться в Москву: Вилли приезжает, остановится в "Метрополе". А мы, как обычно, в общежитии в Люберцах - у Барановского там комендант друг-приятель. Мы с мамой поедем в "Метрополь" в качестве родственниц, Вилли встретит нас в вестибюле. Добыча будет в наших сумках, в двух конфетных коробках - Барановский мастерски упаковал две маленькие иконы, заклеил, как и было: шоколадный набор, красный с золотыми оленями, раздобыл где-то... Икону побольше подвезем в день отъезда группы прямо на Белорусский вокзал, замаскируем как-нибудь...
По телефону Вилли попросил привезти средство от тараканов. В знаменитом интуристовском отеле, оказывается, водились тараканы... На стене в номере, довольно обшарпаном, красовался убогий базарный пейзаж в желто-красных тонах, закат - но на месте солнца дыра. Простыня - Вилли с раздражением откинул одеяло, - на полметра короче кровати... Но он готов был мириться с неудобствами, наш добрый Вилли, и сразу смягчился при виде "конфет"; коробок, однако, раскрывать не стал. Это было ещё до того, как его стал сопровождать в его поездках "эксперт". Только расспросил подробно, что там, в коробках. Я ему подробно рассказала. Одной маленькой иконой, упрятанной в коробку, Барановский особенно гордился: семнадцатый век.
- Большевики-активисты бабку какую-нибудь к ногтю за такую бы иконочку, а сами, вишь, хранили. Старый сыч в шкафу за книгами держал. Под рукой - чтобы грехи отмаливать.
Старый этот сыч запомнился мне: благообразный такой старичок, седенький, с виду добрый, в высотке живет на набережной. При появлении Барановского, толкнувшего его в дверях плечом, сник, прислонился к стене, однако, увидев нас с мамой, - мы, по распоряжению Барановского, всей семьей тогда ходили, - несколько успокоился.
- Позвольте документик. Вы уверены, что больше копий нету?
Наш предводитель отвечал в таких случаях непечатно:
- Тебе, такому-то и такому-то, гарантия нужна, да где ж её взять? И так сойдет.
Старик с усилием подтянул стремянку, полез под потолок - у всех наших клиентов потолки в квартирах высокие, достал с антресолей сверток, развернул серое от пыли вафельное полотенце:
- Икона ценная, старинная, больше ничем порадовать не могу...
- Можешь. В доме профессора Асмолова, которого ты лично в тридцать пятом брал, имелось много ценностей. Вот, глянь: заявление его свояченицы, просит вернуть вещи, принадлежавшие лично ей. Образ Спаса нерукотворного, дорог ей как память о родителях, браслет золотой тонкий, без камней, французской работы и перстень с изумрудом - тоже фамильный, хранился в семье больше века. Отвечено свояченице наивной, что данные неликвиды, которые она и так обязана была в свое время сдать, ни в каких описях не значатся и при аресте её родственника Асмолова в квартире не обнаружены. Прилипли, стало быть, к ручонкам шаловливым, а, дед? А я вот докопался.
В голосе шантажиста клокочет издевка, клиент раздавлен, на шепот переходит:
- Браслет продать пришлось в войну, жена хворала. А перстенек носила, что правда, то правда. Любила его очень, - Порылся в каких-то коробочках, достал и перстень. Барановский коробочку ладонью прикрыл, опрокинул на стол, выбрал из вороха дешевых бус золотые сережки - такие во всех ювелирных продаются, кому они нужны? Часики прихватил женские - я поняла, это мне в комиссионку нести когда-нибудь...
Ветхий запуганный старичок показал вдруг зубы:
- О жене память. Полож на место, я ей часы сам купил.
Так сейчас и вцепится в глотку, однако не надолго его хватило, примолк. Что ж они так все робеют перед Барановским, чем он их берет?
- Внук у него, - объяснил тот уже дома, то есть в общежитии, куда мы благополучно вернулись, - Твой примерно ровесник. Единственный. Отец у этого мальчишки в войну погиб, мать укатила с кем-то. Дед его вырастил. Каково бы ему узнать о славном чекистском прошлом любимого дедушки? Сейчас это не в моде, сама знаешь. А тут мало что чекист - ещё и ворюга...
Нет, не прост был Барановский, осторожен и осмотрителен, научен горьким опытом, готовился к каждому визиту обстоятельно... И все же всякое бывало. Один клиент - лысый, сморщенный, совсем вроде развалина - наган откуда-то из-за спины выхватил, я и ахнуть не успела, а Барановский уже сбил его с ног и сел сверху, вцепился в кадыкастое горло. Из кухни влетела в комнату серая моль-старуха, отняла, отрыдала. У этих забрали картины прямо в рамах снимали со стен, запихивали в большую дорожную сумку. Пару фарфоровых статуэток - майсен, бисквит, и без эксперта понятно, Барановский осторожно опустил в карман плаща, не было времени завернуть. Из ящика стола под испепеляющим взглядом старика выгреб коробочки с орденами, поднял с полу наган, пнув при этом в бок старуху, чтобы подвинулась. Вырвал телефонный шнур из стены:
- Сидеть и молчать, если что - ворочусь и сожгу к такой-то матери...
Вытащил из наружной двери ключ, запер дверь снаружи, ключ опустил в урну возле самого общежития. Такое не часто случалось, при маме бы он не посмел. Как ни странно, при ней он меньше злобствовал, меня же не стеснялся. Почему, Зин, как ты думаешь? Чувствовал наше родство? Но я же не такая, не такая... Двое стариков, дрожавших на полу в прихожей, - нет, мерзкие, не жалко их. Но ключ я бы в дверях оставила. Чтобы соседи их вызволили...
И другой рассказ предназначен был для моей безмолвной подруги пользуясь её безграничным терпением, я повторяла его вновь и вновь, успокаивала, утешала себя, что так лучше, что Макс не для меня, а муж мой и отец моего ребенка - тот человек, с которым я счастлива.
И напоминала не то себе, не то Зине, как мы познакомились, как оно все получилось.
...Когда я узнала, что беременна, во мне будто два человека затеяли борьбу. Дочь Барановского, налетчица и воровка криком кричала: не надо никакого ребенка, мать-одиночка - это ужас, это навсегда, его отец тебя не любит, а ты его, и тебе двадцать всего, и Макс ведь уже где-то маячил, призрак великой любви, безнадежный случай, а сердце все же замирало.
Дочка же Гизелы, внучка старого дедушки Хельмута шептала по ночам: ребенок искупит все твои грехи, поезжай домой, к деду, к Паке, мама будет только рада, когда выйдет из больницы. Ты не останешься одна... Ни на что я не рассчитывала, когда решилась поговорить все же с Всеволодом Павловичем. Особенно когда увидела, что направляется он к проходной, где мы назначили встречу, со своей любовницей. Раговора, стало быть, не получится, спросит он меня, в чем дело, ответить мне будет нечего - не при ней же признаваться, и пойдут они себе дальше, а я тоже уйду... Но напрасно я себе все это нарисовала, все вышло иначе, и Всеволод Павлович оказался порядочным и благородным человеком, и любовница его не при чем, а я лишний раз убедилась, что я настоящая избранница. У других ведь так не бывает.
И я полюбила его, ты мне веришь, Зинуля? Благодарность и уважение это очень много, и не забудь, подружка, - он мой первый и отец моего ребенка. А Макс - это детское, подумаешь - загадочный вид и квадратный подбородок, все равно что в киноактера влюбиться, его не существует, он в воздухе растаял...
Растворялась в горячем полдневном мареве и моя терпеливая слушательница, жара прогоняла меня с пляжа. Окунувшись последний раз, отряхнув махровую простыню и накинув платье на мокрый ещё купальник - так легче идти, подниматься в гору, я отправлялась к Вардо и Павлику коротать ещё один сияющий, пустой, бесконечно тянущийся день. Ждать в саду вечерней прохлады, читать Пушкина. В шкафу у Вардо, где пылились медицинские справочники и книжки на грузинском языке, на мое несказанное счастье обнаружился Пушкин, полное собрание сочинений в одном томе, толстенная неудобная книжища, мелкий шрифт, издано до войны, надо же - потому и уцелела в шкафу, что на пляж с собой не возьмешь. Пушкин прогонял на время пугающие видения и воспоминания, сводившие с ума, и приводил на память другие голоса другие комнаты...
- Ну-ка скажи, у тебя счастливый брак? - спросил Макс. Мы с ним лежали в постели, слишком узкой для двоих, и комнатушка тесная, грязноватая, а за тюлевой дырявой занавеской на окне не ночь, как надо бы, а ясный день. Мы и днем не вставали.
- Нет, несчастливый, - ответила я тогда, - И больше ни о чем не спрашивай.
Что тут объяснишь? Мой муж, красивый, великодушный и добрый, старше меня больше чем на двадцать лет - вот и весь сказ. Макс открыл мне новый, неведомый мир: несколько дней и ночей, проведенных вот в этой каморке, свели на нет все достоинства и преимущества моего счастливого замужества, которое, собственно, к тому времени можно было считать закончившимся. Ведь я сбежала от мужа, сына увезла, оставив гадкую записку - в ней и слова правды не было, когда я её писала. "Ухожу к человеку, которого люблю...". Вилли увез меня чуть ли не силой, пригрозив, что расскажет мужу о моем прошлом. Заставил написать лживые слова, которые неожиданно обернулись правдой.
Как я ненавидела Вилли, он вынудил меня бросить все, что казалось счастьем, грозил тюрьмой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19