- Ничего не задумал. Буду твоими сахарными устами мед пить, - сказал старик с тонкой улыбкой.
- Что за глупости?
- Вовсе не глупости, напротив, логика и последовательность. Ты тут разговорилась, я и воодушевился!
- Ну, на этом и закончим...
- С какой стати? Ты же хочешь говорить о своих проблемах? Хорошо, будем говорить. Но в монастыре это было бы неприлично. Поговорим снаружи.
Немного удалившись от монастыря, они остановились на берегу озера. Серыми показались Сашеньке берега, камыши разные, мельком разглядела она деревья и устремила беглый взгляд в небо - все увиделось ей будто лежащим в низине огромной серости, и гладь воды неприятно отливала свинцом. Девушку разбирал смутный страх, что отец вдруг подтолкнет ее к краю какой-то пропасти и заставит рассеяться в этой беспричинно бездонной и столь же необоснованно строгой природе.
- Да нет у меня никаких проблем, - сказала она с дрожью в голосе. - Я и сама не знаю, какой вывод сделать, папа, не знаю, хочу ли замуж.
- А надо, - возразил Иван Алексеевич. - Замуж тебе пора. Так что проблемы есть.
- Но ведь нет подходящей кандидатуры, значит, и проблемы нет.
- Как же, как же... Отсутствие жениха не означает отсутствия проблемы. Проблема именно в их, женихов, отсутствии.
- Что ты хочешь со мной сделать?
- Скажи правду, скажи правильно.
- Скажу как есть. Женихи имеются, папа, но они слова доброго не стоят. Я о том, что о них и поминать нечего. Вот и получается, что из присутствия женихов вытекает отсутствие проблемы, - туманно полемизировала Сашенька.
Иван Алексеевич улыбнулся.
- Логики в твоем рассуждении нет, - проговорил он добродушно. - Но поскольку ты славная девушка, я тебе это прощаю.
- А в чем смысл жизни, папа?
- И раз твои проблемы отпали, вернемся к нашему разговору, - не слушал ничего постороннего и гнул свое Иван Алексеевич. - Милая моя, ну как же это может быть, чтобы тебя не интересовали подробности, о которых я уже начал говорить, все эти нелюбки между старцами...
- Нелюбки? Нет, не интересуют.
Еще раз, и на этот раз неопределенно, размышляюще, улыбнулся отец.
- Позволь же спросить, почему?
- Древность эта, старина всякая, старье это, оно меня не интересует, папа. Я живу современностью, сегодняшним днем. И это уже совсем другие разговоры, другие танцы, другие запросы и интересы. Что нам за дело до каких-то древних стариков?
- Не обобщай себя с кем-то, отвечай за себя. Я интерес к старине, к этому монастырю, к Иосифу хочу привить не всем, не толпе, не твоим дружкам, а тебе исключительно. Он к тебе привьется, он даст побеги, молодые, зелененькие... а я буду любоваться тобой, словно ты стоишь между солнечными лучами и гирляндами цветов, буду упиваться твоими знаниями, твоими блестящими способностями, - мечтал на ходу Иван Алексеевич. - Я буду руки тебе целовать, если ты поймешь все это, всю эту правду! Иосиф, он стяжателем был, земли к рукам прибирал, а уж денежки...
И потом, продекларировав что-то быстрое и скомканное о стяжательстве Иосифа, говорил Иван Алексеевич, говорил долго и сбивчиво. Он вдруг принимался рассказывать о Сашеньке как о маленькой, как о крохе, которую некогда держал на руках, сажал себе на колени, чтобы не сказки ей говорить, а делиться с ней мечтами о ее будущем росте, заключающем в себе и непременный творческий рост интереса к проблемам и духовным исканиям отца, к его таланту находить в жизни любопытное и таинственное, неким символом прикрывающее великую тайну идеи бытия. Поднявшись на эту гору былого и стоя на биографических обломках, Иван Алексеевич в слепом удовлетворении потирал руки; он выкрикнул: вот так-то! - и ударил кулаком в раскрытую ладонь. Это было его частое телодвижение, но сейчас оно особенно ободрило дочь. Сашенька хмыкнула одобрительно, оптимистически. Затем Иван Алексеевич снова выражал что-то смутное о строителе монастыря Иосифе, и не вполне точно известная ему, но так или иначе огромная масса захваченных тем земель и денежных средств словно удушала его мысль, мешала протолкнуться к достойно венчающему его рассуждения умозаключению, что брал богатства Иосиф в общем-то не для себя, т. е. действовал не корысти ради, а во имя процветания обители. Иван Алексеевич начинал говорить и о противниках Иосифа, о заволжских старцах, но Иосиф словно самолично тут же вторгался в тесноту его понятий и возможностей объясняться со столь невежественным существом, как Сашенька, и несчастный вспотевший отец, сбившись, опять принимался за стяжателя и гонителя еретиков.
И только прозвучит пролог о заволжских старцах, с Сашенькой как будто случалась некоторая истерика, и ее плечи тряслись от смеха. Но ее отцу ведь было тяжело в эту минуту, означавшую появление тени Иосифа на темных горизонтах его внутреннего обозрения, так что даже и перед его глазами образовывалось какое-то подобие тьмы или большого миража с лихорадочным движением не вполне различимых фигур, и он не мог видеть происходящего с дочерью. Ей же рисовались разные смешные немощные старцы, у которых возня из-за воззрений, нынче представляющихся не иначе как нелепыми, и она с трудом удерживалась от того, чтобы рассмеяться прямо в лицо разгорячившемуся отцу. Однако это было бы чересчур, отца не следовало обижать и опасно было сердить, поэтому Сашенька сгоняла с губ улыбку и устраивала на них более строгий рисунок, и когда Иван Алексеевич снова обретал возможность видеть ее, она уже представала перед ним внимательно слушающим и вникающим человеком. Но все подозрительнее всматривался в нее отец. Наступали мгновения, между слепотой и последовательным улучшением зрения, когда он достигал своего рода прозрений. Он вдруг начинал видеть отдельность Сашеньки, ее обособленность и самостоятельность, улавливать ее непреклонность в нежелании согнуться под тяжестью возлагаемых им на нее исторических сведений. Уже пугал его и самый факт того, что можно привезти такую девушку в самое сердце старины, поставить ее среди древних стен, где, казалось бы, никакому разуму и ничьей душе не отогнать естественного интереса к не совсем-то и умершей правде давних людей, а она все же будет безмятежно и нагло раздумывать о своем, вынашивать свои крошечные мыслишки о ждущих ее совершенно других разговорах и развлечениях. В ее душе не воскреснут образы людей прошлого, хотя бы и великих, и в сердце не проснется любовь к ним, ибо она исполнена только собственной силы и восхищения своей красотой, о которой знает как о постоянно нуждающейся в поддержке и неком дополнительном украшении.
- Ты выглядишь хорошо... - произнес Иван Алексеевич сумеречно. - Ты отнюдь не проигрываешь на фоне этих стен. На этот счет не беспокойся... Прошу, однако, на минутку перестань об этом... да-да, сейчас об этом не думай, а вот... - Он не договорил и с новой пристальностью всмотрелся в дочь. - Ну, что же ты молчишь?
Сашенька, отвернувшись, пожала плечами.
- Думаю, - ответила она как бы с напряженностью, с желанием, чтобы отец сам догадался о том, чего она не договорила или не смела сказать, и больше уже ни о чем не спрашивал ее.
- И о чем же ты думаешь? - по-своему напрягался Иван Алексеевич. Он словно прорывал завесу, опустившуюся на дочь, и в этом его мучительном труде вдруг возникала цель слишком, страшно приблизиться к Сашеньке и, может быть, даже загнать ее в угол.
- Да все о том же...
- Ну? - тревожно выкрикнул Иван Алексеевич.
Сашеньку толкнул изнутри порыв смеха. Она странно искривила губы, посмотрела на отца вытаращенными глазами и сказала:
- Так ведь мне того, замуж пора...
Иван Алексеевич закричал и забегал, а очутившись вдруг за спиной у дочери, он поднял ногу и, согнув ее в колене, презрительно, как бы только снисходя до жестокости, погрузил грязную туфлю в округлость Сашенькиного зада, показавшегося ему на этот раз чересчур рельефным, надуманным в своей выпуклости. На его лице изобразилась неутоленная жажда оскорблять и унижать. Затянувшимися пленкой молчания, темного безмолвия глазами он смотрел на вызванные толчком поспешные шаги дочери по влажной траве. Она разламывалась и едва ли не крошилась, а он был крепок и нерушим. Сашенька возгласила что-то встрепенувшимся щенком. Слезы брызнули из ее глаз. Отогнувшись в сторону, как готовый опасть лепесток, она испуганно зарыдала.
Старик опомнился. Выпучив глаза, он хватал дочь за руки и прижимал ее к себе. Ей же казалась ужасной и его внезапная нежность, и она судорожно цеплялась за ствол дерева, ища у него спасения от отца.
- Прости, прости... - лепетал Иван Алексеевич. - Я этого не хотел, это вышло случайно...
- Ну как ты мог, папа?
Сашенька говорила сквозь рыдания.
- Я и сам не знаю. Я теперь очень расстроен.
Перестав плакать, она закрыла лицо руками.
- Мне больно...
- Неужто? Я же не сильно, это было всего лишь невольное движение... Ну что мне сделать, Сашенька, что мне сделать, родная, чтобы ты меня простила?
- Очень это обидно для меня, папа. Я взрослая... и не девка какая-нибудь, а ты... Как же это так? Будто в пивной! Еще никто, слышишь, никто не обходился со мной подобным образом, даже друзья, ну, те самые мои сверстники, которых ты презираешь... даже они...
- Это просто приключение, Сашенька.
- Ничего себе приключение! И что же дальше? Что меня ждет после такого? - снова бредила девушка. - Что впереди? Ты так и не объяснил мне, папа, в чем смысл жизни. А теперь обязательно, я требую... после того, что ты со мной сделал, ты не имеешь права уклоняться от ответа... Что, и другие будут поступать со мной так же? Я позволю! Я и тебе, папа, не позволяю. Больше не смей!
- Хочешь, я стану перед тобой на колени? Прямо здесь, у этих стен, у этих старинных башен, у этой обители Иосифа...
Он продолжал хватать летавшие в нервных жестах руки дочери, склонялся и целовал их, вдохновенный.
- Хочешь, я на руках понесу тебя домой? До самой Москвы! И уже будет совсем другое... и в монастырь не пойдем... На танцы пойдем. Я пойду с тобой на танцы. Я буду болтать с твоими дружками, с этими недорослями глупыми. Я буду как они!
Сашенька обняла его обеими руками и, откинув назад голову, пытливо смотрела на него.
- Папа, за что ты меня ударил?
- Давай присядем и разберемся, - засуетился Иван Алексеевич. - Вот здесь, садись, на травке. Да вот, прямо на книжку садись! Книжкой почти что жертвую! - все неистовей суетился выбитый из колеи отец; в своем неистовстве сделал все, чтобы Сашенька аккуратно и защищено сидела на только что приобретенной, толком не познанной им еще книге. А затем он положил руку на плечо дочери и, глядя на озеро, сказал проникновенно: - Ты не захотела меня понять, и я тебя ударил.
- И только-то?
- Какие же подробности тебе еще нужны?
- Ты любишь меня?
- Люблю, но ударил, и это теперь камнем лежит на моей совести. Я и сам не понимаю, как смог. Не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь. Ты ведь это запомнишь. Может быть, все станет снова обыкновенно, восстановится, а ты все-таки помнить будешь. Я посмотрю на тебя, на твое милое лицо, и ты улыбнешься мне в ответ, но тут-то меня и кольнет: она помнит! Как я буду переносить такую муку, я не знаю, Сашенька. Мне отныне словно и не жить. Что мне делать?
- Я тебя простила. Поверь, папа, это не стоит того, чтобы действительно страдать.
- Нет, тут что-то большее, - в раздумье покачал головой Иван Алексеевич. - Если бы я тебя прямо сейчас ударил еще раз, мне это уже было бы все равно. Разом больше, разом меньше... Но тот, первый раз... Из-за него меня словно жжет огнем... И не в тебе даже дело, во мне скорее, в том, что у меня лежит на душе, или даже где-то под душой, а тут вдруг вылезло. Вот этого уже нам с тобой не исправить. Найти бы кого-то, кому бы я мог рассказать все это, про все, что у нас с тобой случилось...
- Зачем? - вскинулась Сашенька. - Этого не надо, я, знаешь, позоров не хочу. Скажи, что ты этого не сделаешь. Поклянись! Или я буду бояться, я буду постоянно чего-то стыдиться...
- А если Богу?.. Чего же тебе стыдиться, если я откроюсь Богу?
- Нету Бога.
Еще крупнее и как-то обильней покачал головой умудренный житейским опытом старик и плотно встал перед дочерью, заслоняя от нее мир неверия и вздорных помыслов.
- Послушай, милая, родная моя, - сказал он напевно, - все есть - и Бог, и человек, которому я мог бы исповедаться. Все это есть. Но не до этого мне сейчас, вот именно сейчас, когда мы сидим возле этого озера, когда мы вдвоем и между нами стена непонимания...
- Я все понимаю... - начала Сашенька, но Иван Алексеевич перебил:
- Ты, по молодости лет, скачешь, как белка в колесе, суетишься, и тебе даже весело. Переходишь от человека к человеку, от компании к компании, болтаешь, хохочешь. А тут еще пинка под зад получила. Подумаешь! Не то чтобы как с гуся вода, а все же это для тебя не более чем ряд каких-то случайных, как бы механических обстоятельств. Мне же смысл нужен. Что-то происходит, а я должен встать немножко повыше и словно сверху в это происходящее запустить какие-то лучи, овеять, что ли, овеять все смыслом, озарить светом понимания...
- Да с этого всегда и надо начинать. Не ударить, а потом разбираться, а сначала разобраться, продумать и потом, может, вовсе не ударить.
- А у тебя так? Ты именно так всегда поступаешь?
- Нет, конечно, но разве обо мне речь? Я что, я человек еще не состоявшийся, какой с меня спрос?
Сашенька усмехнулась. Иван Алексеевич шутливый тон не принял и продолжал говорить, как бы что-то серьезное обсуждая с дочерью:
- Ты мне этим намекаешь, что я будто бы не должен обращаться с тобой как с равной. Но ты лукавишь. Ты себе лазейку припасла: мол, не понимаю твоих интересов, папа, и не вникаю в них, потому что маленькая еще и ветреная. Да пусть ты в стороне от меня Бог знает что делаешь, но когда ты со мной, мне того и надо, чтобы обращаться с тобой как с равной, чтобы ты меня понимала, внимательно меня слушала и мысли твои становились глубже, чтобы твои ответы вдруг изумляли и поражали меня. А иначе для чего мне тут с тобой быть? Если ты до этого не поднимаешься и не пытаешься даже подняться, ты, которая, уж поверь, интересуешь меня больше кого-либо на свете, то для чего же мне вообще искать общения, открывать рот, смотреть на тебя?
1 2 3 4