..
- Ну, - не выдержал я, - ты говоришь так, потому что это невозможно проверить...
- Ну почему же невозможно? - задумчиво сказал Холмский. - Виталий Андреевич! - вдруг громко крикнул он. - Это ваша девчонка курит? - Та, которая пониже, испуганно оглянулась... Обе девчонки торопливо юркнули в ближайший подъезд. - Ну, как? - торжествующе спросил Холмский.
- Ты, кажется, прав, - совершенно недоумевая, сказал я. - Но, черт возьми, откуда? Не на лбу же у нее это написано ...
- Все очень просто, - начал очень серьезно говорить Холмский, - глина на ее правом каблуке - а я разглядел его, когда они проходили возле фонаря имеет редкий красноватый оттенок, откуда я с однозначностью заключил, что..., - здесь он не выдержал и расхохотался, - ... она моя соседка по подъезду, и ее семью я великолепно знаю, ха-ха-ха!
- Ну, братец, ты и шутник! - с облегчением выдохнул я. - А я уже, было, поверил в твои необыкновенные дедуктивные способности...
Холмский посерьезнел.
- Всему есть, однако, предел. Палеонтологи также не всегда по нескольким разрозненным костям могут восстановить полный облик древнего животного и образ его жизни. Я именно для того и провел этот эксперимент, чтобы наглядно это продемонстрировать. Я не всесилен. Я могу только то, что подвластно моему воображению и беспощадно точному анализу моего ума. Жаль, сейчас некогда, а то я рассказал бы тебе о своих правилах мышления, которые я позаимствовал, несколько изменив их под себя, у Рене Декарта, из его знаменитых "Рассуждений о методе".
Когда мы пришли в квартиру, Холмский тотчас начал собираться в дорогу. Правда, собираться, это было сильно сказано. Небольшой кейс, в котором зубная щетка с прочими утренними принадлежностями, записная книжка, домашние тапочки.
- Взял бы с собой какое-нибудь чтиво в дорогу, - посоветовал ему я, - а то скушно будет. Детективчик, например, или что-то другое, занятное.
- Детективы читать так же скушно, как и смотреть американские фильмы. Там конец заранее известен: хэппи энд. Герой в любом случае останется жив, а, следовательно, останется в живых и его длинноногая, миловидная подруга, которая обнимет его, израненного в тяжелых битвах за всеобщую справедливость, на последних кадрах. И в самом последнем кадре он обязательно бросит нечто простецко-задиристое, типа "А я ему, все таки, надрал его чертову задницу!" и подмигнет зрителю подбитым глазом.
Таковы и детективы: ведь пространство детектива узко, как русло горной реки. И если писатель упомянул в повествовании какую-то деталь, например, пчел, то понятно, что это не случайно, и имеет отношение к расследованию. Ружье, повешенное на стенку в первом акте, должно обязательно выстрелить во втором или в третьем. Принцип рационализма. А вот взять бы и написать нечто нерациональное - понавешать на стенки этих ружей, которые не стреляют, или стреляют совсем не туда, чтобы было, как в жизни. И вообще, было бы занятно, если бы текст пьесы каким-то образом менялся на каждом ее исполнении. Жизнь прекрасна именно своей непредсказуемостью. Именно она, эта непредсказуемость, открывает перед нами самые широкие перспективы: в жизни все возможно. Можно завтра умереть, а можно проснуться знаменитым.
- Так не возьмешь? Что же ты будешь делать в дороге?
- В дороге я буду спать! - твердо сказал Холмский. - А если не получится, буду разговаривать с пассажирами. Нет ничего интереснее разговора с живым человеком, у которого пусть простая, но своя живая судьба, свой смысл жизни. Для меня это бесценный материал - не как для детектива - а просто как для живого человека, который тоже время от времени думает, как ему жить дальше.
4. Блестящее завершение дела.
Холмского не было полтора дня, вернулся он только утром через день, измотанный и довольный, как мартовский кот. Вернулся радостный, возбужденный, под впечатлением от хорошо выполненной работы. Сразу позвонил Соколову и Ширемырдину, пригласил их на три часа к себе, чтобы рассказать о результатах своего расследования.
- Ну и как, Александр Васильевич, удачно съездил? - нетерпеливо спросил я.
- Удачно! - в радостном возбуждении отвечал Холмский. - Ты знаешь, давно я не испытывал такого душевного подъема. То ли места, в которых я побывал, произвели на меня такое благотворное влияние, то ли встреча с Серебряковым. Но давай не будем торопить события - я расскажу всем сразу, а то тебе будет потом неинтересно.
К трем начали собираться гости. Без пяти три прибыл Соколов. Вошел, поздоровался, и сразу, настороженно: - Ну, как?
- Нормально! - отвечал Холмский.
- Вот оно и хорошо! - облегченно выдохнул Соколов. - А то я, если честно сказать, волновался, что тебя подставил. Эти ребята - он неопределенно взмахнул рукой в сторону улицы - хоть и прикидываются политиками, а на самом деле самые настоящие бандюки. Кто его знает, что они могли бы утворить, если бы ты его не нашел.
- Что? - посмеиваясь, сказал Холмский, - неужели моя родная милиция меня бы в этом случае не сберегла?
- Какое там! Что ты! Окстись! Тебе ли не знать наших порядков и возможностей.
- Да знаю! И радуюсь тому, что я им просто не нужен. Как тот неуловимый Джо, который потому и неуловим, что никто ловить его не собирался.
В это время в квартиру позвонили. Звонили настырно, не отнимая пальца от звонка. Холмский, снова морщась, пошел открывать. У порога снова стоял уже знакомый нам Стас.
- Здравствуй, Стас! - приветствовал его Холмский, и добавил уже несколько сердито: - У вас так принято в Нижнем Новгороде, что ли, звонить и кнопку при этом не отпускать?
- Да я чего? - неуклюже оправдывался Стас. - Просто звонки разные бывают, иногда хазяева и не слышат, если коротко звонишь. А... А откуда это ты... вы про Нижний знаете?
- Он все знает! - бросил на ходу Ширемырдин, стремительно проходя в квартиру из-за спины разинувшего рот Стаса. - Он все знает, верно, Соколов? сказал он, за руку здороваясь со следователем московского уголовного розыска и одновременно снимая с головы свою синюю бейсболку. На этот раз он, подражая президенту, демонстрировал спортивный образ жизни - бейсболку дополняли бело-голубой спортивной костюм и толстые белые кроссовки.
- Здравствуйте! И как сегодня была с утра водичка в вашем бассейне? Мне показалось, что неважная, - участливо поинтересовался вернувшийся от входной двери Холмский у Ширемырдина.
- Здорово! - развернулся к нему Ширемырдин. - Паршивая, действительно, была вода - на днях чистили бассейн, сменили воду и так переборщили с хлоркой, что даже глаза пощипывала! Но - стой! - а ты об этом откуда, интересно, знаешь?
- Интересно?
- Скорее, это защитная реакция. Мне все время кажется, что я у тебя под рентгеном, который просвечивает все, и даже мои мозги. И все время хочется понять - есть ли что-нибудь такое, что тебе неизвестно? И как такое возможно, что я не понимаю, как это ты видишь - ведь я, по-своему, далеко не глупый человек.
- Наблюдательность - и никакого мошенничества! - Эффектно, как фокусник, раскрывающий свои карты, произнес Холмский. - Волосы, примятые бейсболкой, высохли кружком, потому что были с утра мокрые, сухие волосы так не приминаются. Но где с утра можно намочить волосы? Человека безалаберного только божья роса намочит. Дождя не было. Нормальный человек может принять душ. А богатому человеку с амбициями непременно нужен бассейн. Плюс глаза, красные от раздражения хлоркой, спортивный костюм - вот ответ и готов.
- Верно мыслишь, академик! Я ж говорю - рентген!
- А потом было еще деловое совещание у себя в офисе..., - продолжал издеваться Холмский.
- Да, правильно, опять своим пистоны в зад вставлял, чтоб шевелились быстрее... Но, черт побери!... А, ладно, все равно выкрутишься, навесишь какую-нибудь очередную свою лапшу. Давай, лучше, поближе к телу: как там поживает мой бухгалтер?
- Поживает он неплохо. Я с ним вчера целый вечер разговаривал.
- Как разговаривал! - аж подпрыгнул бизнесмен и политик, - так быстрее говори, где он? И почему сразу мне не сказал?
- О том, где он, мы позже поговорим, а сейчас - вот его покаянное письмо, которое я попросил его написать для объяснения.
- Объяснение! На кой черт мне его объяснения! Да я с него шкуру спущу! Ширемырдин торопливо выхватил письмо из рук Холмского. - Так! И что он тут пишет?... "Уважаемый Владимир Петрович... Решил изменить свою прежнюю жизнь... Собираюсь купить дом..." Он что - с ума сошел?! Похоже, что сошел... Секта его, что ли, какая охмурила? Или девка?... "Все оставил жене..." Да меня его жена вообще не волнует... "Занимаюсь здесь с пчелами..." Нет, точно охренел!... Вот скажи - зачем ему пчелы? - закричал, потрясая письмом, Ширемырдин и вопросительно вперился на окружающих. - Да на ту зарплату, которую я ему платил, мед можно вагонами покупать! - Он лихорадочно перескакивал с одного места письма на другое в тщетной попытке найти там то, что ему все объяснило бы, не находил, снова возвращался в начало, опять бросался в конец. - Нет, слушай! К черту всю его эту писанину! Ничего не могу из нее понять! Точно! Одурманили его своим религиозным опиумом, надо срочно ехать, спасать человека. Давай, лучше сам расскажи, что там происходит, у тебя голова точно в порядке, - обратился он к Холмскому.
- Спасибо! - откланялся ему Холмский. - В таком случае, господа, прошу вас всех устраиваться на моих диванах, а я тем временем набью свою трубку, с ней я чувствую себя значительно комфортнее.
Присутствующие не вняли его совету; я и Соколов и так сидели на диване, а Ширемырдин всегда предпочитал динамическую позу на ногах, его трудно было представить раскинувшимся на диване. Холмский подошел к каминной полочке, на которой у него хранились табаки, на секунду задумался, и на этот раз его рука потянулась к крепкому "Якорю".
- Как понятно из письма, и я это подтверждаю лично, Дмитрий Харитонович очень долго раздумывал, прежде чем сделать тот поступок, который он сделал. Этот поступок в каком-то смысле равносилен самоубийству. Он решил уйти из той жизни, которой он жил. Это поступок сильного человека. Он решил оставить эту жизнь, которая не приносила ему удовлетворения. Ведь у человека, кроме тела, есть еще и душа. Вся прежняя его жизнь была направлена на создание условий для хорошей жизни тела. Квартира на Вернадском, шикарная дача в Хотьково, джип "Чероки", отпуск в любом конце света. Что еще человеку нужно?
- Вот именно! - взвизгнул Ширемырдин. - Что ему еще надо? Я парню хорошо платил. Правда, он того и стоил!
- Но ему не нравилось, - невозмутимо продолжал рассказчик, - каким именно способом он добывал свой достаток. Нет, нет! Ничего криминального и предосудительного он никогда не делал! Он просто очень хорошо знал и отслеживал законы и умел это использовать.
- Золотая голова! - поддакнул бизнесмен.
- Но он понимал, вернее, он так ощущал это, что умелое использование законов - это своего рода обман, обман государства и других людей, которые соображали хуже него. Это не преступление, но это нечистоплотность в делах.
- А вот это чистая ерунда! - взвился Ширемырдин. - В шахматах тоже кто-то проигрывает, потому что хуже думает, но никто не называет победителя подлецом! Вот так же и в нашем случае, в бизнесе. Соображать надо лучше! К тому же, в нашей стране по-другому и невозможно вести дело.
- Пример не совсем чистый, но я приводил ему примерно такой же аргумент, когда мы беседовали.
Но на это он отвечал, что не может спокойно жить в достатке и роскоши, когда вокруг девяносто девять человек из ста живут в бедности, а пятьдесят из них в нищете. Он не может спокойно ехать к себе на дачу в Хотьково на роскошном автомобиле, потому что думает о том, что у большинства окружающих людей вообще нет никакого автомобиля и тем более дачи. Он не может достойно смотреть в глаза окружающим людям, которые получают копейки, он из-за этого чудовищного расслоения в достатке растерял всех своих приятелей, он не может так жить... Он говорил сбивчиво и путано, и я легко парировал аргументами все его высказывания, но главное было не в этом.
Для своей прежней жизни он придумал хорошую иллюстрацию. Представьте себе богатый мясной склад и кота, который очень хорошо знает этот склад. Он знает его настолько хорошо, что может спокойно ориентироваться в нем в полной темноте. Он легок и бесшумен, проворен и дерзок. И вот он ежедневно ходит на этот склад, ловко обходит сонных и глупых охранников, и вытаскивает оттуда столько, сколько может унести и все, что захочет - золотые копченые балыки, лучшие колбасы, отборные окорока и дымчатые карбонады... И, притащив все это к себе в каморку, он это сжирает. Но каждый раз, когда он в очередной раз крадется по складу, его сердце гложет шершавый язык страха, потому что глупые и сонные охранники могут, все-таки, проснуться от своего беспробудного бдения и он будет схвачен. Каждый раз, когда он тащит свою добычу мимо своих облезлых и менее удачливых соседей, он чувствует на себе их недобрые завистливые взгляды и знает, что в один прекрасный момент ему могут устроить темную.
И ему надоело жить в этом вечном страхе, страхе сделать один неверный поступок, ему надоело жить в этой удушливой атмосфере зависти и недоброты. И в один какой-то момент он понял, что ему нужно от жизни. Он вспомнил свое детство, вспомнил то, как ему было хорошо, уютно и беззаботно тогда, с бабушкой и дедом, вспомнил о том, как спокойно и достойно жил его дед, как он ухаживал за пчелами и садом, какая у него была полная скрытого глубокого смысла жизнь! И он принял свое решение.
Формула решения была такова: он неторопливо ищет и выбирает себе место, где он хотел бы жить, покупает в том месте дом, заводит себе пасеку - и в один прекрасный момент просто переезжает туда жить. Ему больше ничего не надо...
- Да он полный идиот! - вскричал Ширемырдин. - Просто не понимает, что делает. Он же виртуоз, Паганини в мире финансов. Что бы вы все сказали, если бы знаменитый скрипач разбил и выбросил свою скрипку, а сам пошел кроить сапоги?! Ну кому от этого было бы хорошо?
- Возможно ему, Паганини! - отвечал Холмский. - Пример снова не совсем чист. Вот представьте себе, что Паганини перестал слышать музыку, и больше не мог ее сочинять, но он помнил запах кожи, который любил еще в детстве.
1 2 3 4 5