Рассуждал он об этом со знанием дела, как военный, отмечая тактическую сноровку генералов и восхищаясь храбростью, выносливостью и дисциплиной солдат. И Казанова, и мадам де Фонсколомб слушали его с ужасом. Полине же сказанное капитаном доставляло истинную радость, и вскоре вдохновленный ее вниманием вояка говорил уже исключительно для нее одной.
Капитану в то время было сорок лет, он был высок, имел красивую выправку и довольно привлекательное лицо, способное понравиться молодой женщине. Пылкий интерес, проявленный Полиной по отношению к солдатам Революции, Дроги воспринял на свой счет. И был очень удивлен, услышав от нее в конце своей речи пожелание победы революционерам над войском тиранов, частью которого, без сомнения, был Вальдекский полк, а вместе с полком и эскадрон, которым он командовал.
Задетый за живое, Дроги принял вызов и с жаром стал объяснять мадмуазель, чего стоит «свобода», под знаменем которой невиновными заполняют тюрьмы, а цвет нации возводят на эшафот. А также, что пресловутое «братство» способствовало тому, что в течение пяти лет вся Европа оказалась покрытой полями сражений. На это Полина уверенно отвечала, что свобода не могла вступать в переговоры с врагами, что никто не виноват, если вся Европа объединилась против Революции, и что тираны должны нести ответственность за несчастья народа.
Молодая женщина говорила со страстью. С каждым мгновением лицо ее становилось более оживленным, а в голосе явственно слышались отголоски грохота сражений и нетерпение рвущихся в бой солдат. Захваченный этим зрелищем, Казанова во все глаза смотрел на эту дочь Гомера, даже не помышляя о том, чтобы прервать ее или возразить. Де Дроги, как и библиотекарь, был очарован ее героической поэмой, тем более что белизна лица, нежные округлости груди и естественная грация всей изящной фигурки поэтессы с успехом соперничали с мужественным ритмом ее просодии.
Мадам де Фонсколомб слушала компаньонку с не меньшим вниманием. При этом на губах ее играла насмешка, и трудно было сказать, относится ли она к самой Полине или к состоянию гипноза, в который погрузились двое мужчин, одинаково готовые сдаться на милость воинственной Демаре.
Что касается аббата Дюбуа, то он не замедлил ретироваться уже в начале этой пламенной тирады с таким демонстративно удрученным видом, что можно было предположить: этот уход должен был неизбежно привести его за высокие стены монастыря, подальше от творящихся в мире ужасов и беспорядков.
Незаметно получилось так, что разговор продолжался уже между Полиной и капитаном, так что роль Казановы, равно как и роль мадам де Фонсколомб, свелась к наблюдению за этим словесным поединком. Малышка Демаре с легкостью отметала доводы, приводимые шевалье де Сейналем, похоже, даже не вслушиваясь в них, в то время как к высказываниям капитана относилась с подчеркнутым вниманием, обстоятельно обсуждая даже те темы, которые он и не упоминал. Офицер, в свою очередь, казалось, возражал лишь затем, чтобы с еще большим жаром заставить говорить свою юную противницу, вновь и вновь вынуждая ее изобретать очередной блестящий софизм. Чувствовалось, что он получал огромное удовольствие, наслаждаясь изящным умом прекрасной якобинки так же, как любовался ее красотой.
Казанова с трудом переносил эту пытку. Он был вынужден молчать, поскольку никто не собирался его слушать, особенно та, кому этот старый человек готов был привести свои самые веские доводы. Он обладал достаточным опытом и проницательностью, чтобы понять, что офицер и маленькая якобинка понравились друг другу. Об этом не было сказано ни слова, но в их перепалке внятно звучало признание: они предназначены друг для друга. Под тонким муслиновым платьем старинного покроя легко можно было угадать трепет сердца молодой женщины, и, похоже, причиной тому были не только проявленные итальянцем мужество и героизм.
Мадам де Фонсколомб положила конец этой сцене самым неожиданным образом: она вдруг заявила, что генерал Бонапарт является воображаемым персонажем, этаким новым Фанфароном, порожденным фантазией нескольких гистрионов, и что революционные войска на самом деле – труппы актеров, дающих за несколько цехинов представления в городах Италии. Она предсказала, что в скором времени эти шуты прекратят развлекать, таким образом, население и укатят прочь в своих повозках. Выслушав это странное замечание, капитан де Дроги сообразил, что старая дама более не желает слушать дуэт, который они так долго исполняли на пару с прекрасной камеристкой. И он поднялся, чтобы откланяться и отправиться наконец в увольнение. Неожиданно для присутствующих мадмуазель Демаре поднялась тоже и предложила проводить капитана. Мадам де Фонсколомб, к вящему огорчению Казановы, не препятствовала этой дерзкой выходке.
Через десять минут Полина вернулась и объявила, что капитан наилюбезнейшим образом пригласил ее поужинать у него, выразив надежду, что во время этой трапезы они будут иметь время и возможность разрешить их спор.
– Да уж, именно время и возможность! – согласно закивала, смеясь, старая дама. – Боюсь, навряд ли я соглашусь, тем более что мсье Казанова в этом вопросе такой же ваш противник, как и мсье де Дроги, а посему вы должны выслушать мнение не одного только капитана.
– Завтра утром мсье де Дроги отправится со своим полком в поход, – возразила Полина. – Так что у мсье Казановы будет сколько угодно времени, чтобы высказать мне свои соображения, если ему так хочется меня в чем-либо убедить.
Последние слова, адресованные старому волоките, были произнесены так заносчиво и таким явно уничижительным тоном, что мадам де Фонсколомб почувствовала крайнее раздражение.
– Меня очень интересует продолжение этого занимательного разговора, и мне хотелось бы тоже поучаствовать в нем, – заявила старая дама.
Она послала за Дюбуа и назначила ужин на десять часов. После чего мадам де Фонсколомб отправила с лакеем приглашение капитану и попросила Полину тщательно отгладить ее кружева, поскольку она была намерена выказать уважение мсье де Дроги, встретив его в своем лучшем наряде. Наконец, поднявшись, она оперлась на руку, любезно предложенную Казановой, и попросила его сопроводить ее на прогулку в парк.
Столь внезапно низведенная до своей истинной роли горничной Полина была вынуждена покинуть хозяйку, предварительно сдержанно и принужденно поклонившись ей, тогда как шевалье де Сейналь, восстановленный в одно мгновение во всех своих званиях и привилегиях, отправился сопровождать обворожительную мадам де Фонсколомб на прогулку по большой аллее, ведшей к каналу и водоемам.
– Благодарю вас, – произнесла она, – что вы согласились пройтись со старухой, которая теперь даже не может самостоятельно ходить.
– Вы смеетесь, мадам, это свидание – один из самых приятных моментов в моей жизни.
– Это свидание, как вы изволили выразиться, совсем не то, о чем вы мечтали.
– Еще менее оно похоже на то, на которое рассчитывала ваша камеристка.
– В ее возрасте и с ее характером небольшие неудачи легко забываются.
– О, как раз за нее я спокоен.
– В отношениях с ней я всегда на вашей стороне.
– Я прекрасно это вижу, мадам, и меня очень трогает ваша забота.
– Несмотря на свои сумасшедшие идеи, маленькая Полина умеет вести себя и имеет твердый характер. Я очень к ней привязана. И думаю, что она меня тоже любит. Но она совершенно не заслуживает, чтобы вы проявляли к ней столько внимания, поскольку даже не знает, кто вы на самом деле, и, разумеется, не узнает этого никогда.
– Смею вам напомнить, что дело не только в моих годах. Как и город, которому я обязан своим рождением, я принадлежу ко времени, которого больше не существует. Можно сказать, что я себя изжил.
– Вы умели любить женщин так, как теперь уже не любят: вы их обманывали, развлекая, а покидая, оставляли с пониманием того, что они видели настоящее счастье. Даже самую глупую вы умудрялись превратить в сообразительную наперсницу и добровольную пособницу ваших измен.
– Похоже, мадам, вы знаете меня лучше, чем я сам.
– Я знаю вас благодаря той репутации, которую вы имеете среди людей, обладающих разумом и сердцем.
– Вы мне льстите. И вы действительно за несколько часов раскусили меня гораздо лучше, чем это получалось у женщин, долго и близко со мной знакомых.
– Мы так и будем обмениваться комплиментами до вечера? – со смехом спросила мадам де Фонсколомб.
– Комплименты – это ласки, которыми обмениваются между собой души. Это мед, которым питается дружба, порой даже более сладкий, чем те наслаждения, какими может одарить любовь.
– Я сейчас именно в том возрасте, когда вполне можно удовлетвориться такими ласками, мсье, и мне бы очень хотелось рассчитывать на вашу дружбу. Относительно себя могу сказать, что уж моя-то вам в любом случае обеспечена.
Готовясь к ужину, Казанова часа два был занят тем, что отбирал из оставшихся у него нарядов самые изысканные: отделанные золотом, из шелка и кружев. Результат был впечатляющим – теперь он мог бы спокойно появиться при дворе короля Фредерика или императрицы Екатерины. Подробно изучая перед зеркалом детали своего туалета, шевалье де Сейналь подумал, что в былые времена царствующие особы снисходили до беседы с ним, но тут же вспомнил, что эти великие монархи уже отправились в мир иной. Еще он подумал о том, что восходящая и нисходящая линии его судьбы по своей длине равны друг другу и что в любом случае обе они подошли к своему концу, ведь он уже давно чувствовал приближение смерти.
С особым тщанием он напудрил и надел парик. Поколебался, пристегивать ли ему шпагу или лучше появиться с тростью с золоченой ручкой. Решив все-таки остановиться на шпаге, Казанова, дабы придать законченность созданному им живому воплощению портрета какого-нибудь достопочтенного предка, украсил свой костюм орденом Золотой Шпоры, врученным ему лично Папой Римским полвека назад.
Вырядившись так, он отправился в малый кабинет, где мадам де Фонсколомб распорядилась сервировать ужин точно так же, как и накануне. Правда, предусмотрительный мсье Розье накрыл на другом столе, за которым могли свободно разместиться пять человек.
Капитан де Дроги был уже на месте и вполголоса разговаривал с Полиной. Они стояли в оконном проеме, и, видя, насколько они увлечены своей тихой беседой, трудно было предположить, что ее предметом являются лишь происходящие в Италии военные действия. Мадам де Фонсколомб еще не было, а аббат Дюбуа неподвижно сидел в кресле перед камином, уставившись в потухший очаг и задумавшись Бог знает о чем.
Казанова вышел на середину комнаты и остановился, выжидая, когда капитан, который был на тридцать лет моложе, поприветствует его. Но тот был так занят мадмуазель Демаре, что не замечал ничего вокруг, и шевалье был вынужден простоять добрую минуту в ожидании, когда на него наконец соизволят обратить внимание.
Как раз в это время появилась мадам де Фонсколомб. Ее прическа и платье настолько гармонировали с нарядом шевалье де Сейналя, что при виде этих старомодных туалетов, не вызывающих даже мысли об улыбке, Полина и капитан замерли пораженные. У них одновременно возникло ощущение, что перед ними призраки, олицетворяющие величие и красоту уходящего века.
Казанова отвесил низкий поклон и подошел к руке старой дамы, одетой в платье из крашеного шелка, сшитого на польский лад. Ее голова была украшена чепчиком, убранным кружевами и лентами. Тафта, из которой он был сделан, бросала голубые отсветы на белизну напудренных завитых волос.
Капитан с Полиной наконец вышли из своего убежища, и Казанова, забрав у мадам де Фонсколомб палку, которой она пользовалась, когда передвигалась самостоятельно, повел старую даму к столу. Удобно усадив ее, он расположился рядом. Полина и капитан устроились напротив, а во главе стола, в одиночестве, оказался аббат.
Несмотря на такое расположение, довольно скоро выяснилось, что Полина и капитан ничуть не собирались отказываться от своего намерения поужинать вдвоем. Они болтали друг с другом, не обращая ни малейшего внимания на окружающих. В самом деле, можно было подумать, что эти два старых человека в старинных одеждах, мадам де Фонсколомб и шевалье, оказались здесь случайно, кем-то забытые, как те старики, которых уже покинула жизнь, а смерть еще не надумала забрать с собой.
Тщетно мадам де Фонсколомб пыталась развлечь Казанову. Она прекрасно понимала, какие муки он испытывает, ведь шевалье никак не мог помешать игривой беседе красавицы с кавалерийским офицером. А тем временем любезности, которыми обменивалась парочка, становились все более нежными и интимными. Вскоре их беседа перешла в тихий шепот, и сколько ревнивец ни напрягал свой слух, ему не удавалось различить ни слова.
Похоже, на этот раз с ним поступили так, как сам он поступал не раз по отношению к другим, и, сидя рядом с шепчущимися заговорщиками, Казанова чувствовал себя настоящей старой перечницей. Хотя, следует признать, у него было достаточно времени, чтобы привыкнуть к этой роли. Постоянно живший в его душе актер прекрасно понимал, что в один прекрасный день Арлекин должен сменить свой наряд на тряпки Арнольфа или Жеронта, если не хочет, чтобы публика его освистала.
В эту минуту мадам де Фонсколомб наклонилась к нему и сказала на ухо:
– Не забывайте, что на своем веку вы получили столько любви, сколько этот проворный капитан не будет иметь никогда.
– Увы, я помню об этом слишком хорошо.
– Подумайте только, ведь вас до сих пор любят в Вене, Париже, Мадриде, везде, где вам довелось побывать!
– Везде, где мне довелось побывать, – повторил Казанова с грустью, – я помню себя пылко любимым, живущим полной жизнью, и тем тяжелее мне сознавать, что теперь я не живу вообще.
– Вам так трудно примириться со старостью?
– Да, мадам, ведь старость является лишь затем, чтобы заставить нас сожалеть, что мы так мало насладились предоставленными нам возможностями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23