Пудинговая эпоха… Каково ее содержание?
Английский пудинг, мясной пудинг – жирное, сытное блюдо; приготовляется оно очень просто, а поедается очень медленно. Вряд ли можно назвать блюдо очень вкусным, и никто никогда не считал его утонченным.
Предрасполагает мясной пудинг к умственной вялости, лености, блаженной тупой сытости.
Шли годы «без истории». Солидно и медлительно Англия отдыхала – после бурь революции, лихорадки реставрации, внешних войн, внутренних склок. Солидно и медленно Англия отдыхала, словно готовясь к новым потрясениям и сдвигам – революции в промышленности, наступившей во второй половине века. Отдыхала, накапливала силы, жила растительной жизнью.
Шли годы без истории, то есть без внешней истории, ибо в глубине свершались важные и значительные процессы. Современники их не улавливали, наслаждаясь сонным спокойствием, охватившим страну после напряжения первого пятнадцатилетия века.
Увеличивается в грандиозных размерах английская внешняя торговля; шерсть, железо, уголь выбрасывает, словно лаву из вулкана, маленький английский остров на ближние и дальние континенты.
Вводятся, медленно, но уверенно, новые методы производства, техницизируется наука, становясь на службу экономике.
Отмирает система государственного регулирования ремесел и промышленности – затихают последние судороги феодализма.
А совокупность всех этих процессов облегчает окончательное проведение в жизнь полюбовной сделки 1688 года: плоть и кровь приобретает идея примирения «денежного» и «земельного» интересов, конфликт которых был содержанием политической борьбы первого пятнадцатилетия века…
Правда, правят страной денежная аристократия, финансисты, они же виги; крупные и средние земельные собственники, преимущественно тори, уступая вигам власть, довольствуются тем, что власть эта бережно относится к их специальным интересам. И действительно, усилиями Уолпола проводится реформа налоговой системы. Налог с поземельных собственников снижен с трех шиллингов на фунт до одного.
Проводится также смелая реформа ввозных и вывозных тарифов, внешняя торговля раскрепощается; все увеличивается количество владельцев государственных обязательств – так создается кровная заинтересованность новых владельцев – а они в большинстве своем земельные собственники – в прочности существующего режима. И тори больше не борются за власть: пусть правят виги, подпустив также их, тори, земельное дворянство, провинциальных сквайров, к куску пудинга.
Пудинга хватает и на тех и на других.
Но не на всех же!
Была и третья Англия. Если не голодавшая, то и не сытая. И она отчаянно боролась за крошки от жирного пудинга.
Но в резком контрасте с социальными столкновениями прошлых лет и с грядущими бурями в эпоху промышленной революции – борьба эта не была прикрыта политическими масками. Англия словно устала от партийных программ, сложных концепций. Все стало проще, голее. Когда на лондонских улицах, среди бела дня, группы людей срывали с проходивших женщин ситцевые платья – все знали: это делают ткачи, охраняя, по наущению своих хозяев, производителей шерсти, интересы своего ремесла, – ситец ввозился из колоний. И прямое непосредственное действие приводило к непосредственным результатам: вскоре был проведен парламентский акт, запрещавший носить ситцевые платья. Мораль была слишком очевидна: хватай свой кусок пудинга где можешь и как можешь!
По эпохе и герой. Кто он? Не политик, не священник, не вождь народа, не идеолог. Общественный герой эпохи – разбойник с большой дороги. Не Робин Гуд, грабивший богачей и благодетельствовавший бедняков, – образ, подсказанный тоской по социальной справедливости. Нет, просто разбойник-индивидуалист, грабящий и богачей и бедняков, охотясь лишь за собственным куском пудинга.
Джек Шеппард, Джонатан Уайльд Великий, Дик Тюрпин – три разбойника и грабителя, кончившие свои дни на виселице, и каждого из них сопровождали к Тайберну громадные толпы, бешено им аплодировавшие, – они герои дня. О них складываются песни, создается фольклор, впоследствии пишутся романы. И никто не склонен их считать носителями общественного протеста, вместилищем социальных эмоций; просто удалые молодцы, смело протянувшие руку за жирным куском пудинга.
Конечно, эта профессия имеет и свои неприятные стороны: пойманных и вешали, и четвертовали, и сжигали живьем, но то был лишь естественный риск предприятия. Само же предприятие не подвергалось моральному осуждению; понятие о «святыне» частной собственности создалось гораздо позже. Некто Джон Рессел был присужден в 1731 году к виселице за уличный грабеж, ему удалось добиться отсрочки казни. А находясь в тюрьме, он получил по завещанию поместье, и приговор был отменен, Джон Рессел освобожден и благополучно вступил во владение своим поместьем. Логика ясна: у человека оказался свой жирный кусок пудинга, стало быть, он – уважаемый член общества.
И ростки самокритики нового строя, наметившиеся при Анне, – нравственно-обличительные журналы Стила и Аддисона – заглохли в эпоху Уолпола. Умственные и моральные интересы общества оскудели, исчезли: переваривание жирного пудинга не предрасполагает к литературе и искусству. «Мои книги, – любила говорить блистательная Сарра, жена, а затем богатейшая вдова герцога Мальборо, – мои книги – это мужчины и карты!»
Далеко позади казался «золотой век литературы» – первое пятнадцатилетие века. Кончились литературные, философские, морально-политические споры. Кто умер, кто просто сошел со сцены. В 1719 году вышел «Робинзон Крузо» – последний отблеск аддисоно-стиловского «нравственного» направления, и литература замерла; ее пробудили к новой жизни гиганты середины века – Стерн, Ричардсон, Филдинг, Смоллетт, Голдсмит… Из поэтов же остались лишь Александр Поп, холодный формалист, и безмятежный весельчак Джон Гэй. В 1728 году Гэю удалось блеснуть гениальной «Оперой нищего» – и она стала без его ведома апофеозом эпохи пудинга, эпохи Уолпола, той эпохи, когда разница между премьер-министром и разбойником с большой дороги была лишь в том, что первому кусок пудинга доставался безопасней и был он вкуснее и жирнее…
Такова эпоха. Кому, как не Уолполу – реальному политику, обжоре, пьянице и цинику, – быть ее звездой!
В марте 1726 года Уолпол получил письмо из Дублина от своего ставленника и друга, дублинского архиепископа Хью Боултона. В письме, между прочим, говорилось:
«По общим слухам, декан Свифт намеревается в ближайшее время выехать в Лондон. Мы не сомневаемся, что он попытается при всяком удобном случае представить в дурном свете здешних друзей его величества. Но он достаточно хорошо известен, и столь же хорошо известно, что он являлся вдохновителем недавнего смятения в Ирландии. Мы поэтому убеждены, что его попытки набросить тень на здешних верных слуг короля останутся безрезультатными. Однако будет нелишним тщательно наблюдать за всем, что он предпримет в Англии…»
Уолпол не был встревожен этим письмом.
Декан Свифт? Конечно, он терпеть не может Свифта еще с той поры, как Свифту удалось околдовать неудачника Харли, авантюриста Болинброка… Уолполу случилось тогда выступить против Свифта в палате общин, обличая его в безбожии (политика забавная, конечно, штука!). Пришлось несколько раз встретиться со Свифтом, слышать его речи, читать его памфлеты. Какое отсутствие чувства реальности и политического чутья у этого самодельного пророка, безвкусного обличителя…
У него, Уолпола, нет врагов; если мешает ему кто-нибудь – он его подкупает или убирает; ненавидеть в политике не полагается, это портит пищеварение. Но Свифт его раздражает, как никто. Так много слов знает Свифт – звучных, громких, беспокойных, так много у него всяких идей, концепций, возвышенной болтовни, – если бы вместо этого хоть на грош понимания людей и обстоятельств и умения жить.
Хоть на грош! Конечно, Уолпол прекрасно осведомлен об ирландских неистовствах декана св. Патрика по поводу вудовского гроша. Он не читал – предпочитает вообще не читать, поскольку возможно, – но вынужден был просмотреть эту безудержную болтовню – «Письма Суконщика», что ли… Там есть наглый намек и на него, Уолпола:
«Я докажу вне всяких возможностей опровержения, что м-р Уолпол категорически против проекта Вуда и является подлинным другом Ирландии, докажу тем неуязвимым аргументом, что он, Уолпол, по общему мнению – мудрый человек, способный министр и во всей своей деятельности руководится истинными интересами короля и страны; его честность и правдивость вне всяких сомнений».
На их литературном языке это называется иронией? Исключительно наглая насмешка. Свифт ведь знал, что Уолпол не мог ссориться с грязной и жадной старухой Кенделл…
Ах, если б Свифт был хоть на грош умен, обыкновенным человеческим, а не проповедническим умом… Можно было бы тогда поговорить с ним по-серьезному об ирландских делах – о финансах, налоговой системе…
А может быть, и поручить ему кое-что, – говорят, он действительно пользуется влиянием в Ирландии… Нет, не выйдет – не тот человек!
Но какие у Свифта могут быть планы в Лондоне? Не присоединится ли он к шайке Болинброка?
Уолпола мало беспокоит амнистия, дарованная Болинброку, и возвращение его в Англию. Конечно, можно было бы обойтись и без этого, но что поделаешь с жадной старухой Кенделл! Болинброк знал, кого подкупить, – взяв несколько тысяч, старуха добилась у короля разрешения Болинброку вернуться. Пусть! Болинброк умеет красно болтать и был бы неприятен в палате лордов, но этого ему не добиться ни за какие деньги: Болинброк получил личную, но не политическую амнистию. Говорят, он хочет выпускать журнальчик, он собирает туда всех бывших людей и несколько бунтующих джентльменов из партии вигов – пусть, это неопасно! В Англии не очень-то любят ныне читать.
Нет, Болинброк и его шайка – это несерьезно.
Нельзя, однако, отрицать – дьявольское перо у Свифта, он умеет выставить человека посмешищем на весь мир. И если он действительно стакнется с болинброковской шайкой?
Но… разве он, Уолпол, так уж беспомощен?
«Льстить недостаткам тех, кого он презирает, втайне их порицать, открыто – искать их поддержки, покорять их при помощи их собственных пороков – вот то оружие, применяя которое, знаменитый Уолпол обратил в рабство англичан, притворяясь, что он защищает их права…»
Если и придется столкнуться со Свифтом – посмотрим, что тут можно будет сделать, посмотрим…
Ленивым жестом бросил сэр Роберт Уолпол в корзину письмо Хью Боултона.
Сведения Хью Боултона были правильны. Свифт действительно собирался в Лондон. К осени 1725 года «Гулливер» окончен. Что-то нужно с рукописью сделать… Написанное должно быть напечатано, иначе зачем же писать?
Тем более должен быть напечатан «Гулливер». Ибо это особая книга!
В письме к Попу от 29 сентября 1725 года Свифт говорит:
«Я был занят окончанием, исправлением, перепиской моих Путешествий – ныне законченных, в четырех частях, готовых для печати, в тот момент, когда найдется печатник, достаточно смелый, чтоб рискнуть своими ушами».
Свифту нравилось преувеличивать опасность, с которой, по его мнению, связано напечатание «Гулливера»: он пользуется этим преувеличением, чтобы создать вокруг «Гулливера» сложную мистификационную игру, вскоре выступит на сцену мистер Ричард Симпсон. Но он не намерен скрывать смысла и значения, которое он сам приписывает «Гулливеру».
«Главная цель, которую я поставил себе во всех моих трудах, это скорее обидеть людей, нежели развлечь их, и если бы я сумел выполнить мое намерение без вреда для себя, я был бы самым неутомимым на свете писателем… Я всегда ненавидел все нации, профессии и человеческие объединения и любил только человека; например, я ненавижу племя юристов, но люблю советника такого-то и судью такого-то, так же и в отношении врачей – о моей собственной профессии я не буду говорить, – в отношении солдат, англичан, шотландцев, французов и вообще всего остального. Но главным образом я ненавижу и презираю это животное, именуемое человеком, хотя сердечно люблю Джона, Питера, Томаса и так далее. Такова система, на которой я воспитывал себя много лет, и в этом духе я буду продолжать, пока не покончу со всем. Я собрал материал для трактата, доказывающего ложность определения человека как animal rationale – оно должно гласить только – rationis capax. И на этом большом основании мизантропии, хотя не в манере Тимона Афинского, выстроено все здание моих «Путешествий», и я не успокоюсь до тех пор, пока все честные люди не придут к моему мнению».
А в приписке к письму говорится: «Если бы в мире был хоть десяток таких людей, как Арбетнот, – я бы сжег мои „Путешествия“„. Отнюдь не бессознательно пародируя в этих строчках библейское сказание о Содоме и Гоморре, Свифт словно намекал Попу: «Имейте в виду, мой друг, это письмо есть литературный документ“.
Окончив «Гулливера» – самую личную свою книгу, Свифт пытается самому себе раньше всего объяснить эту книгу – и, значит, самого себя. Не только для того, чтоб констатировать: я таков! – но и для того, чтоб поставить вопрос: что мне, такому, надлежит дальше делать…
В апреле 1726 года Свифт в Лондоне. Около него его друзья. Их не так уж много – Александр Поп, Джон Арбетнот, Джон Гэй, Генри Сент-Джон виконт Болинброк. Пристально вглядываются в Свифта – да, он постарел, тяжела его походка, обрюзгло лицо, глаза лишь изредка вспыхивают тем чудесным взглядом, что проникает в самую душу, судит и выносит приговор.
Он постарел, но ему ведь уже пятьдесят девять…
Ворчит старый декан: удивлен, что так радостно встретили его верные друзья…
У каждого есть, что сказать ему.
Александр Поп, тщедушный и тщеславный, сентиментальный и злой, хорошо успел за двенадцать лет. Самый популярный в Англии поэт после своего перевода Гомера; Свифт помог ему тогда, Поп не забыл. Поп теперь богат, у него нарядная вилла неподалеку от Лондона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57