.. - приподнял его одной рукой Квазимода. Мальца поганишь...
Обернулся к "мальцу", бессмысленно глядящему в угол подвала. Сплюнул.
- Сука ты безмозглая! - снова ударил Кешу, и тот, нелепо дернув головой и клацнув железной челюстью, опять очутился на полу, немо хлопая ртом, словно рыба, вытащенная из воды.
Квазимода вгляделся в подонка - не шваркнул ли его наглухо, часом?
И окатило ушатом ледяной воды - опять ведь, опять совершил преступление, елки-моталки!..
И застонал в отчаянии сквозь намертво стиснутые зубы. И тут только увидел, что прикидывается лежащий, явно прикидывается.
- А ну вставай, скот! - пнул его под зад. - Вставай, не буду бить!
Кеша чуть приподнялся, но, не поверив Бате, вновь прильнул к спасительному полу.
Вышел Батя, на улице набрал в ведро воды, вернулся и выплеснул по полведра на рожи обоих "корешей". Взгляды их стали приобретать более осмысленное выражение, они закашляли, застонали.
Воронцов же тяжело уселся за стол, тупо оглядел подвал, направил фонарь на лежащих.
Рядом с ними валялись два цветочных горшка, которые он случайно смахнул с подоконника при наказании.
Переплетенная корнями земля вывалилась из них, прижав раздавленные каблуками робкие лепестки герани, что издавали сейчас терпкий запах чего-то забытого, с воли, запах дома...
И какими же сиротливо-одинокими, ненужными и чужеродными были здесь и цветы эти, и запах их на грязном, в растоптанных окурках полу, у топчана, где распинали друг друга полулюди-полуживотные...
Кеша подполз к топчану, цепляясь дрожащими пальцами за его края, поднялся на колени, затем сел, осторожно трогая ноющую скулу, показав на нее пальцем. Пробовал было приоткрыть рот, но скривился от боли...
Кваз, брезгливо морщась, поднялся, и Ястребов тут же отшатнулся, прикрыв руками свою тыкву.
- Да подожди ты, убери мослы, вправить надо! - крикнул Квазимода. Небрежно откинув мешавшие руки, обхватив одной рукой лысый, как арбуз, череп Ястреба, другой он резко рванул челюсть от себя вправо.
Зэк замычал, испуская слюну, подскочил, вырвавшись из тисков костоправа, глухо матюгнулся. Но челюсть заняла свое место.
Встал и Снежинка, переступая непослушными ногами, прошелся, поднял опрокинутый табурет, сел на него, опустив голову.
- Ну, рассказывай! - грозно бросил ему Квазимода.
Заговорил же Кеша:
- Да он еще с тюрьмы такой. Я ж никому не говорю, в тайне держал. Его за мать свою там опустили, ну, не разобрались... А когда доперли, что за мачеху он сел, не за мать, позд-но уже было, распечатали фраерка...
- И все? Говорите, а то бить буду, обоих! - крикнул на зэков Воронцов, стиснув для пущей острастки кулаки.
- Он еще в вагоне приставил нож к горлу... - начал неуверенно колоться додик. - Говорил, давай... или прирежу... Батя у меня умер, а мачеха со своей дочерью дом заграбастали, напоила меня и в постель к себе. А потом порвала на себе белье и в милицию... Вот и посадили за изнасилование. Еще я обещал ему в СПП не вступать...
Воронцов оглядел жалкого, растоптанного, как эта герань, парнишку.
- Иди, - бросил ему. - Не бойся, никому не скажу. Но больше не попадайся, пропишут в сучий барак, и пойдешь по кругу. Завтра встанешь на бетон. И не хныкай.
Когда парень скрылся в дыре, Воронцов тяжело уставился на своего бывшего дружка.
- Ну что, Кеша? Сидор придется тебе в зебрятник обратно собирать... Видать, среди людей ты жить не можешь.
- А это ты теперь решаешь? - зло сморщился Ястребов.
- Именно мне решать... - спокойно отреагировал Квазимода. - Я же понял тебя, хочешь сам взять Зону. Не выйдет, не отдам тебе ее на растерзание. Ты уже был паханом другой зоны и погубил людей по своей сволочной натуре. Бунт поднял.
ЗОНА. ЯСТРЕБОВ
И смотрю я на него, и вижу вдруг - точно сейчас меня заложит, это уже не тот Квазимода, с которым в "крытке" пыхтели в Златоусте и на которого верняк положиться можно было. Но уже тогда он начал ссучиваться, кровь чужую не играл в стиры... скурвился...
- Что, кранты мне, значит? Не-е-ет... Ванька, не губи! - стал на жалость давить. - Засудят ведь! Опять говеть в полосатом кичмане!
Не реагирует, скалится даже.
- Что, ты людей будешь портить, мразь, а я тебя покрывать? Нет!
- Вань, но не родился же я таким! Жизнь-сука таким скурвила, которая и тебя запарила. Мы же рядком шли по ней, вместе топтали зоны! - кричу я тут. Моих расстреляли, твоих не жаловали! Где правда?! Мы же родня с тобой, меня десятилетним пацаном на малолетку угнали... Один я на свете, а ты меня еще засадить хочешь...
Слушает.
- Не сопливься, я не меньше твоего пережил, а скотом не стал.
- А я стал, Вань! Стал! Ну укоцай меня тогда, скота! - Смотрит, решает что-то... Дожимаю слезой: - Не вернусь я туда, в "крытку". И один на тот свет не пойду - прихвачу кого-нибудь с собой... кто рядом будет... Это без дураков, Вань... - Ну, тут и зарыдал я, для понта.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Истерика у зэка началась. О-о-о! Это надо видеть настоящую блатную истерику! Припадочные эпилептики и буйнопомешанные в дурдомах по сравнению с этим театром просто ангелы... Идет такая бешеная игра на жалость, на испуг, что у непосвященного человека волосы дыбом встают...
...Крупные слезы покатились по впалым его щекам, закапали на пол.
- Не был, не был я животным! - И по голове лысой стал себя бить. - Ведь один-н-над-цать лет зее-ее-брой ходил... - выталкивал сквозь рыдания из горла. - Пожалей, Ванька-а-а! А не пожалеешь, и себя, и тебя решу, знай...
Смотрит Квазимода, не знает, верить - нет слезам этим.
- Вон скотина Дергач малолетнюю девочку изнасиловал, убил и может на солнце смотреть, радоваться, а мне - помирать? Я же в Зоне сломался, Ваня, заделался вором и убийцей! На воле я ж не убивал! У-у-у-у! - И стал колошматить себя по груди, лицу, биться о стену башкой.
- Ну, хватит! - не выдержал Квазимода и отвесил пару легких пощечин кричавшему.
Тот вмиг каким-то странно проясненным взглядом глянул на бывшего братана: пронесло, что ли?
- Заткнись, народ соберешь, - тихо сказал Батя, обмякший уже.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Угроз этого гада я не страшился, просто стало жаль его, паскуду. Да, зло посмеялась над ним судьба, здесь нет вопросов... Но что же делать теперь, все прощать ему? Уж нет.
- Тебе бы, гад, пику к горлу приставить и посмотреть, как ты в штаны наложишь... Все. Закончили. Если еще к мальцу подъедешь - убью, как последнюю тварь. Своими руками задушу, хоть неохота за тебя снова сидеть... Он же на свет мужиком родился, скот, ему же отцом становиться еще... А... - махнул я безнадежно рукой на Кешу - не поймет он.
Сопли размазывает, плачет, подлюга.
- Иди морду вымой! - говорю. - А что скажешь про скулу свою? - остановил я его окриком.
- Придумаю, - мямлит. - Синяков-то нет. Умеючи вправил.
И ушел, и снова гадостно стало на душе, ничем не вытравишь мерзость эту. Ну когда ж это кончится?!
ЗОНА. ДРОЗДОВ
Снова вызвал меня Мамочка, об этом бедняге поговорить - о Журавлеве, что парится здесь почем зря, за кого-то...
Ну, я начал разговор с ним без дурочек своих обычных, серьезно. Имеем ли мы, так и говорю - мы вроде как бы заодно с ним, с офицером, - имеем мы право помочь человеку против его воли?
Такой вот непростой вопрос задал я начальнику отряда. Ну, ему-то такие нравятся. Он бы всем помог помимо их воли, как я заметил, - характер у него такой. Ну а тут похмыкал, для приличия, и отвечает: имеем.
Тогда, говорю, поймите правильно. Вы сами знаете, что не хотел я быть у вас в активистах, против этого, потому как знаю эту систему вашу, и не просите! - пресекаю, не хочу спорить по ее поводу. И ничего доказывать вам не буду.
Просто хочу помочь соседу по бараку Журавлеву. После вашего рассказа о его бедах поговорил я с ним по душам и могу теперь утверждать - не виновен этот Журавлев, не виновен.
А я не какой-нибудь ангел-спаситель, я бомж, если вам так угодно. Но я человек, который считает себя отчасти интеллигентным, и моя обязанность, я считаю, помочь этому несчастному, несущему чужой срок. А то он просто рехнется скоро на наших с вами глазах...
Смотрю, растерялся наш правдолюбец, понятно. Кто с такими вот закидонами к нему приходит? Думает, видно, а уж не подход ли это какой со стороны бомжа?
Но, смотрю, поверил, расслабился.
- А я знаю, кто убийца. Журавлев во сне проболтался, назвал его...
- Ну? - привстал аж со стула этот сыщик-любитель.
- А скажите, если Журавлев рядом стоял, ему соучастие могут дать при пересмотре дела? Хотя он же не знал, что смерть здесь произойдет? А?
- Нет, не могут, - твердо майор отвечает. - В правосудии такой случай называется эксцесс исполнителя. А если он вообще не принимал никакого участия, то он просто "скрыватель" называется и получит свой срок, но уже за укрывательство, не более. Это условный срок, как правило. - И ждет, когда назову я имя убийцы. Я смотрю на него и думаю - вот и встретились два одиночества...
Зачем это все надо майору Медведеву, которому, как говорят, и осталось-то до весны здесь мантулить, нас перевоспитывать, да зэку Дроздову, у которого своих хлопот полон рот на воле, которая вот-вот, по теплу мне будет?
А Журавлев-то, Журавлев... Вроде как сыр в масле катается, к куму через день бегает, даже пиво один раз тайком от него принес и меня угостил, а сам-то - как лошадь загнанная, забитая...
Не милы ему походы эти в бухгалтерию, потому как ничего пока не дают они ему. Ни на комиссию его почему-то не выставляют на досрочное, ни послабок никаких не дают.... Будто за все его потуги во благо родной тюряги сразу и отпустят его, в один день. А сам он на эту тему боится пикнуть и вообще не говорит ни с кем.
Все писулечки свои вечерком строчит, считает на счетах, дебет-кредит, разрешают ему ведь счеты даже в бараке держать. Пьянь барачная иногда дерется ими, счетами, и безответный бухгалтер всегда без стонов собирает потом свои кругляшки по углам, выправляя погнутые о дурные головы спицы, аккуратно вставляет их и тихонечко пощелкивает опять по вечерам. Вот такой человек.
И в каждом подозревает, что хочет тот выпытать из него имя тайное убийцы, за которого он парится, и потому не верит никому, и мне в том числе. Но я это имя уже услышал, и теперь я носитель информации и враг ему, наверное... Дурак, ох и дурак. Свидетелем на суде выступать придется? Да ради бога...
ВОЛЯ. КУКУШКА
Он вскакивал с кровати на заре, суетливо одевался и ошалело глядел на беспечно сопящих стариков, медленно осознавая, что это не Зона... Привык за четыре десятка лет Кукушка к изматывающей работе, к жесткому режиму, а тут... спи сколько хочешь, ешь сколько влезет. Поначалу таскал из столовой и прятал под матрацем "птюху" - куски хлеба, боялся шмона... дергался, стонал во сне...
Ложиться опять в койку и нежиться он уже не мог, шел на кухню помогать: выносил ведра с помоями, чистил картоху, напевая трогательные песни:
Дождик капал на рыло
И-и на дуло нагана...
Или:
Будь проклята ты, Колыма!
Что названа чудом планеты...
Сойдешь поневоле с ума,
Оттуда возврата уж нету...
Слушая песни, курносая повариха Дуся, добрая пожилая бабенка его лет, вытирала фартуком слезы, жалея уркагана. Подсовывала ему лучшие куски и едва сдерживала себя, чтобы не погладить его по сивой головушке. Уж очень хотелось утешить изломанного судьбой человека, согреть его неприкаянную душу. И устроила Кукушке праздник. Он заявился, как обычно, на рассвете и сунулся было чистить картоху, но Дуся отняла ножик и усадила за небольшой стол на кухне. Поставила чашку разноцветных крашеных яичек, бутылку красного вина "Кагор", пышно выпеченную пасху, и Кукушка сам припомнил из детского далека:
- Никак, Пасха седня?
- Пасха... Давай помянем родителей, - она налила ему полный стакан винца, плеснула себе на донышко чашки, - мне нельзя пить, начальница строгая и варить обед надо...
Кукушка медленно выпил, катал яичко на своей корявой ладони, глядел на него, и вдруг впервые за долгие годы просияла на его лице добрая улыбка. Детство... Пасха... Нарядные девки, наяривают гармони, парни куражатся, пляшут... Люди идут с узелками на могилки, поминают близких...
А он даже не знает, где зарыты отец с матерью, теперь уж и крестов нету, изветшали... И так стало горько на душе, что заплакал Кукушка, уронив голову на руки... один, совсем один в целом мире... Дуся погладила его по голове и тихо сказала:
- Я тебе тут сумочку собрала... бутылочку, закуски, стаканик положила. Сходи помяни своих дружков, ты ж мне сказывал, что их много лежит на вашем каторжном погосте... Я бы с тобой пошла, да подмены нету, кормить людей надо...
- А че! Ядрена корень! - вскинулся Кукушка. - Я бы сроду не догадался проведать... спасибо. Ну до чего же умные вы, бабы... Там же все друганы мои...
Он прошел через лес и остановился. Зашлось сердце при виде Зоны... Колючка, заборы, запретка, вышки... все до боли знакомо и притягательно. Мелькнула шальная мысль: вот бы сейчас проскочить в свой барак... да нет, кенты на работе... там не чтут церковных праздников.
Зоновское кладбище примыкало к ней полуостровом, окруженное глубоким оврагом. Обычно "досрочно" умерших увозили родные, но за многими не приезжали по разным причинам: то не было средств, то уже позабыли его и отпели загодя, то это были никому не нужные старики вроде Кукушки...
Кладбище с годами росло, наслаиваясь пластами, ибо его расширению мешали овраги. Крестом вбивали над покойником две сшитые гвоздем штакетины, писался черной краской номер... вот и вся память...
Кукушка перелез через овраг и ступил на погост... Все в пояс поросло старым густым бурьяном, рос он буйно на человеческом навозе, зарывали зэков не глубоко, особенно зимой. Выдолбят кайлом и ломами ямку чуть выше колен, кинут туда помершего да присыплют сверху бугорок, он через пару лет проваливался, и новый "досрочно освободившийся" ложился на старые кости какого-нибудь уже безымянного вора или суки, все тут были равны...
Кукушка долго и безуспешно бродил по кладбищу, раздвигая руками многолетнюю поросль, отыскивал кресты, но прочесть на них что-либо было уже невозможно. Пересохший на весеннем теплом ветру бурьян хрустко ломался, путал ноги. Стомившись, Кукушка присел у одного крестика на корточки, как привык сидеть на перекурах в Зоне, разложил на могилке маленькую скатерочку, закуску, открыл бутылку и налил стаканик водочки, плеснул чуток на могилку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70