Воинствующие литературные мозгляки с призванием революционера, во все времена охотно подхватывают знамена спасения мировой Идеи. Этим все равно, что разрушать, их идеал - хаос. Другую категорию представляют приспособленцы, торопящиеся присоединиться к революционному авангарду. Тонкокожий эстета пуще всего боится быть причисленным к ретроградам, списанным в отход и он, тишайший и нежный - мухи не обидит, кидается доказывать, что мир - нужник, а нас всех, улыбающихся солнышку, кормящих щенка или растящих дитятю - сильно надули.
Все группы Пожирателей исходят из основного тезиса: лживый монстр тоталитарный ЛОГОСА, порабощающий человеческий мозг, должен быть уничтожен.
4. ПЕРСПЕКТИВЫ
Пожиратели живучи и чрезвычайно заразны, увлекая слабых духом бесхребетных идолов толпы - поющих, орущих, хрипящих, провозглашающих себя разрушителями ложных ценностей - сострадания, милосердия, любви. Какие бы термины не изобретали теоретики культурного процесса, изощряясь в анализе творчества слуг Алярмуса, характеристику своему племени Пожиратели придумали сами - говноеды.
Полагаю, Алярмус объявил войну Лгосу неспроста - существует кодовое сочетание звуков и смыслов, способное погубить антимир, остановить наступление глобального разложения.
Найти его - вот главная задача Посвященного.
СОДЕРЖАНИЕ :
1. история вопроса
2. анализ текстов
3. личные наблюдения
....."
24
- Ну, что сказать? Довольно забавно... - с некоторой растерянностью резюмировал свои впечатления от прочитанное Жетон, не перейдя к основной части. И поспешил наполнить кипятком кружки. - А если честно - не очень.
Теофил взял листки, сложил, сунул в карман куртки:
- Это не смешно. Это страшно.
- Ты бы перекусил, сердешный. Жанка беляшами снабдила. свежайшие, только слегка от снега подмокли. Дух какой - дивный! - в подусном пространстве Евгения исчез беляш.
Филя схватился за чашку, уставился в клубящийся пар:
- Ты прав, старикан. Смешно! Все жутко смешно... И абсолютно не доказательно! Сам запутался.
- Диагноз тут не простой. Давай разберемся спокойно. Что лежит в основе твоей душевной проблематику? - комплекс непечатного гения. Отсюда старопердунческие нападки на смелых и процветающих, - Жетон показал кулак просительно заглянувшему в окошко знакомому инвалиду - алкашу.
- Не выйдет у меня ничего, - Филя болтал в кипятке пакетик "земляничного" чая, отчего запахло в забитом прессой лотке летним полуднем. И покоем, детством, надеждами. - Драться так и не научился. Вот Колька никому не спускал...
- Так что ж твой школьный чувак друга не поддержит? Мог бы уже изданию сочинений Трошина посодействовать и закидать мой прилавок поэтической продукцией. Что-нибудь типа: "Благодарю, любя". Сборник стихов.
- С опечаткой во втором слове, - огрызнулся Филя. - Буква "е" вместо "лю".
- У меня купят и без похабени! Рубинштейна Леву, на чистых листках пара предложений - и то расхватали. Думали - шифровка, а угадавшему смысл писаний - "фольксваген". Я плакатик с изображением автомобиля от новогодней викторины "Угадай-ка, кто наш зайка", повзаимствовал и рядом поставил. Совсем даже немного лишнего говорил. Из рук рвали! А уж ради тебя постараюсь держаться в рамках сурового реализма. Намекну без понтов, что ты сын Плисецкой от Пьера Ришара или Трошин - псевдоним Распутиной.
- Оставь, это серьезно. Наверно, я плохо все объяснил. Или ты меня в психи зачислил, - Филя начал распаковывать одну из газетных стопок, которыми был завален его киоск.
- Так как же в искусстве без здоровой шизы? Без нее, родимой, только в попсу протиснуться можно. А что если я твое сочинение ксерану, и покажу кое-кому из описанных тобою "говноедов", - Жетон пил чай с какой-то китайской церемонностью - бумажные завалы притиснули его в угол киоска и мешали развернуться. Движения получались скованные и медленные ритуальные.
- Зачем это? Зачем им-то читать?
- Да кайф словлю. Меня ведь тоже комплексы самиздата хуже окопной вши заели. Для коммерции я авангард, для авангарда - попса, для попсы - урод накрученный, отстой. Горе от ума. (Глоток чая с присвистом) Дарование у меня природное и глубокое, с таким трудно вписаться в эклиптику "тела культуры". А у тебя талантик легкий и поверхностный (глоток и многозначительная пауза) - с ним жить можно. Ты их всех там нелицеприятно отразил, хотя и беспомощно, без профессионализма. Надо писать: "Пафос обнаружения разрывов в метафизике присутствия крайне важен для разработки основных категорий деконструкции и, следовательно, враждебен созиданию". Это звучит. (Отхлеб с шумом) А ты деликатничаешь по-стариковски - "гадят в цветнике". Зато, конечно, выражаешься доступно пониманию широких масс.
Ведь как формулируются два принципа массового чтива? Общеприятность и общепонятность. Если хочешь быть близок народу, потрудись соблюдать эти правила. Прочли, значит, Иван Иваныч или Пульхерия Ивановна не без удовольствия книжечку - все насквозь поняли. А если она ещё и закручена малость и подана как глубинное откровение чрезвычайно неординарного автора, то почувствовали себя широкие читатели сопричастным к тайному смыслу и высшей категории художественной элиты. Вот этой сопричастности с массами "говноеды" на дух не переносят и Перервина от всей души топчут - уж больно он широко доступный. И если не слишком-то общеприятный и программно непонятный - так ведь в этом для масс весь смак! Смрадный душок свидетельствует об изысканности деликатеса и в трапезе гурмана просто необходим. Без него слишком уж заурядно, как борщец со сметаной. Ты на ус то мотай, литератор. Ай, кипяточек остыл!
- Пишет Перервин здорово. И знаешь, он ведь и "Лолиту" написать мог бы. Только уже написана и приходится собственного дитятю под отморозка гримировать..
- Да никого он не гримирует! Таких и плодит. Это у него нутряное, природное. Так что я у тебя сочинение повзаимствую и братанам "говноедам", то бишь самым отвязным концептуалистам почитать дам. Нехай подивятся, яки соображения людям простым в голову приходят, - Жетон поднялся, тряхнув сооружение, положил руку на плечо Трошина и ободряюще встряхнул. - Чахлик ты невмерущий. Перевод с украинской мовы сечешь? - Кощей Бессмертный.
- И откуда только у людей оптимизм такой прет! - Филя вернул на место упавшие от сотрясения очки. - Почему-то мне кажется, что тебя мама в погреб с горилкой часто роняла. Ничего я тебе ксерануть не дам. Эта докладная записка, служебный материал для моего куратора. Того, за кем мы следили. Сдается мне, он должен понять. Если не поймет... - Трошин пожал плечами. Пойду к врачу.
25
В личной жизни Теофила как раз в эти дни случилось поворотное событие. Шел труженик печатного фронта на свиданку с Валюшей после недельного, наверно, перерыва. Торт нес и хризантемы голубые голландские все добро по бартеру за прессу полученное от "смежников".
Открыл дверь Валькиной квартиры своим ключом. Она не вышла как обычно на встречу, запахивая халатик. Не крикнула даже: "Заходи, я сейчас", хотя была дома и даже очень громко сморкалась в комнате. Филя вошел и соприкоснулся прямо тут, в семнадцатиметровой тесноте небогато убранной комнаты с высоким моментом истины. В пропахшей болезнями и немощью помещении, в свете пластиковой люстры "каскад" - всенародной роскоши восьмидесятых, Валентина рыдала над усопшей бывшей свекровью.
- Зинаида Михайловна сегодня ночью представилась. Обрядили уже с соседками, - она всхлипнула с новым чувством, поправляя крахмальную простыню, облекавшую отмучившееся тело до сложенных на груди с иконкой рук.
Филя увидел останки существа, о котором никогда не думал, как о существе одушевленном. Парализованная старуха, пропитавшая квартирку смрадом отмирающей плоти, заедавшая жизнь совсем чужой женщины своим безмолвным, обременительны и совершенно бессмысленным присутствием, ушла в мир иной. Что осталось от этой не очень-то плодоносной и удачливой жизни? Коленкоровая папка с фотографиями, раскиданными на круглом столе, прибранные для упокоения останки на кровати, чья-то мимолетная память?
Серое, остроносое, сморщенное лицо в обрамлении деревенской цветастой косынки, сложенные на груди иссохшие руки - узловатые пальцы, темные русла вспухших сосудов.
Валентина всхлипнула:
- Ой, мамоньки, она ж у меня одна родная была... И чего ж так жизнь устроена... Лечила, лечила всех... На Дальнем Востоке, когда муж там служил, потом здесь. Мужа, после войны всего насквозь больного и раненного, сама на гроши у дорогих специалистов выхаживала. И ни единого дня на бюллетени - работа, работа... Знаешь сколько зубов перелечила, сколько нервов воспаленных повыдергала, сколько боли успокоила? Думаю, если собрать всех - целый город выйдет. Пятьдесят лет у бормашины отстояла, а нищета нищетой. Левка все пропил и нас вот так оставил... А какой мальчонка забавный рос. - Она подошла к столу, взяла фотографию. - Тут он в школьном ансамбле на гитаре играет, худющий... А это мы в ЗАГСе... Смеются все, нарядные. У меня хала с шиньоном, модно было. В салоне по записи делала за три дня и без подушки спала, валик под шею свертывала, что бы не помять красоту-то.... Словно сто лет прошло... Ты умный, ты должен знать, почему так вышло? Почему так устроено? За что?
Филя уронил на грудь лохматую голову, не ведая ответа на самый жгучий вопрос: куда девается счастье? То самое, для которого родился, рос, учился, мужал? Которое желали все, звеня бокалами на днях рождения, этапных праздниках "выхода в жизнь" - окончание школы, институт, диплом, свадьба... У каждого почти так. Потом фото на кладбищенской плите. А что посередке? Где основное "тело" жизни? Спроси любого, катящего к последней станции, ответит неопределенно: - Трудное было время. Да и не сложилось как-то.
При этом вина и тоска в глазах такая, что ясно - обманули обещания. Обманул их и он сам - не сумел, не сдюжил, не оправдал...
- Твоя свекровь зубным врачом работала? Я думал - деревенская.
- Она потомственный медик. Прадед ещё уездным лекарем был и дед. Как у этого, что записки писал. Да вообще - золотая женщина.
- Булгакова ты читала... - машинально отметил помрачневший Филя, машинально трогая щеку, где скрывался часто беспокоивший нытьем коренной зуб. - Я б врачам памятники ставил. Не конкретным, а как символ. - Он положил на простыню голубые голландские хризантемы.
- Памятник! Тут и похоронить едва наскребла. Хорошо, её пенсию три года собирала, продала кое-что, люди добрые выручили. - Валя перешла в кухню, села за стол и опустила глаза. - Мне сказать надо...Уж лучше все сразу. Ты тут как гость эпизодами появляешься. Хочешь - навестишь, не хочешь - пропадаешь. Нет, я все понимаю... Ну какая я тебе пара? Гаврила Васильич из восемнадцатой квартиры - отставник, вдовец, в двухкомнатной с дочерью, зятем и внуками перебивается. Он ко мне переедет. Тебе тоже определяться пора. Ты, Филя, человек безобидный, доверчивый, легко поддаешься влиянию. Не тяни - женись. Надо жизнь свою серьезно, по-семейному устраивать. Не дело одному в таком омуте слоняться.
Филя смотрел на занавески с выгоревшими маковыми букетами, сквозь которые светились многие ночи - то жаркие, в любовном чаду, то семейно-мирные, с запахом поджаренной "докторской". И мечты, дерзания, и сомнения горькие и страхи... Все прошло. Уходили навсегда занавески и крыша дома напротив с крестами антенн, обсиженными воронами, переворачивалась страница жизни, исписанная торопливо и не очень старательно. А ведь каким дорогим оказался небрежный этот, кое-как набросанный "черновик".
- Постой, чего прямо так уходишь? Ты ж торт принес. Может посидим, помянем усопшую? - остановила в дверях женщина уходящего мужчину.
- Не надо. Я сам помяну, - в птичьих глазах блеснули слезы. Филя целеустремленно зашагал к лифту.
- Я сказать хотела... - окликнула Валентина с порога. - Вообще-то я в тебя верю! У тебя талант есть... Только ты стихов не бросай. Эх, расстались не по-людски как-то... - всхлипнула в след поплывшему вниз лифту.
Брел Филя в сумерках к остановке, словно ролик пленки обратно сворачивал: пришел, прожил кусок жизни и назад... Быстро-быстро пробежали кадры и засветился экран ослепительной белизной. Пустой. Предстояло на этой торжественной чистоте писать иные картины мужественной бестрепетной рукой. Теперь уж точно - набело. Растворилось в смутном мареве суеты прошлое и почувствовал Филя, что начал он расти не в ботву, а "в силу". Так тянется к свету бамбуковый росток - аж жилки хрустят и крепким, гибким становиться устремленный в высь стебель.
...Терна бежав, лавра взыскуя,
горечь смакуя горних отрав,
я говорю: Зверь шестикрылый!
Чистая Сила! Благодарю!
Не отнимай скорбного дара,
ярость ударов - не отменяй!
не упаси и не помилуй
Чистая Сила! Оголоси!
Лавр не к лицу, терн не по силам
только б хватило крови словцу...
26
Пары героической эйфори побродили в организме и как-то выдохлись. Одному и впрямь стало неприкаянно. Ни Валентины, ни Севана. Быт на поверхности спокойный, а подводное течение так и штормит. Ходят там, в темном омуте страшные волны, да того и гляди - вырвутся. Отсюда и невроз и сон плохой и трепет - будто ждешь чего-то ответственного. Как перед экзаменом. А ждал Теофил многого - разгадку тайны ждал, встречу какую-то, что только стихами описать можно, востребованности своей новой силы ждал. А главное - ответ Севана. В отделе НЕХИВО сообщили, что Вартанов в командировке. Он снова звонил и снова получал тот же ответ. Отчаявшись, Филя запечатал свои исследования в конверт и отправил заказное письмо в институт Земли. Понимал, что поступает рискованно. Получит Севан записки и поймет, что Филе и про бункер и про встречи его с Алярмусом известно. Если свой он - возьмет в помощники. Если враг - попытается убрать. Интересно, как? От одних размышлений о методах воздействия сообщников Алярмуса, Филю начинала колотить дрожь и даже свежайшие беляши, принесенные продавщицей Жанной, не лезли в горло. Он исхудал, замкнулся и все время затравленно озирался.
...Однажды вечером, в час необычайно теплого и слякотного апрельского заката, возник из вредного московского смога прямо перед киоском Фили странный человек и он с минуту молча таращился на него через стекло испуганные глаза, а потом выскочил на воздух и шумно задышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35