Болотов подошел к столу. Арсений Иванович, размешивая ложечкой чай и поглядывая с лукавой улыбкой на Валабуева, говорил надтреснутым басом:
– Незачем нам, кормилец, калину ломать… Дело ясное… Что ж, что они совет рабочих депутатов арестовали?… Вода путь найдет… Вот погодите, Учредительное собрание отдаст землю народу. Теперь мы на полушке помириться не можем. Не-ет, теперь либо все, либо ничего, – улыбнулся он, накладывая себе варенья, – если народ восстанет, тогда как? Что они могут поделать?… Нет, кормилец, теперь наша взяла, теперь мы силой усилились, теперь им не устоять… куда-а!..
Арсению Ивановичу хотелось убедить Валабуева в значении и силе партии, но Валабуев молчал, слегка покачивая круглой стриженой головой, и невозможно было понять, соглашается он или не возражает только из вежливости. Доктор Берг зевнул, посмотрел на свои золотые с монограммой часы и с досадой перебил Арсения Ивановича:
– Черт знает что! Половина двенадцатого… Всегда кто-нибудь опоздает. Вечная неаккуратность российская…
Доктор Берг считал себя самым практичным и потому самым полезным и ценным из всех членов партии. По его мнению, половина неудач революции происходила от русской, славянской лени, от неумения, как он говорил, «написать простое деловое письмо». Он любил точность и ставил себе в достойную награды заслугу, что никогда не забывал адресов, никогда не опаздывал на свидания и никогда не смешивал «паролей» и «явок». «Les affaires sont les affaires…» – повторял он по-французски и с презрением относился к тем из товарищей, которые «суетятся» и «зря суются в опасность». У него были тонкие, белые руки. Он носил высокие воротнички и разноцветные галстуки. Он был членом партии много лет, но арестован не был ни разу.
– Так-то, кормилец, – продолжал Арсений Иванович, ласково похлопывая Валабуева по плечу, – расскажу я вам случай. Помню, было это в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, нет, постойте… – он задумался, – нет, не в семьдесят седьмом, а в семьдесят восьмом…
Он не успел окончить рассказ, как заколыхалась тяжелая занавеска и без доклада раскрылась дверь. Вошел молодой человек, лет двадцати шести, громадного роста, с кудрявою черною бородой и со множеством глубоких рябин на лице, и молча остановился. Одет он был в синюю, грубого сукна, поддевку. Его можно было принять за приказчика, артельщика, молодого старообрядца-купца но никак не за революционера. Это был Глебов, легендарный «Володя», знаменитый на Волге своей отчаянной отвагой. Валабуев мельком взглянул на нового гостя и потупясь, вышел из комнаты. Володя небрежно кивнул головой и сел у окна подле гипсовой статуи Венеры Милосской.
Арсений Иванович кашлянул:
– Что ж, начнемте, кормильцы?…
И опять точно так же, как полгода назад, когда обсуждался вопрос о военном восстании, они заговорили в непоколебимой уверенности, что от их разговоров зависит если не исход революции, то, по крайней мере, ее начало. Болотов слушал и с гневом ловил себя на злых, надменных, несвойственных ему мыслях. «Неужели они не научились еще? – думал он, не замечая, что вместо „мы“ поставил разделяющее „они“. – Неужели не довольно примера Давида?… Неужели они не знают, что говорить об убийстве имеет право единственно тот, кто сам готов умереть, кто видел ее?» Он с беспокойством оглянулся на Глебова. Он слышал о нем, как о прямодушном и смелом революционере, и боялся теперь, что и он будет говорить бесконечно бесплодные речи. Но Володя, свесив на грудь лохматую, черную, как у жука, голову и равнодушно закрыв глаза, казалось, дремал. Тогда Болотову захотелось громко сказать, сказать так, чтобы слышали все, вся партия, все товарищи, что разговоры эти – игрушки и что от них ничего зависеть не может. Захотелось сказать, что если вспыхнет восстание, то только по воле тех, кто сам возьмет в руки оружие, по воле тех безвестных рабочих, которые, не спросясь позволения, выстроят баррикады. Но он промолчал. Он предчувствовал, что его не поймут и что доктор Берг непременно скажет те значительные слова, на которые не хватит духу ответить. Доктор Берг холодно спросил его: отрицает он влияние партии или нет и если отрицает, то зачем состоит ее членом, а если нет, то как может он относиться с пренебрежением к ее «директивам»?
Говорил Арсений Иванович, как всегда, веско, внушительно роняя слова:
– Что греха таить?… Силы наши не собраны, а разбросаны… Оружия мало. До сих пор войско не с нами. Рабочие истомились. Объявить сейчас забастовку значит… Что, кормильцы, то значит?… Значит – призывать к революции, к восстанию всем миром… Ну, а готовы ли мы? Эх, послушайте меня, старика… Ржаной хлебушка – калачу дедушка… Обождать надо. Приезжал по весне тут один, как его?… Давид?… Или как?… Машет руками, кричит: восстание… В полку восстание!.. И не послушался нас… – с укоризной взглянув на Болотова, упрекнул Арсений Иванович: он считал Болотова виновником неудачи Давида. – Что же вышло хорошего? И восстания-то не было, и сам еле-еле ноги унес. Я вот и думаю: обождать. Лучше мала, да нивка, чем велико, да болото… Не время теперь восстания-то делать… Надо терпеть… До весны потерпеть; там видно будет, а пока что – нельзя, нельзя и нельзя…
Слова Арсения Ивановича были благоразумны и осторожны. Но почему-то Болотову казалось, что Арсений Иванович не прав, что в его рассуждениях скрыта тонкая, ему самому незаметная ложь. Он хотел говорить, но Володя предупредил его. Нехотя поднявшись со стула, он, точно спросонья, медленно обвел всех глазами, усмехнулся зелено-желтому галстуку доктора Берга и, обращаясь к одному Арсению Ивановичу, начал громко, по-московски растягивая слова:
– Вздор говорите, Арсений Иванович… Для чего мы здесь собрались? Для решения филозофического, – он так и сказал «филозофического», – вопроса о судьбе революции? Ну, так лучше взять шапки и по домам: не в коня корм… Не для словопрений я приехал сюда… Вопрос вовсе не в том, следует или нет объявить забастовку – не нам ее объявлять, – а вот в чем, и только в этом: если в Петербурге, Москве или где-либо в России вспыхнет восстание, что намерена делать партия? Я спрашиваю: чем партия поможет ему?… Случилась первая забастовка. Где мы были?… Ну, так это – позор! – Володя помолчал. – Нужно дать денег, оружия, людей… Да и самим идти нужно… А не баклуши бить, – твердо договорил он и сел.
При этих словах Арсений Иванович забарабанил пальцами по столу. Вера Андреевна покраснела. Залкинд часто заморгал воспаленными глазками и с негодующим изумлением уставился на Володю.
– По-вашему, значит, товарищ, – потирая белые руки, заметил холодно доктор Берг, – если только я верно вас понял, выходит так: если где-либо, кто-либо, по своему усмотрению, не испросив дозволения партии, выстроит баррикаду, мы обязаны оказать ему помощь… Так я вас понял?
– Так, – неохотно ответил Володя и закурил.
– Хорошо-с, оказать ему помощь, то есть истощить средства партии? Так?
– Так.
– Хорошо-с, и не только истощить средства партии, но и самим неизбежно погибнуть?
– Да, если нужно, погибнуть.
– Хорошо-с. Значит, если завтра будет восстание в Москве, надо ехать в Москву.
– Надо ехать в Москву.
– И бросить все дела в Петербурге?
– Какие, к черту, у вас дела? – вдруг, сдвинув брови и быстро вскакивая со стула, загремел Володя. – Языком трепать? Суждения постановлять? филозофические вопросы решать?… Какие, к черту, дела, когда завтра восстание?…
– Эх, молодость, молодость! – мягко, вкрадчивым голосом вмешался Арсений Иванович. – И туда и сюда… И восстание… И поскорее… И чтобы не иначе как завтра… А кто будет кашу расхлебывать, и горюшка мало… Вот поживете с мое – поймете.
– Вам, конечно, и книги в руки… – возразил с усмешкой Володя, – вы наши отцы… Только я из Москвы не за поучениями, а за делом приехал… Даете денег? Да или нет? Даете оружие? Да или нет? Есть у вас люди? Да или нет?…
Когда он, все еще красный от гнева, вышел на мраморную, устланную малиновым ковром лестницу и Валабуев в модном жилете и длинном английском сюртуке, кланяясь, жал ему руку, Болотов, все время молчавший, нерешительно подошел к нему:
– Послушайте, Глебов…
– Чего? – спускаясь с лестницы, недовольно бросил Володя.
– Постойте… Я поеду с вами в Москву. Володя остановился и подозрительно, сверху вниз, посмотрел на него.
– Вы?…
Болотову стало обидно. Он не уловил презрения в словах Володи: он не мог бы поверить, что кто-нибудь может его презирать, – такой осмысленно-сложной и самоотверженно-трудной казалась ему его жизнь. Но он понял, что для Володи он не любимый партией, известный революционер Андрей Болотов, достойный доверия и уважения, а человек, мужество и решимость которого требуют доказательств. Он хотел рассердиться, но угрюмое лицо Володи внезапно просветлело улыбкой.
– Ну, что же? В Москву?… Правильно… Хочешь есть калачи, не лежи на печи… – засмеялся Володя и сильно стукнул дубовою дверью.
С ближайшим поездом они вместе, в одном вагоне, выехали с Николаевского вокзала.
XI
– Ответьте мне на один вопрос, – сказал Болотов, когда поезд тронулся и, закачались вагоны, – почему вы удивились, что я хочу ехать в Москву? Что же вы думаете, мы не способны на то, на что способен любой член вашей партии?
Володя ответил не сразу. Когда он думал, он высоко подымал брови, и от этого его бородатое лицо теряло обычную строгость и становилось простым и добрым, обыкновенным русским лицом.
– Как вам сказать? – заговорил он, снимая потертый картуз и кладя его в сетку. – Точно, я мало верю тем, кто языком треплет. Ну, да ведь есть исключения… Меня не это смущает. Главное вот в чем: не можешь идти, – не иди, не иди, не надо, никто на веревке не тащит, но зачем слова разные говорить?… Помалкивали бы в тряпичку, а то мы-ста, да мы-ста, мы – соль земли, мы – интеллигенты, мы – партия, мы – революция, мы мир переделаем… Вот один такой, я где-то читал, – так тот так прямо и жарит: «мы – строители Сольнесы, мы на каменных фундаментах строим воздушные замки». Каково? Вот уж поистине стыда нет… Ведь когда дело до дела дойдет, до настоящего дела, – где они, эти строители? Днем с огнем не сыскать… Если и сделано что, то ведь не ими, не теми, кто решения постановляет и канцелярские циркуляры пишет… Ложь это все. И большая… Я-то ведь понимаю, меня на вороных не объедешь, а вы посмотрите, рабочий им верит, каждому слову… А они? Эх!.. – с сердцем махнул Володя рукой и стал скручивать толстыми пальцами папиросу.
«Точь-в-точь я и Ваня…» – подумал Болотов, но как только он это подумал, ему стало досадно. Разве Арсений Иванович не готов умереть? Разве доктор Берг не готов умереть? Или Вера Андреевна? Или Залкинд? Или он сам? Ведь вот он едет в Москву. «Зачем, в самом деле, я еду в Москву?» – спросил он себя и, не найдя ответа, поморщился и сказал:
– Как вам не стыдно думать, что они… что мы, – поправился он, – лжем?… Случится, мы сумеем умереть не хуже других…
– Улита едет, когда-то будет… Вы вот что мне объясните, – выпуская кольцами дым, возразил спокойно Володя, – я философ плохой и разных там ваших штук не знаю. А что вижу, то говорю. Партия признает террор? Да? А кто бомбы бросает? Вы? Как бы не так. Из вас никто никогда бомбы в руках не держал. Партия призывает к восстанию? Да? А кто дерется на кораблях, в казармах, на баррикадах? Вы? Нет, не вы. Из вас никто и пороху-то не нюхал. Вот вы слышали, как этот ваш немец Берг испугался: «Бросить все дела в Петербурге!» И ах, и ох, и опять ах… Вот, изволите видеть, и так каждый раз. Каждый раз «государственные дела» мешают. Почему они мне не мешают? И какие такие, скажите, «государственные дела»? Добро бы действительно делали дело, а то ведь празднословие одно. Вы говорите: «случится». Не смею, конечно, спорить, но когда же и как «случится», если за семью замками сидеть, всю жизнь в перманентных, черт их дери, заседаниях звонить? Я так рассуждаю: если ты – член партии, признающей террор, ты должен уметь в любую минуту выйти с бомбой в руках. А у нас? Из десятка… Да что из десятка?… Из сотни идет один, а куда деваются остальные? Вы скажете: пропаганда, агитация, организация и всякая штука… Прекрасно. Но скажите вы мне, на кой черт агитировать за восстание, если сам поджимаешь хвост? Вы подумайте только, – пишут статьи о терроре, призывают, вопят, а сами в террор не идут, да и верят еще, что правы: мы-де голова партии, ее мозг, или у нас-де «специальных способностей» нет. «Специальных способностей»?… Для чего? Для того, чтобы умирать? Какие, к черту, способности тут нужны? Не трусь, не трусь, и еще раз не трусь. Вот вам и вся наука. Противно смотреть, ей-богу… Сидит вот этакий хлюст, воротничок до ушей, галстук, как у павлина, и цедит сквозь зубы: «Принимая во внимание»… «каковой»… «поелику»,… или циркуляры строчит, а циркуляров-то этих никто знать не хочет, прочтут – ив корзинку… Ему оправдание: я-де в террор не иду потому, что я партии нужен… Или еще вот «разделение труда» придумали. Ну-с, будьте же справедливы. Убить Плеве, скажем. Обыватели радуются. Так им и Бог ведь велел; на то они обыватели, чтобы либо на радостях глотку драть, либо ругаться. С них взятки гладки. Они и не лезут в герои. Шпана, так и есть шпана. Ну, а орлы? Ну, а партия? Да ведь, дорогие товарищи, господа члены партии, прочитав телеграмму о взрыве, от радости пьяны вповалку. Тут со стыда сгореть, что не я Плеве убил, от зависти лопнуть… Куда… Ничуть не бывало. Мы – террористы, конечно, только прошу извинить, на словах. Выпили, пропели «отречемся от старого мира», и баста. Террор, мол, Созоновы сделают, а мы будем книжки о пользе террора писать да за границей печатать. Ну, поймают, посадят на год в Кресты или в Якутку сошлют. Только и всего. Очень покойно. Тьфу!..
– Что же, по-вашему, делать?
– Что делать? Да вот что: всякий, способный носить оружие, обязан его носить, а младенцев и хилых, трусов и празднословов – по шее. Тогда выйдет толк. А теперь толку нет. Канцелярия какая-то всероссийская и ничего больше. Агитация, пропаганда… Прекрасно. Да время ли теперь языком трепать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61