Как вспоминаю, я и тогда еще не терял надежды на лучший исход
. Слова монархиста Шульгина, что они «надеются на помощь государя», я толк
овал по своему в том смысле, как мне этого хотелось, и даже чувствовал к не
му известную признательность за это обращение к помощи его величества.

Во время этого разговора мы увидели Рузского, торопливо подымавшегося н
а входную площадку салона, и я подошел к нему, чтобы узнать, чем вызван его
приход. Рузский был очень раздражен и, предупреждая мой вопрос, обращаяс
ь в пространство, с нервной резкостью, начал совершенно по начальнически
кому-то выговаривать: «Всегда будет путанница, когда не исполняют прика
заний. Ведь было ясно сказано направить депутацию раньше ко мне. Отчего э
того не сделали, вечно не слушаются»…
Я хотел его предупредить, что его величество занят приемом, но Рузский, то
ропливо скинув пальто, решительно сам открыл дверь и вошел в салон.
Его раздражение доставило мне мимолетное удовольствие, но и вызвало тяж
елое предчувствие о том, что совершалось за этими дверьми. Я ушел к себе и
с каким-то тупым безразличием прилег на диван.
Не помню когда, но кажется очень скоро, ко мне в купэ заглянул Нарышкин, оз
абоченно проходивший к себе в канцелярию по коридору. Я так и бросился к н
ему: «Ну, что, уже кончилось, уже решено, что они говорят?» с замирающим серд
цем спрашивал я его. «Говорит один только Гучков, все то же, что и Рузский»
ответил мне Нарышкин. «Он говорит, что, кроме отречения, нет другого выход
а, и государь уже сказал им, что он и сам это решил еще до них. Теперь они сом
неваются, в праве ли государь передать престол Михаилу Александровичу, м
инуя наследника, и спрашивают для справки основные законы. Пойдем, помог
и мне их отыскать, хотя вряд ли они взяты у нас с собою в ва-гон. в них никогд
а не было надобности в путешествиях»…
Все иллюзии пропадали, но я цеплялся еще за послед-й1ою, самую ничтожную: «
Раз вопрос зашел о праве, о законах, то значит с чем-то еще должны считатьс
я даже и люди, нарушившие закон в эти бесправные дни и может быть»…
Основные законы я знал лишь поверхностно, но все же мне пришлось с ними зн
акомиться лет пять назад, когда возникли разные вопросы в связи с состоя
вшимся браком великого князя Михаила Александровича с r-жей Вульферт. То
гда все было ясно, но это было давно, я многие толкования забыл, хотя и твер
до сознавал, что при живом наследнике Михаил Александрович мог бы воцари
ться лишь с согласия и отказа самого Алексея Николаевича от своих прав. А
если такой отказ по малолетству Алексея Николаевича немыслим, и он долже
н будет вопреки желанию отца сделаться царем, то может быть и государь, ко
торому невыносима мысль расстаться с сыном, отдумает поэтому отрекатьс
я, чтобы иметь возможность оставить его при себе.
Облегчение для меня в данную минуту заключалось в том, имелось-ли в основ
ных законах указание на право государя, как опекуна, отречься не только з
а себя, но и за своего малолетнего сына от престола.
Что в обыденной жизни наши гражданские законы таких прав опекуну не дава
ли, я знал твердо по собственному опыту, что сейчас и высказал Нарышкину, п
о дороге, проходя с ним в соседний вагон, где помещалась наша походная кан
целярия,
Ц «Что говорят об этом основные законы, я хорошо не помню, но знаю, почти з
аранее, что они вряд ли будут по смыслу противоречить обыкновенным закон
ам, по которым опекун не может отказываться ни от каких прав опекаемого, а
значит и государь до совершеннолетия Алексея Николаевича не может пере
дать престола ни Михаилу Александровичу, ни кому-либо другому. Ведь мы вс
е присягали государю и его законному наследнику, а законный наследник, п
ока жив Алексей Николаевич, только он один».
Ц «Я и сам так думаю», ответил в раздумьи Нарышкин, «но ведь государь не п
росто частный человек, и может быть учреждение императорской фамилии и о
сновные законы и говорят об этом иначе».
Ц «Конечно, государь не частный человек, а самодержец» Ц сказал я Ц «но
, отрекаясь, он уже становится этим частным человеком и просто опекуном, н
е имеющим никакого права лишать опекаемого его благ».
Том основных законов, к нашему удовлетворению, после недолгих розысков,
нашелся у нас в канцелярии, но, спешно перелистывая его страницы, прямых у
казаний на права государя, как опекуна, мы не нашли. Ни одна статья не гово
рила о данном случае, да там и вообще не было упомянуто о возможности отре
чения государя, на что мы оба к нашему удовлетворению обратили тогда вни
мание.
Нарышкин торопился. Его ждали, и взяв книгу, он направился к выходу. Идя за
ним, я, помню, ему говорил:
Ц «Хотя Ц в основных законах по этому поводу ничего ясного нет, все же н
адо непременно доложить государю, что по смыслу общих законов, он не имее
т права отрекаться за Алексея Николаевича. Опекун не может, кажется, даже
отказаться от принятия какого-либо дара в пользу опекаемого, а тем более,
отрекаясь за него, лишать Алексея Николаевича и тех имущественных прав,
с которыми связано его положение, как наследника. Пожалуйста, непременно
доложи об всем этом государю».
Лишь как сквозь туман вспоминаю я и возвращение Нарышкина и Фредерикса о
т государя и их сообщение о происходивших переговорах. Рассказ Шульгина
, напечатанный в газетах, который я впоследствии прочел, многое возобнов
ил в моей памяти. За небольшими исключениями (про справку в основных зако
нах Шульгин умалчивает) он в общем верен и правдиво рисует картину прием
а членов думы.
Около двенадцати часов ночи Гучков и Шульгин покинули наш поезд, ушли к Р
узскому и мы их больше не видали. Перед уходом они старались успокоить Фр
едерикса и говорили, что «временное правительство возьмет на себя забот
ы о том, чтобы этому достойному старцу не было сделано никакого зла».
Отречение бесповоротно состоялось, но еще не было окончательно оформле
но. В проекте манифеста, каким-то образом предупредительно полученном и
з ставки и составленном, как я узнал потом, по поручению генерала Алексее
ва, Лукомским и Базили, потребовались некоторые изменения. Сверх того, чл
ены думы, вероятно для надежности, просили переписать манифест в двух эк
земплярах. Оба за подписью его величества должны были по их просьбе быть
скрепленными министром двора. Первый экземпляр, напечатанный, как затем
и второй, в нашей канцелярии на машинке, на телеграфных бланках, государь
подписал карандашей.
Эти манифесты были, наконец, около часу ночи переписаны, как их от государ
я принесли в купэ к графу Фредериксу и с каким отчаянием бедный старик, сп
равляясь с трудом, дрожащей рукою их очень долго подписывал.
После ухода думских депутатов мы собрались все в столовой не для чая, кот
орого никто не касался, а для того» Чтобы в эти жуткие минуты не быть в оди
ночестве.
Никаких известий из Царского все еще получено не было. В это время принес
ли телеграмму от Алексеева из Ставки, испрашивавшего у государя разреше
ние, на назначение, по просьбе Родзянко, генерала Корнилова командующим
петроградским военным округом, и его величество выразил на это свое согл
асие. Это была первая и последняя телеграмма, которую государь подписал,
как император и как верховный главнокомандующий уже после своего отреч
ения.
Вспоминаю, как кто-то вошел и сказал, что с поезда, в котором прибыли Гучко
в и Шульгин, разбрасываются прокламации и что, якобы, по слухам, по шоссе и
з Петрограда двигаются на Псков какие-то вооруженные автомобили и что и
х приказано задержать.
Тут же в столовой появилась у нас, неизвестно кем принесенная, копия посл
еднего вечернего разговора Родзянко с Рузским, в котором Родзянко в возв
ышенно-радостных выражениях сообщал, что: «наступило успокоение, и им вп
ервые удалось достигнуть какого-то и с кем-то соглашения и в первый раз в
здохнуть свободно, и что такое событие было ими отпраздновано даже пушеч
ными выстрелами из крепости», В этот же поздний вечер был решен и наш неме
дленный отъезд в ставку, так как государь решил до своего возвращения в Ц
арское Село проститься с войсками, о чем и объявил Гучкову и Шульгину на и
х почтительно озабоченный вопрос о дальнейших намерениях его величест
ва. Члены думы заявили при этом, что временное правительство примет все в
озможные меры, для безопасного следования его величества в ставку и в Ца
рское Село. Кажется, для охраны пути императорского поезда предполагало
сь еще днем вызвать некоторые железнодорожные батальоны.
Вспоминаю, что несмотря на все безразличие, охватившее меня, я мог еще в та
йниках души радоваться этому намерению государя «проститься с войскам
и». Я еще мог надеяться, что появление государя среди войск или даже слова
его прощального приказа могут произвести такое сильное впечатление на
хорошую солдатскую и офицерскую массу, что она сумеет убедить своего вож
дя и царя отказаться от рокового для всей страны решения…
Я еле держался на ногах, не от физической, но от нерв ной усталости., Я силил
ся заснуть и не мог. Начались те долгие бессонные ночи в поезде и в ставке,
мучения кото рых знает только тот, кто имел ужас когда-либо их испытать, и
о которых боишься даже вспоминать.
Днем становилось все-таки как будто легче. Мелочи жизни, хотя и не наполня
ли объявшей меня мучительной пустоты, но заставляли бодриться на виду у
других и отвлекали внимание от самого себя.
Но все же это главное Ц обстоятельства, вызвавшие столь внезапный уход
государя, не переставали и тогда мучительно волновать мои мысли.
За этот уход я не мог упрекать его так сильно, как упрекали его, быть может,
другие, не менее меня преданные ему и родине люди. Я его слишком любил как
человека, чтобы не силиться найти в его человеческой природе объяснений
такому решению, быть может и не подходившему для царя всей России. Но пони
мая наболевшим сердцем всю горечь волновавших его чувств, я до сих пор не
понимаю из них одного: почему, судя по телеграмме его к матери, он считал с
ебя таким одиноким и покинутым, когда не мог не чувствовать, что тут же, ря
дом с ним, под одной кровлей вагона, бились любящие сердца, не менее, чем он,
страдавшие одинаковыми переживаниями и за него и за родину.
Его замкнутая, скромная до застенчивости, благородная натура привыкла с
раннего детства переживать сама с собою свои страдания и свои обиды, не о
тдавая их для сочувствия Другим, даже самым близким людям.
Кто знает Ц думалось тогда мне Ц быть может эти характерные черты, доне
сенные с детства до зрелых годов, и сказались, хотя отчасти, на невольной п
отребности отречься Ц уйти надолго совсем «в другую комнату», как это к
огда-то бывало в ранних днях его жизни, от несправедливо его обидевших, но
любимых им русских людей, чтобы не продолжать ссору и не мешать им «играт
ь в правительство».
И мне казалось, я был тогда даже убежден, что решение возникло у государя у
же раньше, еще до получения телеграмм главнокомандующих и настояний Руз
ского. Оно вероятно мелькнуло в его мыслях впервые, еще во вторник 28 февра
ля поздним вечером, когда его осмелились непро-пустить в Царское, а потре
бовали препровождения в Петроград, и начало укрепляться в мучительную н
очь с 1 марта на 2, когда утром меня так поразил его измученный вид. Это Решен
ие было принято им, как всегда, единолично, в борьбе с самим с собою, и посвя
щать в свою душевную Драму других, даже близких, он по складу своей застен
чивой, самолюбиво-благородной натуры, вероятно, не только не хотел, но и н
е мог.
Даже более сильные настояния, чем настояния Родзянко, Рузского и других
генералов, мне кажется, никогда не имели бы окончательного успеха, если б
ы они не упали уже на подготовленную им самим почву. Его заставила это сде
лать не созданная лишь потугами немногих обстановка, наперекор которой,
несмотря на войну, он всегда имел возможность и характер пойти и мог расс
читывать на несомненный успех, а нечто высшее, чем даже суровое чувство д
олга государя перед управляемой родиной Ц человеческая любовь к русск
им людям, не разбирая среди них ни друзей, ни врагов.
Зная давно о существовании заговора и, вероятно, часто в мыслях готовясь
к встрече с ним, государь вместе с тем крепко верил и в то, что предательст
во изойдет не от простого народа, «стихийным движением», которого так ис
кусно теперь прикрывались его вожаки.
В предоставленном ему изменою и предательством выборе он предпочел отр
ечься от меньшего Ц от власти, становившейся при том слишком призрачной
, и кто из монархистов мог бы его в этом упрекнуть.
Впоследствии, находясь в далекой Сибири, государь, по свидетельству близ
ких лиц, не переставал волноваться сомнениями, связанными с его отречени
ем. Он не мог не мучиться сознанием, что его уход, вызванный «искренними» н
астояниями «горячо любящих родину» людей, не послужил на пользу, а лишь в
о вред свято им чтимой России.
Быть может, именно эти жестокие нравственные переживания не за себя, а за
родину заставили его, столь всепрощающего, сказать в Екатеринбурге след
ующие слова: «Бог не оставляет меня, он даст мне силы простить всех моих вр
агов, но я не могу победить себя еще в одном: генерала Рузского я простить
не могу».
Известие об отречении, хотя о нем никто громко не говорил, дошло быстро и д
о нашей прислуги. Помню, каким тяжелым чувством оно сказалось на проводн
ике нашего вагона. В течение этого и всего следующего дня я видел его с утр
а до вечера, неизменно сидящим в одной и той же почти застывшей позе, с гол
овою, низко опущенной на руки. Он никуда не отлучался из своего уголка, при
ходившегося против моего купэ, и совершенно забыл о свои) обязанностях. Е
го видимо и не тянуло, как раньше, к другим, где он мог бы делиться впечатле
ниями или узнавать последние новости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41