– Получается, что, по сути дела, это скорее Святейший Отец воспользовался нами, нежели мы манипулировали им.
– Ну, вам-то грех на это жаловаться, особенно при мне. Вы хотели вернуться к прежнему укладу Церкви: вы это получили. Вы видели в нововведениях причину всех ее бед: сами же традиционалисты и выводят вас из игры. Святейший Отец любит всех, кроме марионеток, управляющих кукловодом.
Я не понимаю их намеков. Мне второй Иоанн Павел кажется таким же достойным восхищения человеком, как и первый, таким харизматичным, отважным, трогательным, с его сочетанием немощи тела и силы духа. Хотя, может быть, все они в конечном счете и правы: я всего-навсего бесхитростное дитя. Но разве в этом есть что-нибудь предосудительное?
– Как бы там ни было, – продолжает Солендейт, – всегда можно найти способ помешать вступлению декрета в силу.
– Слушаю вас.
– Кончина Его Святейшества автоматически отменяет все распоряжения, находящиеся на рассмотрении.
– Вы все же не станете травить уже второго Папу по счету, чтобы успеть до своей отставки избрать его преемника?
Лицо Солендейта, вмиг забывающего и о своем высокомерии, и о надменности, и о сдержанности, искажается от ярости.
– Да простит вам Господь ваши гнусные намеки, Фабиани! Я лишь хотел напомнить, что Священная коллегия должна собраться в полном составе, дабы ознакомиться с декретом. Это чистая формальность, однако мы вполне можем устроить все таким образом, что до самой смерти понтифика кворум так и не будет набран.
– И вы считаете победой то обстоятельство, что для достижения вашей цели у вас нет никаких других рычагов давления, кроме срыва выборов?
Оба кандидата на отставку пристально смотрят друг на друга. В их застывших взглядах проносится целая жизнь, прошедшая в кулуарных интригах, вынужденном лицемерии и личных амбициях во славу Господа.
– Знаете, о чем я сейчас думаю, Луиджи?
Солендейт медленно поворачивает голову к светильнику из опалового стекла, укрепленному между двумя белыми шторами и придающему бункеру хоть сколько-нибудь домашний вид. Он разжимает губы и бесстрастно ожидает, без воодушевления, без нетерпения.
– Я думаю о том, чем в аналогичной ситуации ответил монсеньор Бьеренс.
Возглавляющий процесс моей канонизации разводит руками и роняет их на свою сутану в знак бессилия или же смиренного одобрения. На конклаве 1978 года, из участия в котором, по завещанию Павла VI, были исключены все старше восьмидесяти лет кардиналы-участники, после сожжения, согласно установленному обычаю, избирательных бюллетеней в камине, чуть было не умерли от удушья в клубах черного дыма, заполнивших Сикстинскую капеллу. Кардинал Бьеренс, префект Апостольского дворца, восьмидесяти двух с половиной лет, «забыл» приказать прочистить дымоход.
– Кому только сказать, что мы, ко всему прочему, сами устроим Его Святейшеству его последний бенефис, причислив Хуана Диего к лику святых… – вздыхает Луиджи Солендейт.
– Канонизации не будет.
Префект, снисходительно усмехаясь, высокомерно возражает:
– Правда? А ведь посланный вами эксперт заявила о самоотводе в связи со своей неспособностью опровергнуть чудо.
– Откуда вам это известно? – подскакивает Фабиани. – Вы что, перехватываете мои факсы?
Солендейт с непринужденным видом смыкает кончики пальцев.
– Скажем, до меня дошла его копия.
Судорожно вцепившись в край стола, адвокат дьявола взвивается как ужаленный и в порыве ярости чуть не вываливается из кресла:
– Вы что, прослушиваете мою персональную телефонную линию?
– Не стоит бросаться такими громкими словами, ваше преосвященство. Ваша линия, может быть, и персональная, но при всем том подключенная к общему коммутатору Ватикана. Таким образом, ее защищают от прослушиваний и утечки информации специальные службы, в обязанности которых входит докладывать о содержании всех разговоров начальству.
– И кто же это начальство? Уж не вы ли, Солендейт?! Ни при каком раскладе я не являюсь вашим подчиненным!
– Являетесь, Фабиани. Как Защитник веры в возглавляемом мной процессе.
– Вы все же не назначили меня адвокатом дьявола только ради того, чтобы прослушивать мои телефонные разговоры!
– Не стоит недооценивать меня, монсеньор: я вижу в этом и другую выгоду. Когда в семьдесят восьмом вы арестовали мои счета в банке «Амброзиано», я как не обвинял вас в превышении власти, так и не преуменьшал исходящую от вас опасность.
– Я исполнял свой долг и действовал исключительно на благо Церкви, даже если, к несчастью, проверка ваших банковских счетов не дала мне достаточных оснований объявить вас сообщником Марчинкуса!
– И вы полагаете, ваши невыразительные телефонные разговоры просветили меня больше?
Они на мгновение умолкают, смеривают друг друга взглядами и наконец на их лицах появляется некое подобие улыбки. Бедная Церковь, оказавшаяся в руках таких подозрительных стариков, отстаивающих лишь собственные интересы и норовящих поймать друг друга, словно мух под стеклянный колпак. Снижение пенсионного возраста сменит лишь лица, не нравы. Верховные ацтекские жрецы времен моей юности, может быть, и не знали такого слова как сострадание, но они по крайней мере убивали, чтобы питать солнце, по велению своих богов, с полным самоотречением и без всякого скрытого умысла.
– Собираетесь ли вы назначать нового эксперта? – продолжает Солендейт, с лица которого не сходит слащавая улыбка.
– Нет.
– Ну так?
– Ну так сами увидите, – резко бросает Фабиани, указывая на телефон-факс. – Но можете уже сейчас забронировать келью в вашей пенсионной обители: мои заключения и мокрого места не оставят от Хуана Диего.
– Вы столь самоуверенны…
– Даруйте мне хоть эту милость.
Верзила кардинал направляется к двери лифта, оборачивается, тыча обвинительным перстом:
– Вы не имеете права скрывать от меня вещественное доказательство, Фабиани! Каждое новое сведение должно быть внесено в протокол в…
– Это далеко не новое сведение. Оно было у всех под носом, но никто не удосужился обратить на него внимание. У вас была бы возможность узнать еще много нового, монсеньор, если бы вам оставили на это время.
Раздраженный префект резко поворачивается, пытается нащупать кнопку лифта на гладкой стене. Фабиани вытягивает ногу под столом и нажимает на спрятанный под ковром выключатель. Раздвижная дверь с шипением открывается.
– Наслаждайтесь вашей норой, Фабиани, в оставшиеся у вас несколько недель. Вам так и не представилось возможности по достоинству оценить данную ею власть.
– Смею надеяться, у меня еще все впереди.
Долговязый старик, не размыкая губ, хихикает себе под нос, затем, изображая крайнюю обеспокоенность, осведомляется:
– Вы полагаете, что прежде чем вас успеют снять с должности, разразится ядерная война?
– Это зависит только от меня.
– Теперь я вижу, что вас вовремя решили отправить в отставку, Фабиани. Вы дряхлеете на глазах.
– Я, и только я, принимаю решение о закрытии Секретного архива, ваше преосвященство. Если вдруг – война ли, мир – мне взбредет в голову замуровать себя с культурным наследием человечества, никто не сможет открыть эту дверь раньше, чем через пятьдесят лет. Именно такой срок блокировки предусмотрен для защиты рукописей от радиоактивного облучения.
– Надеюсь, это шутка?
– Понимайте как хотите. Желаю приятно провести остаток дня, монсеньор.
Раздвижная дверь закрывается, и лифт уносит на поверхность кровного врага Дамиано, оставляя меня с ним наедине в его бронированном склепе. Я не способен угадать его доводы, отделить недомолвки от лжи, оценить реальные цели и перелом в противостоянии: я-то считал себя его сутью, а оказался в глазах всех лишь предлогом.

* * *

Мне пришлось тащить на себе Кевина до самого номера. Нечеловеческие усилия, потребовавшиеся от него, чтобы сфотографировать левый глаз, не упав притом с лестницы, вновь ввергли его во вполне меня устраивающее состояние полуоцепенения. Мне не хотелось говорить о том, что я видела. Ни с кем. Прямо сейчас изложить все на бумаге и отослать, чтобы совесть моя была чиста, и попытаться забыть. Или признать. Или же опровергнуть со временем. Под конец, усомниться в здравости моего рассудка, чтобы когда-нибудь вновь обрести возможность отвергать иррациональное.
Под неровный храп моего товарища по экспертизе я разом составила заключение. Когда я собралась отправить сообщение по электронной почте, его ноутбук завис. Мне пришлось будить телефонистку. Слово «Ватикане» – одно из немногих, способных встряхнуть людей: тридцать секунд спустя посыльный уже забирал факс и через пять минут приносил квитанцию об отправке. А Dieu vat Положимся на Господа (лат.).

, как в старину говорили моряки, разворачивая судно против ветра.
Я не решалась вернуться в свой номер. Спина этого взрослого ребенка, заснувшего поперек кровати, засунув руки под мышки своего слишком узкого смокинга, удерживала меня, без цели и без желания. Я была пленницей и свободной, полной порывов и бесполезной. К чему было оставаться или уходить, прижиматься к нему или напиваться в мини-баре? Я была всего лишь болотной кочкой в его жизни, ненадолго спасшей его от трясины, лишь затем, чтобы он смог увязнуть чуть подальше. Ничем большим. Его разновидность депрессии удаляется только скальпелем, а он ничего не умеет отрезать, ничего разорвать; он неспособен выбросить что бы то ни было, даже черепаху в унитаз ради сохранения семьи. Мы похожи, насколько это возможно, и это настолько завораживающе. Если бы я только знала, как и ради кого измениться. Если бы только смогла четко сформулировать просьбу… Но не стану же я молиться Деве только потому, что подтвердила ее вид на жительство в древнем лоскуте ткани. Если она и видит, это еще вовсе не значит, что она существует. Я знаю, что говорю. И это похвально.
Громоздкий телефон на прикроватной тумбочке сотрясается от звонка. На этот раз я жду, что Уильямс ответит сам. После третьего звонка он встряхивается и ощупью находит трубку.
– Да! – рявкает он, но тотчас же голос его смягчается. – Добрый вечер, монсеньор, или добрый день, уже и не знаю, день у вас или ночь.
За таким наигранно непринужденным и бодрым голосом люди обычно надеются скрыть, что их только что подняли с постели.
– Совершенно верно, я фотографировал без защитного стекла. Простите? Нет, еще нет… Вот как. Конечно, это возможно, как только закончу, сразу перезвоню вам. Мое почтение, ваше преосвященство.
– Достал уже, – подытоживает он, вешая трубку. Он скатывается к краю кровати, встает, почесывает спину и направляется в ванную.
– Куда я засунул мою камеру? – бурчит он, справляя малую нужду с открытой дверью.
Странно, до какой степени сон изменяет человека. Небо только-только начинает розоветь за окном, а мы уже стали близки, и нам нечего стесняться: между нами ничего не было. Я подбираю с ковра невероятно замысловатый аппарат, выпавший у него, когда мы возвращались. Похоже на усаженную датчиками и экранами наблюдения цифровую камеру с чем-то вроде фильтровальной воронки вместо объектива. Чтобы заглушить происходящее в данный момент в ванной, я осведомляюсь:
– А как выглядит ваш кардинал? Мой напоминает инопланетянина работы Розуэлла.
Он выходит из ванной, замирает, чтобы смерить меня взглядом, признать и вспомнить, спали мы вместе или нет.
– Никогда больше не буду смешивать алкоголь с этим снотворным, – объявляет он, подключая камеру к неизвестному мне прибору, который в свою очередь подсоединен к его, теперь уже исправно работающему ноутбуку.
Спустя несколько щелчков мышкой на экране появляется узор из темных пятен, разбитых на квадраты.
– Семь – шесть или шесть – пять? – вопрошает он сам себя.
Наконец решает, изучает выделенный квадрат, стирает его, щелкает на следующий и увеличивает его.
– Есть! – хмуро произносит он.
Даже не пытаясь вникнуть в причину его ликования, я беру свой чемоданчик и направляюсь к двери.
– Вы не хотите присутствовать при успешном разрешении вашей миссии?
Я, нахмурившись, оборачиваюсь.
– Успешного не в том смысле, как вы надеялись, – поглощенно продолжает он, – но все придет к одному. Я обнаружил в глазу четырнадцатое отражение.
Я возвращаюсь обратно. Он указывает мне на скопление ничем не отличающихся от остальных темных пятен, что-то набирает на клавиатуре, и насыщенные цвета выявляют смутный силуэт коротко стриженного человека с горбатым носом.
– Морфинг? – наугад спрашиваю я.
– Еще лучше. Это последнее поколение денситометров. Там, где человеческий глаз может различить лишь тридцать два оттенка серого, он способен уловить порядка двухсот пятидесяти шести. Я обнаружил это четырнадцатое отражение, еще когда работал с уже существующими фотографиями, но для перестраховки сделал новый снимок оригинала при помощи… Вы слушаете?
Мои мысли перескакивают с одной картинки на другую; меня охватывают те же ощущения, что и во время экспертизы на раздвижной лестнице.
– Если вы по-прежнему настроены скептически, нет никакого смысла продолжать объяснение.
– Я уже и не знаю, что думать, Кевин. Глаза живые, я видела это. Они… Не могу подобрать другого слова. Они смотрели на меня.
– Добро пожаловать в наши ряды. Поверьте мне, я и сам прошел через все это. Помните Хуана Гонсалеса, индейского переводчика, стоящего по правую руку от епископа? Я покопался в его глазах и вот что обнаружил внутри. Узнаете его?
Я сдвигаю брови, приближаюсь к увеличенному изображению на экране. Качаю головой. Он подхватывает свою папку, протягивает мне две открытки: что-то вроде календаря в картинках, где ацтеки отобразили события 1531 года и вдохновленную ими картину Мигеля Кабреры, изображающую двух мужчин с длинными орлиными носами; первый, в остроконечном колпаке и с видом настоящего пройдохи, очень стар, второй, с непокрытой головой, вращающий бесхитростными глазами и простирающий руки к небесам, помоложе.
– Дядя и племянник, – представляет он, поочередно тыча пальцем в фигуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25