Переживать за свои персонажи, как… как за кого-то очень близкого и реального. Мог заставить забыть обо всем – и все действительно забыли.
– Кроме убийцы.
– И убийца тоже забыл… В первые минуты. Мы упустили из виду одну деталь: он выстрелил в тот момент, когда мальчишка на экране спустил тетиву лука. Иначе кто-то обратил бы внимание на свист стрелы.
– И что?
– Для того чтобы точно подгадать момент, он должен был видеть этот эпизод раньше, до показа в зале. Черт возьми, возможно, он даже участвовал в съемках.
Помощник режиссера Александр Михайлович Мохов, наверное, в двадцатый раз просматривал снимки, сделанные с кассеты Глеба: князь Олег, воевода Еремей, Елань, Некрас, сын Патраша Мокроступа, – напряженное лицо за дугой охотничьего лука.
– Нет, – сказал он. – Я не встречал их раньше. Ни в жизни, ни в кино. Где Глеб раскопал их, хотел бы я знать.
Лицо его неожиданно приобрело упрямое, даже хищное выражение, что никак не вязалось с его обликом – немного полноватый и лысоватый, пухленькие белые ручки, нос картошкой и светлые глазки-пуговки… И глубоко спрятанная страсть, ослепляющая, не дающая возможности трезво рассуждать (а может быть, наоборот, чересчур трезво – то, что заставляет шагать по трупам в прямом и переносном смысле). Теперь, со смертью Глеба, он автоматически становится главным режиссером («Почему ему все, а другим ничего? Я ведь тоже кончал отнюдь не кулинарный техникум…»), и первое, чем он займется, как только страсти поутихнут, это найдет тех актеров, что снимались в «незапланированном» эпизоде, – если только они существуют, если в тех кадрах в самом деле нет ничего мистического – и закончит картину, которую столько лет в муках вынашивал Глеб… Однако у Мохова железное алиби: он сидел между Игнатовым и Закрайским, и оба клянутся, что тот не выходил ни на минуту.
– Как по-вашему, мог князя Олега сыграть сам Глеб?
Он поджал губы, размышляя.
– Знаете, вполне. Вроде бы что-то было похожее… Но грим! Если это был действительно Глеб, то гримировал его виртуоз.
– А ваша Диночка…
– Нет, нет. Дело даже не в том, что она, извините, пониже классом. Это не ее стиль. Есть вещи, незаметные для непосвященного и очевидные для профессионала. Боюсь, мне трудно объяснить…
– Напротив, вы объяснили очень четко.
– Ну да, – растерялся он. – Кроме того, Диночка физически не может хранить тайны – обязательно растрепала бы повсюду.
– Вы не заметили, выходил ли кто-нибудь во время просмотра?
Мохов виновато покачал головой.
– Я был слишком захвачен, понимаете? – И добавил, снизив голос почти до шепота: – Я только сейчас, после сеанса, понял, как талантлив был Глеб на самом деле. Жутко, дьявольски талантлив! Конечно, я постараюсь закончить картину, мы все полны решимости…
Он вконец запутался и махнул рукой, осознав нелепость собственной фразы.
– Да, у меня была решимость… А теперь сомневаюсь: не будет ли это неуклюжей попыткой примазаться к чему-то чужому? Не знаю.
Мохов замолчал, бросил на стол фотографии, полез в карман за сигаретами, нервно чиркнул спичкой.
– Если хотите, вот вам мое ощущение: Глеба погубил именно его талант. Гений. Не в том смысле, что кто-то завидовал ему черной завистью…
– Почему же нет? – в Борисе вдруг проснулась жестокость. – Вы, например, спали и видели, как бы занять его место.
– Его место никто никогда не займет, – отрезал Александр Михайлович. – Как вы не понимаете? Ушел Мейерхольд, ушел Шварц… Кто занял их место? Никто, они навсегда останутся на своем. Придут другие – может, лучше, может, хуже… Кстати, я припоминаю: кто-то все же выходил из зала. Я видел силуэт в дверях.
– Когда именно? – напрягся Борис.
– Гм… Когда князю Олегу перевязывали рану.
– Кого вы видели? Мужчину, женщину?
Он поколебался.
– Скорее женщину. Силуэт был тонкий, стройный: пальто или платье ниже колен. Но мне могло показаться. Не поручусь. Свет падал из коридора, в спину.
– Александр Игнатов и Вадим Федорович сидели рядом с вами. Если вы видели женщину, то…
Борис быстро прикинул: «Дарья находилась все время рядом со мной. Ближе всех к двери сидела Машенька Куггель, но она была одета в китайский пуховичок, и ее никак нельзя назвать тонкой. Остается Ольга Баталова…»
Его никто не гнал – официально он еще не был отстранен, все держались с ним вежливо и предупредительно… Слишком предупредительно, словно с безнадежно больным. Труп увезли равнодушные санитары, остался очерченный мелом контур в кресле (две параллельные прямые: туловище без рук и головы), обведенный след правой подошвы на полу – Глеб встретил смерть в своей излюбленной позе, закинув ногу на ногу. И с выражением обиды на лице: он ждал успеха, громкого разоблачения, с неким театральным эффектом (пленка безжалостно крутится, напряжение достигает пика, убийца вскакивает, не владея собой, исступленно кричит: «Это я, я!!!»). Однако тот решил по-своему. И выбрал арбалет в качестве оружия не потому, что ничего другого не оказалось в пределах досягаемости (не прав был Слава), а потому, что усмотрел в этом некий символ… И значит, Глеб был не единственный в этом зале, кто обладал необъяснимым даром: помнить свое прошлое воплощение (прошлые грехи). Кто-то еще вспомнил нечто ужасное (настолько ужасное, что выбора не оставалось). Кому-то Глеб показывал кассету раньше.
– Что это?
Эксперт – тот, что делал какие-то измерения рулеткой, нехотя обернулся.
– Вода, по-моему, – он наклонился над крохотной подсыхающей лужицей чуть позади кресла оператора. – Слякоть на улице, натекло с чьих-то ботинок.
– Если бы с ботинок, был бы мокрый след подошвы.
– Хотите, чтобы я взял пробу?
– Будьте любезны, – проникновенно попросил Борис.
Эксперт пожал плечами, втянул шприцем не успевшую высохнуть каплю.
– Маловато для анализа. Но попробую.
– Зачем тебе? – спросил подошедший Слава КПСС. – Появилась идея?
– Нет. Просто… Хватаюсь за соломинку, чтобы не утонуть.
Утонуть (не физически), забыться, зарыться с головой в подушку и предаться скорби, выражаясь «высоким штилем»… Когда год назад ушла мама (Глеб был в ту пору на фестивале в Афинах), они тоже ощутили нечто подобное, только, наверное, более сильное, безжалостное… Глеб примчался первым же рейсом, но все равно опоздал, все произошло слишком быстро, скоропостижно (из больницы позвонил усталый доктор, выразил соболезнование, буркнул: «Приезжайте»). Беготня, поиск транспорта, оформление документов… Если бы не вся эта скорбная суета – точно сошли бы с ума на пару. Вот и теперь… Только к дикому, оголтелому чувству утраты примешивалось нечто холодно-профессиональное, что просыпалось всегда при виде сцены убийства. Проверка алиби, показания свидетелей, улики, обрывки мыслей и образов: Борис вновь ощущал некое несоответствие… Как он сказал тогда: «Слишком сложно». Нападение на шоссе как предупреждение (хотели убить – убили бы), московская история трехлетней давности (нужно сделать запрос в тамошнее местное отделение, узнать, нашли ли кого-нибудь или благополучно сплавили дело пылиться в архив). А ведь если подумать, то все эти явления – суть одного порядка: ряженые – каскадеры – киностудия. Кто-то на киностудии. Тот, кто видел эпизод, снятый Глебом с чужим актерским составом (а также осветителями, дублерами, оператором, многочисленными ассистентами). Тот, кого – самое главное! – безропотно пропустил в здание верный страж Юрий Алексеевич…
И Борис, не раздеваясь, даже не снимая ботинок, прошел в комнату («Берлога холостяка» – выражение Глеба), сел за письменный стол, включил лампу. Взял ручку и лист бумаги – составлять скорбный список, на который смотрел и посейчас, спустя сорок дней. Дарья Богомолка. Ольга Баталова. Александр Игнатов. Яков Вайнцман. Вадим Федорович Закрайский. Леонид Исаевич Карантай (сынка которого, кстати, Глеб когда-то спустил с лестницы). Оператор Роберт. Поколебавшись, он внес сюда двух ребят-каскадеров. Потом, еще поразмыслив, – вахтера: вот у кого была идеальная возможность.
Потом он, кажется, задремал. Его разбудил телефон, настойчиво пиликавший на тумбочке. Он снял трубку.
– Борис Аркадьевич?
– Слушаю.
– Это Маргарита Павловна.
– Какая еще… Ах да, простите.
– Ермашина. Я работала экономкой у Марка Бронцева.
Трубка помолчала.
– Я должна вам кое в чем сознаться, Я не решалась, боялась, что вы рассердитесь. Но поймите, мне не хотелось впутывать в эту историю Романа. Он и так достаточно настрадался за свою жизнь.
Борис сделал усилие, возвращаясь в мир настоящий.
– Кто такой Роман?
– Мой двоюродный брат. Я говорила вам о нем. Он инвалид-"афганец". Нерешительная пауза.
– Это он был на одной из кассет у Марка. Помните, молодой, в клетчатой рубашке?
Он был слишком измучен прошедшим днем. Мысли не текли, а еле ворочались, будто тяжелые камни по дну реки. Что-то очень важное она сообщила ему только что… А днем раньше – нечто тоже очень важное сказал Глеб. Какая-то фраза, мелькнувшая в разговоре…
– Что-то произошло? У вас такой голос, будто…
– Мы можем встретиться? – перебил Борис. – Нужно поговорить. Она растерялась.
– Вы вызовете меня в прокуратуру?
– Нет. Видите ли, я больше не веду это дело. Ничего, если я приеду к вам? Скажем, завтра ближе к вечеру?
– Конечно. Мы будем вас ждать.
– «Мы»?
– Я переехала к брату. Вдвоем все-таки легче. Записывайте адрес: улица Ключевая, 12…
Он записал. Медленно положил ручку на стол, выпрямился… И – словно замкнулась некая электрическая цепь: краеведческий музей, экспозиция Владимира Шуйцева (мундир офицера егерского полка, фрагмент пушечного ядра, почерневшая сабля), групповая фотография в фойе – молодые ребята в солдатской форме, на фоне чужого пейзажа с чужой мечетью. А рядом с самим Шуйцевым – высокий загорелый парень с автоматом на коленях… «Никто не выжил: душманы устроили засаду в ущелье». – «А как же вы сами?» – «Я тоже погиб. По крайней мере, я видел собственный труп…» Память услужливо подсунула нужную информацию: парня звали Роман Бояров.
– Боярова – это ваша девичья фамилия?
– Да. Ермашина я по мужу. Правда, он умер, но менять фамилию я не стала.
Глава 16
БЛЕСК ПЛЕЯД
Ему грезилось что-то сумбурное, непонятное, тревожащее… Белый собор на холме, в пестроте ярких головок одуванчиков, тропинка к нему – вернее, не тропинка, а целая дорога, оставленная не одним поколением верующих. Сами они с Глебом впервые побывали в церкви не так давно. В детстве этот момент воспитания родители благополучно опустили: отец был атеистом, точнее, нигилистом, с долей здоровой иронии относившийся и к Богу, и к партии, в членах которой состоял. Мама стала веровать незадолго перед кончиной – видно, проснулось что-то потаенное, тщательно оберегаемое от посторонних… Только тогда братья со стыдом обнаружили, что не знают даже, как поставить свечку за упокой.
Теперь же, наученный горьким опытом и знанием процедуры, он, не колеблясь, вошел под прохладные своды (свечей множество перед иконами, будто звездочки в ночном небе), высокий нежный голос нашептывал что-то ласковое, успокаивающее – чувствуется, как отпускает в душе некий тормоз…
Навстречу ему по каменным плитам быстро шел Глеб. Не такой, каким он был в их последнюю встречу, а каким Борис помнил его лет двадцать назад: худенький, прямой и решительный, немного насмешливый, в покошенном школьном костюмчике и коричневых сандалетах. На правой ремешок был оторван.
– Я тебя ждал, – сказал он, улыбнувшись, и приветливо сжал Борису локоть.
– Ты? – растерянно спросил тот.
– А ты думал кто? – Глеб рассмеялся и потянул брата за собой.
И повел – сквозь высокий, сияющий позолотой алтарь, через длинный просторный коридор и множество залов, похожих на прибрежные гроты: на стенах играли водяные изумрудные блики, иногда слышался приглушенный ропот волн, а иногда – щебет птиц, шелест ветра в верхушках невидимых отсюда деревьев и отдаленные голоса… Глеб уверенно шагал рядом. Сегодня он был хозяином и гидом в своем мире.
– Ты сердишься? – вдруг спросил он.
– Я? – глупо сказал Борис.
– Вообще-то ты прав. Я не должен был бросать тебя… Особенно в такой момент. Но что поделать. Я только и смог, что как-то тебя подготовить.
Борис вдруг почувствовал, что у него защипало в глазах.
– Глебушка… Ты хочешь сказать, что знал заранее, что произойдет?
– То есть что меня убьют? – он безразлично пожал плечами. – Предполагал – так будет точнее. Но зато я доказал всем – тебе, себе самому – главное: князь Олег не был в сговоре с Ярославом. Он не предатель.
– Тебе это было настолько важно? – Борис даже остановился, пораженный… нет, уязвленный чудовищной несправедливостью. – Какой-то там правитель крошечного княжества, умерший восемь веков назад…
– Да, – сказал Глеб. – Мне это было важно.
– Потому что ты вообразил, будто когда-то был князем Олегом? Глеб, милый, а вдруг ты ошибся? Вдруг вообще ничего этого не существует – ни переселения душ, ни Атлантиды, ни летающих тарелок? А если и было нечто подобное, какое тебе дело? Как ты можешь отвечать за того, кого даже не знал?!
– Как могу отвечать? – он горько усмехнулся. – Посмотри вокруг. Коридор, бесконечный тоннель меж миров, будто тамбур поезда… И неприкаянная душа в нем. Ты думаешь, мне хорошо здесь?
– Что же тебя держит?
Глеб посмотрел на брата. Он ничего не ответил, но тот вдруг понял. Хотел что-то сказать – надо было торопиться, он чувствовал, что контакт прерывается, еще секунда, и Глеб уйдет… Между ними словно выросла прозрачная стена. Борис ударил в нее кулаком, закричал нечто нечленораздельное, яростное…
Глеб услышал. И прошептал с мольбой в голосе:
– Боря, найди того, кто указал татарам дорогу на Житнев. Это он держит меня здесь. А мне так хочется уйти… Пожалуйста!
– Как? – в отчаянии крикнул Борис. – Глеб, что я могу без тебя, один?
– Помнишь, как мы с тобой ушли в лыжный поход? Ничего никому не сказав, тайно…
– Да, от родителей нагорело порядочно.
– Мы искали посадочную площадку НЛО – его кто-то видел как раз над тем озером, что напротив дачного поселка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53