Я грезил об их приезде посреди ночи выглядывая с края крыши, о том что я сделаю, кину камешек, заору, озадачу их как-нибудь, но мне и присниться не мог их действительный приезд в блеклой реальности.
10
Я спал, всю ночь не ложился корябая стихи и блюзы при свечке, обычно я спал до полудня. Дверь со скрипом распахнулась и вошел один Ирвин. Еще во Фриско старый Бен Фаган поэт сказал ему: "Напиши мне когда доберешься до Мехико и сообщи первое что заметишь в комнате Джека." Он и написал: "Мешковатые штаны свисающие с гвоздей на стене." Он встал посреди оглядывая комнату. Я протер глаза и сказал "Черт возьми ты опоздал на две недели."
"Мы спали в Гвадалахаре и врубались в Алису Набокову странную поэтессу. Какие жуткие у нее попугаи и хата и муж у нее -- Ну а ты-то как Джеки?" и он нежно положил руку мне на плечо.
Странно даже какие длинные путешествия люди предпринимают за свою жизнь. Ирвин и я которые начали друзьями в студгородке Колумбии в Нью-Йорке теперь глядели друг на друга в глинобитной лачуге в Мехико, истории людские выдавливаются словно длинные черви на площади ночи -- Взад и вперед, вверх и вниз, больные и здоровые, невольно начинаешь задаваться вопросом а каковы были еще и жизни наших предков. "Каковы были жизни наших предков?"
Ирвин говорит "Хихикали в комнатах. Давай, подымайся, сейчас же. Идем в центр немедленно врубаться в Воровской Рынок. Рафаэль всю дорогу из Тихуаны писал большие безумные поэмы о роке Мексики и я хочу показать ему что такое настоящий рок, выставленный на рынке на продажу. Ты когда-нибудь видел сломанных безруких кукол которых они там продают? А старые ветхие исчервленные ацтекские деревянные статуэтки за которые даже и взяться-то страшно -- "
"Использованные баночные открывашки."
"Странные старые сумки 1910 года."
Мы снова пустились, всякий раз когда мы собирались вместе разговор становился поэмой раскачивающейся взад и вперед если не считать того когда нам надо было рассказать какую-нибудь историю. "Старое створоженное молоко плавающее в гороховом супе."
"Как по части твоей хаты?"
"Первым делом, ага, нам надо будет снять. Гэйнз говорит что внизу можно одну по дешевке, к тому же там есть кухня."
"А парни где?"
"Все у Гэйнза в комнате."
"И Гэйнз выступает."
"Гэйнз выступает и рассказывает им про всю Минойскую Цивилизацию. Пошли."
У Гэйнза в комнате Лазарь 15-летний жутик который никогда не разговаривает сидел слушая Гэйнза раскрыв честные невинные глаза. Рафаэль скрючился в мягком кресле старика наслаждаясь лекцией. Гэйнз читал ее сидя на краю постели зажав в зубах галстук поскольку как раз перетягивался чтоб выскочила венка или чтобы что-то произошло и он бы мог двинуться иглой с морфием. Саймон стоял в углу как святой в России. То было великое событие. Вот они мы все в одной комнате.
Гэйнз двинул Ирвина и тот улегся на кровать под розовыми шторами и вздохнул. Дитё Лаз получил один из прохладительных напитков Гэйнза. Рафаэль перелистал Очерк Истории и захотел узнать теорию Гэйнза относительно Александра Великого. "Я хочу быть как Александр Великий," вопил он, он почему-то всегда вопил, "Я хочу одеваться в богатые генеральские формы с драгоценностями и размахивать своим мечом перед Индией и идти взглянуть на Самарканд!"
"Ага," сказал я, "но ты ведь не хочешь чтоб укокошили твоего кореша или вырезали целую деревню женщин и детей!" Начался спор. Я и теперь помню, первым делом мы заспорили об Александре Великом.
Рафаэль Урсо мне довольно сильно нравился, тоже, вопреки или возможно из-за предыдущей нью-йоркской дрязги по поводу одной подземной девчонки, как я уже говорил. Он уважал меня хоть всегда и говорил за моей спиной, в некотором роде, хотя он так со всеми поступал. Например он шептал мне в уголке "Этот Гэйнз гриппозник."
"Что ты имеешь в виду?"
"День гриппозника настал, горбатого кошмара..."
"А я думал он тебе нравится!"
"Посмотри на мои стихи -- " Он показал мне тетрадку исписанную черными чернильными каракулями и рисунками, отличными жутковатыми изображениями истощенных детишек пьющих из большой жирной бутылки Кока-колы с ногами и титьками и клочком волос с подписью "Рок Мексики". "В Мексике смерть -- Я видел как ветряная мельница вращала сюда смерть -- Мне здесь не нравится -- а твой старый Гэйнз гриппозник."
Как пример. Но я его любил за его крайнепраховые размышления, за то как он стоит на углу улиц глядя вниз, ночью, рука ко лбу, не зная куда податься в этом мире. Он драматизировал то как мы все чувствовали. А стихи его делали это наилучшим образом. То что старый добрый инвалид Гэйнз оказался "гриппозником" было просто жестоким но честным кошмаром Рафаэля.
Что же касается Лазаря, то когда спросишь его "Эй Лаз, ты в норме?" он лишь поднимает невинные ровные голубые глаза с легким намеком на улыбку почти как у херувима, печальный, и никакой ответ уже не нужен. Если уж на то пошло, он напоминал мне моего брата Жерара больше чем кто бы то ни было на свете. Он был высоким сутулым подростком, в прыщах но с симпатичным профилем, совершенно беспомощный если б не забота и защита его брата Саймона. Он не слишком хорошо умел считать деньги, или спрашивать как пройти чтоб не впутаться куда-нибудь, а меньше всего устраиваться на работу или даже понимать юридические бумаги и даже газеты. Он был на грани кататонии как и старший брат который теперь в заведении (старший брат бывший его идолом, кстати). Без Саймона и Ирвина гнавших его вперед и защищавших его и обеспечивавших его постелью и столом, власти сцапали бы его в момент. Не то чтобы он был кретином, или неразумным. Он был крайне талантлив на самом деле. Я видел письма которые он писал в 14 лет перед своим нынешним приступом молчания: они были совершенно нормальны и лучше чем писания средней руки, фактически чуткие и вообще лучше всего что я мог бы написать в 14 лет когда сам был невинным погруженным в себя чудовищем. Что же до его увлечения, рисования, то ему это удавалось лучше чем большинству художников живущих сегодня и я всегда знал что он был в самом деле великим молодым художником притворившимся замкнутым чтобы люди оставили его в покое, и еще чтоб люди не заставляли его устраиваться на работу. Поскольку частенько я подмечал странный взгляд искоса который он бросает на меня похожий на взгляд собрата или сообщника в мире достачливых сплетников, скажем -
Будто взгляд говорящий: "Я знаю, Джек, что ты знаешь что я делаю, и ты занимаешься тем же самым по-своему." Ибо Лаз, как и я сам, тоже целыми днями глядел в пространство, вообще ничего не делал, только может быть причесывался, в основном просто прислушиваясь к собственному разуму как будто и он тоже был наедине со своим Ангелом Хранителем. Саймон бывал обычно занят, но во время своих полугодовых "шизофренических" припадков он замыкался ото всех и тоже сидел у себя в комнате ничего не делая. (Говорю вам, это были настоящие русские братья.) (На самом деле частично поляки.)
11
Когда Ирвин впервые встретился с Саймоном, Саймон показал на деревья и сказал, "Видишь, они машут мне и кланяются в приветствии." Если не считать всей этой жуткой интересной туземной мистики, он на самом деле был ангельским пацаном и например теперь у Гэйнза в комнате, незамедлительно взялся опорожнить наверху стариковское ведро, даже сполоснул его, спустился кивая и улыбаясь любопытствующим домовладелицам (домовладелицы тусовались на кухне варя котелки фасоли и разогревая тортильи) -- Затем он прибрал в комнате веником и совком, строго сгоняя нас с места на место, начисто вытер пристенный стол и спросил Гэйнза не надо ли ему чего в лавке (чуть ли не с поклоном). Ко мне его отношение было, типа вот такого когда он приносил мне два поджаренных яйца на тарелке (уже потом) и говорил "Ешь! Ешь!" а я отвечал нет я не голоден и он вопил "Ешь, отродье!! Смотри а не то устроим революцию и пойдешь работать на фабрику!"
Поэтому между Саймоном, Лазом, Рафаэлем и Ирвином происходила бездна фантастически смешного, особенно когда мы все садились с главной домовладелицей ругаться по поводу платы за их новую квартиру которая должна была быть на первом этаже а окна выходить на вымощенный плиткой двор.
Домовладелица на самом деле была дамой европейской, француженкой я думаю, и поскольку я сообщил ей что придут "поэты" она сидела на кушетке эдак изящно готовая к тому чтоб на нее произвели впечатление. Но если она гредставляла себе всех поэтов какими-нибудь де Мюссе в плащах или элегантными Малларме -тут просто кучка громил. К тому же Ирвин выторговал у нее 100 песо или около того с жалобами на то что нет горячей воды и не хватает кроватей. Она спросила у меня по-французски: "Мonsieur Duluoz, est ce qu'ils sont des poetes vraiment ces gens?" (4)
"Oui, Madame," ответил ей сaм Ирвин своим наиэлегантнейшим тоном, приняв роль которую называл "вышколенный венгр", "nous sommes des poetes dans la grand tradition de Whitman et Melville, et surtout Blake." (5)
"Mais, ce jeune la." Она показала на Лаза. "Il est un poete?" (6)
"Mais certainement, dans sa maniere" (7) (Ирвин)
"Еh bien, et vous n'avez pas l'argent pour louer a cinq cents pesos?" (8)
"Соmment?" (9)
"Пятьсот песо -- cinque ciente pesos."
"А," говорит Ирвин, переключаясь на испанский, "Si, pero el departamiento (10), n'est pas assez grande (11) для всей кучи."
Она понимала все три языка и ей пришлось сдаться. Между тем, когда дело уладилось, мы все рванули врубаться в Воровской Рынок в центре, но едва выскочили на улицу как какие-то мексиканские ребятишки пившие Коку издали при виде нас долгий тихий свист. Я рассвирепел поскольку не только приходилось терпеть теперь такое в компании моей разношерстной чудной банды но и считал это несправедливым. Однако Ирвин, этот международный хепак, сказал "Это не голубым свистят или что ты там еще себе вообразил в своей паранойе -- это свист восхищения."
"Восхищения?"
"Конечно" и несколько вечеров спустя точно эти мексиканцы постучались к нам с Мескалами в руках, хотели выпить и почествоваться, кучка мексиканских студентов-медиков как оказалось живущих двумя этажами выше (еще позже).
Мы двинулись вниз по улице Оризаба в свою первую прогулку по Мехико. Я шел с Ирвином и Саймоном впереди, разговаривая; Рафаэль (как и Гэйнз) шел далеко в стороне один, по кромке тротуара, задумавшись; а Лазарь топал своей неспешной походной чудовища отстав от нас на полквартала, иногда разглядывая сентаво у себя в ладони и размышляя где бы купить мороженого с содовой. Наконец мы обернулись и увидели как он заходит в рыбную лавку. Всем пришлось возвращаться и вытаскивать его оттуда. Он стоял перед хихикавшими девицами протянув руку с монетами повторяя "Марожно с содой, хочу марожно с содой" со своим смешным нью-йоркским акцентом, бормоча под нос, невинно на них уставившись.
"Реrо, senor, nо соmрrеndrе." (12)
"Марожно с содой."
Когда Ирвин с Саймоном нежно вывели его наружу, и мы возобновили прогулку он вновь отстал на полквартала и (как теперь печально вскричал Рафаэль) "Бедняга Лазарь -- не знает что делать с песо!" "Потерялся в Мехико не зная что сделать с песо! Что же станет с бедным Лазарем! Так грустно, так грустно, жизнь жизнь, может ли кто вынести ее!"
Однако Ирвин с Саймоном весело шагали вперед к новым приключениям.
12
Так мой мирный покой в Мехико подошел к концу хоть я и не сильно возражал поскольку с писательством моим пока было покончено но на самом деле на следующее утро было чересчур когда я сладко спал на своей одинокой крыше и ворвался Ирвин "Вставай! Едем в Университет Мехико!"
"Какое мне дело до Университета Мехико, дай поспать!" Мне снилась таинственная мировая гора где все и всё было, чего суетиться?
"Ты дурак," сказал Ирвин в одно из своих редких мгновений когда у него с языка срывалось то что он действительно обо мне думает, "как ты можешь спать весь день и никогда ничего не видеть, зачем тогда вообще быть живым?"
"Ты невидимая сволочь я вижу тебя насквозь."
"В самом деле?" вдруг заинтересовавшись присаживается ко мне на постель "Ну и на что это похоже?"
"Похоже на то что толпа маленьких Гарденов будет путешествовать неся околесицу до самой могилы, болтая про чудеса." То был наш старый спор про Сансару против Нирваны хоть высочайшая буддистская мысль (ну, Махаяна) и подчеркивает что нет разницы между Сансарой (этим миром) и Нирваной (не-миром) и может быть они и правы. Хайдеггер с его "эссентами" и его "ничем". "А раз так," говорю я, "то я сплю дальше."
"Но Сансара лишь крестик таинственной отметки на поверхности Нирваны -как ты можешь отвергать этот мир, не замечать его как ты пытаешься сделать, на самом деле плохо получается, когда это поверхность того чего ты хочешь и тебе следует ее изучать?"
"Так мне уже надо ехать в этих гнусных автобусах в дурацкий университет где стадион у них в форме сердца или как?"
"Но это ведь большой международный знаменитый университет там полно неучей и анархистов а некоторые студенты даже из Дели и Москвы -- "
"Так на хуй Москву!"
Между тем ко мне на крышу поднимается Лазарь таща за собой стул и большую связку совершенно новых книг которые он вчера заставил Саймона купить (довольно дорогих) (книги по рисованию и искусству) -- Он устанавливает стул поближе к краю крыши, на солнышке, а прачки хихикают, и начинает читать. Но не успеваем мы с Ирвином закончить спор про Нирвану в моей келье как он встает и возвращается вниз, оставив и стул и книги на крыше -- и ни разу больше даже глазом не повел в их сторону.
"Это безумие!" ору я. "Я пойду с тобой чтобы показать тебе Пирамиды Теотихуакана или чего-нибудь интересное, но не тащи меня на эту дурацкую экскурсию -- " Однако заканчивается тем что я все равно иду поскольку хочу посмотреть чего они все собираются делать дальше.
В конце концов, единственная причина жизни или истории есть "Что Было Дальше?"
13
В их квартире внизу стоял кавардак. Ирвин с Саймоном спали на двуспальной кровати в единственной спальне. Лазарь спал на худенькой тахте в гостиной (по своему обычаю, под одной только белой простыней натянутой на голову и полностью закутанный в нее как мумия), а Рафаэль на другом конце комнаты на коротком топчане, свернувшись клубком не снимая одежды как печальная кучка с чувством собственного достоинства.
1 2 3 4 5 6